БЕЛАЯ ГВАРДИЯ
Пьеса в пяти актах[79]
Первая редакция
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Турбин Алексей Васильевич, военный врач, 30 лет.
Турбин Николка, его брат, юнкер, 18 лет.
Тальберг Елена Васильевна, их сестра, 24-х лет
Тальберг Владимир Робертович, 35 лет, генштаба полковник, муж Елены.
Мышлаевский Виктор Викторович, штабс-капитан, артиллерист, 27 лет.
Шервинский Леонид Юрьевич, 24-х лет, поручик, личный адъютант гетмана и дебютант оперы.
Студзинский Александр Брониславович, капитан-артиллерист, 29 лет.
, полковник-артиллерист, командир белогвардейского артиллерийского дивизиона, 35 лет.
Лисович Василий Иванович, по прозвищу Василиса, инженер, домовладелец, 45 лет.
Ванда Степановна, его жена, 39 лет.
Болботун, командир 1-й конной петлюровской дивизии, 43 лет.
Галаньба, сотник, командир разведки при 1-й петлюровской дивизии, 27 лет.
Лариосик (Ларион Ларионович Суржанский), поэт и неудачник, 22-х лет.
Гетман всея Украины.
Фон Шратт, германского генштаба генерал-майор, 45 лет.
Фон Дуст, германского штаба майор, 40 лет.
Врач
Камер-лакей.
Еврей.
Человек с корзиной.
Дезертир-сечевик.
Доктор.
Максим, гимназический педель, дряхлый старик.
Юнкер Павловский.
1-й бандит, 2-й бандит, 3-й бандит.
1-й офицер, 2-й офицер, 3-й офицер.
Гайдамак-телефонист.
Най-Турс, полковник, гусар.
Юнкера-артиллеристы, юнкера-пехотные,
Гайдамаки.
— января 1919 года Киеве во время гетмановщины и петлюровщины.
АКТ ПЕРВЫЙ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Бьют старинные часы девять раз и нежно играют менуэт. Загорается свет. Открывается квартира Турбиных. Большая, очень уютно обставленная комната с тремя дверьми. Одна из них ведет на половину Алексея Васильевича, другая на половину Елены, третья в переднюю, внутренность которой зрителям видна. В комнате камни, на изразцах над камином рисунок красками, изображающий голову петлюровца в папахе с красным шлыком, и крупная надпись тушью: «Союзники — мерзавцы».
В камине догорает огонь.
На сцене Николка (он в защитной блузе, в черных рейтузах и высоких сапогах, погоны юнкер-офицерские, Николка немного заикается), и Алексей (в синих рейтузах с гусарским галуном, во френче без погон).
Оба греются у камина.
Николка (играет на гитаре и поет) .
Пулеметы мы зарядили,
По Петлюре мы палили
Киев город мы прославим,
На Крещатике киоск поставим
Петлюрчики, чики…
Голубчики, чики…
Пулеметы мы зарядили,
По Петлюре мы палили
Пулеметчики, чики…
Голубчики, чики…
Выручали вы нас, молодцы!
Алексей. Черт тебя знает, что ты поешь. Пой что-нибудь порядочное.
Николка (поет) .
Хошь ты пой, хошь не пой,
В тебе голос не такой!
Есть такие голоса,
Дыбом встанут волоса.
Алексей. Это как раз к твоему голосу и относится.
Николка. Алеша, это ты напрасно. Ей-богу, у меня есть голос. Ну, конечно, не такой, как у Шервинского, но все-таки порядочный. Драматический, вернее всего, тенор. Леночка, а Леночка, как по-твоему, есть у меня голос?
Елена (за сценой)
Николка. Это она расстроилась, оттого так и отвечает. А между тем, Алеша, мне учитель пения говорил: «Вы бы, говорит, Николай Васильевич, в опере, в сущности, могли петь, если бы не революция».
Алексей. Дурак твой учитель пения.
Николка. Я так и знал. Полное расстройство нервов в турбинском доме — у меня голоса нет, а вчера еще был, учитель пения дурак, и вообще пессимизм. А между тем я более склонен к оптимизму. (Играет на гитаре.) Хотя ты знаешь, Алеша, я сам начинаю удивляться. Ведь девять часов уже, а он сказал, что днем приедет. Уж не случилось ли с ним чего-нибудь в самом деле?
Алексей. Ты потише говори.
Николка. И главное, неизвестно, что предпринять. (Пауза.) Вот комиссия, создатель, быть замужней сестры братом.
Алексей. В особенности, когда у этой сестры симпатичный муж.
Николка. Да. Вообще, туманно и паршиво. (Бренчит, напевает минорно.)
Туманно… туманно… ах, как все туманно.
Елена (за сценой)
Николка. Э… девять. Без пяти. Наши часы впереди, Леночка.
Елена (за сценой) . Не сочиняй, пожалуйста.
Николка. Ишь, волнуется…
Ах, как все туманно…
Алексей. Не надрывай ты душу, пожалуйста. Спой лучше юнкерскую.
Николка (встает, начинает марш на гитаре и поет, постепенно выходя на авансцену) .
Здравствуйте, дачники,
Здравствуйте, дачницы!
Съемки у нас опять начались.
Гей, песнь моя любимая,
Буль, буль, буль, бутылка казенного вина!
Бескозырки тонные,
Сапоги фасонные…
— глухо и грозно, в тон Николке, как бы рождаясь из его гитары, — поет ту же песню. Электричество внезапно тухнет, и все, кроме освещенного Николки, исчезает в темноте.
Хор.
То юнкера, гвардейцы идут…
Затихает, удаляется.
Алексей (в темноте) . Елена! Где ты? Свечи у тебя есть? Это наказание, честное слово! Каждую минуту тухнет.
Елена появляется со свечой, и электричество тотчас загорается.
Какая-то часть прошла.
Елена тушит свечу.
Николка (поет) .
Съемки примерные,
Съемки глазомерные,
Вы научили нас дачниц любить…
Елена. Тише. Погоди.
Николкина песня обрывается, все прислушиваются. Далекие пушечные удары.
Николка. Странно. Так близко. Впечатление такое, будто бы под Святошиным стреляют. Интересно, что там такое происходит. Я бы поехал на Пост. Узнать, в чем дело.
Елена. Тебя там не хватало. Сиди, пожалуйста, смирно. Успеешь еще. (Пауза.) Алеша, а Алеша…
. Ну?
Елена. Я сильно беспокоюсь. Где ж Владимир, в самом деле?
Алексей. Приедет. Не беспокойся, Лена.
Елена. Как же так? Сказал, что вернется днем, а сейчас начало десятого. А вдруг на их поезд напали?
Алексей. Ничего этого не может быть. Линия на запад совершенно свободна. Ее немцы охраняют.
Елена. Почему же его нет до сих пор?
Алексей. Ну, стояли на каждой станции.
Николка. Революционная езда — час едешь, два стоишь.
Елена. Так-то так, а все-таки нехорошо на душе, беспокойно. Я хочу съездить на вокзал, узнать, что с их поездом.
Алексей. Ни на какой вокзал мы тебя не пустим. Если уж на то пошло, я сам съезжу, только попозже. А сейчас и не к чему. Подождем еще.
Николка. Ты, Леночка, пожалуйста, не волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.
Елена. Легко сказать…
Звонок.
Николка(Уходит в переднюю.)
Алексей. Это Владимир, конечно.
Николка. Кто там?
Глухо голос Мышлаевского: «Открой, ради Бога, скорее».
Алексей. Нет, это не Тальберг.
Николка (удивленно). Ты, Виктор?
Впускает Мышлаевского. Тот в длинной шинели, в заиндевевшем башлыке, с винтовкой и револьвером на поясе.
Алексей. Виктор, да это ты!
Мышлаевский. Ну я, конечно, чтоб меня раздавило! Никол, убери винтовку к чертям. О, дьяволова мать!..
. Откуда ты?
Елена. Да это Виктор! Откуда?
Мышлаевский. Здравствуй, Леночка. (Снимает башлык.) Сейчас… Ох… Осторожнее вешай, Никол. В кармане бутылка водки, не разбей. Здравствуйте, все здравствуйте. Ох. Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать у вас. Не дойду домой! Совершенно замерз…
Елена. Ах Боже мой, конечно, конечно.
Алексей. Иди скорее к огню.
Идут к камину.
Мышлаевский. Вот сукины дети, Боже ты мой! Вот свиньи собачьи, чтоб им… (Со стоном бросается к огню.)
Алексей. Что же — они вам валенки не могли дать, что ли?
Мышлаевский. «Валенки»!
Елена. Вот что — там ванна сейчас топится, вы его раздевайте поскорее, а я все приготовлю. (Уходит.)
. Кабак, черт их возьми! (Указывая на сапоги.) Ох, снимите, снимите, снимите…
Алексей и Николка снимают с Мышлаевского сапоги.
Алексей. Никол, принеси скорее спирт из кабинета.
Николка уходит.
Мышлаевский. Неужто отрезать пальцы придется? Боже мой, Боже мой.
Алексей. Ну что… Погоди. Ничего… Так… Приморозил большой. Отойдет. И этот отойдет.
Прибегает Николка с халатом, туфлями и склянкой.
Растирают ноги, надевают халат.
Мышлаевский. Легче, ох легче, братики… Водки бы мне выпить.
Николка. Сейчас.
Наливает у буфета. Мышлаевский пьет.
Легче, Витенька?
Мышлаевский. Отлегло немного.
Алексей. Ты, Виктор, скажи, что там делается под Трактиром?
Мышлаевский. Ад! Дай папиросу, пожалуйста. Алексей. Ради Бога.
Николка. Под Трактиром что, Витенька?
Мышлаевский. Метель под Трактиром! Вот что там. И я б эту метель… Я б этого полковника Щеткина, и мороз, и немцев, и Петлюру!..
Елена проходит с простыней и бросает ее Мышлаевскому.
Елена(Уходит.)
Мышлаевский. Спасибо, Леночка. Что это у нее физиономия такая опрокинутая? Что случилось?
Алексей. Да наше сокровище, муж ее, уехал вчера с денежным поездом в Мáлин и обещал вернуться утром, а до сих пор его нет, вот она и волнуется.
Мышлаевский. Гм… Да. Время тревожное. Не люблю я, грешник, признаюсь откровенно, вашего зятя. Тип довольно среднего качества, но тут понимаю. Елену жалко.
Николка. Ты, капитан, наверно, больше в курсе дела. На Мáлинской линии петлюровцы могут быть?
Мышлаевский. Всюду они могут быть. Всюду. Понял?
Алексей. Так это что ж, выходит, город обложили со всех сторон?
Мышлаевский. Говорю тебе — кабак. Ничего не пойму. Нас сорок человек офицеров. Погнали под Трактир зачем-то. Неизвестно. Приезжает эта лахудра, полковник Щеткин, штабная крыса, и говорит (передразнивает сюсюкающим голосом) : «Господа офицеры. Вся надежда города на вас. Оправдайте доверие». И исчез на машине со своим адъютантом. Тьфу! И темно как в… (Алексей и Николка испуганно взмахивают руками) желудке. Выкинул нас на мороз, а сам убрался домой.
. Зачем, объясни, пожалуйста, Трактир понадобилось охранять? Ведь Петлюры там не может быть?
Мышлаевский. Ты Достоевского читал когда-нибудь?
Алексей. И сейчас, только что. Вон «Бесы» лежат. И очень люблю.
Николка. Выдающийся писатель земли русской.
Мышлаевский. Вот. Вот. Я бы с удовольствием повесил этого выдающегося писателя земли.
Алексей. За что так строго, смею спросить?
Мышлаевский. За это — за самое. За народ-богоносец. За сеятеля, хранителя, землепашца и… впрочем, это Апухтин сказал…
Алексей. Это Некрасов сказал. Побойся Бога.
Мышлаевский (зевая) . Ну и Некрасова повесить.
Николка
Мышлаевский. Кавалергард! Во дворце! Да я б его, если б моя воля была!.. Из-за него, дьявола, в сапогах на морозе…
Алексей. Постой, какой Некрасов кавалергард?
Мышлаевский. Да не Некрасов. Гетман. Он, изволите ли видеть, во дворце сидит с немцами, а мы Трактир караулим. Веришь ли, на морозе стоял, как баба, ревел от боли.
Алексей. Кто ж там под Трактиром все-таки?
Мышлаевский. А вот эти самые Достоевские мужички, богоносцы окаянные. Все, оказывается, на стороне Петлюры.
Николка. Неужели? А в газетах пишут…
Мышлаевский. Что ты, юнкер, мне газеты тычешь! Я бы всю эту газетную шваль тоже перевешал на одном суку! Все деревни против нас. Я сегодня утром напоролся на одного деда в деревне Попелихе и спрашиваю его: «Деж вси ваши хлопци?» Деревня словно вымерла. А он-то со слепу не разобрал, что у меня погоны под башлыком, и за петлюровца меня принял и отвечает: «Уси побиглы до Петлюры…» Как тебе нравится?
Алексей. Да, здорово.
Мышлаевский. Ну, тут уж я не вытерпел. Мороз. Остервенился. Взял этого деда за манишку и говорю: «Уси побиглы до Петлюры? Вот я тебя сейчас пристрелю, старая б…! (Алексей и Николка взмахивают руками.) » Да не бойтесь, не скажу. И конечно, святой хлебороб прозрел в два счета. В ноги кинулся и орет: «Ой, ваше высокоблагородие, це я сдуру, сослепу, тильки нэ вбивайте». Вообще, хорошенькие дела. (Зевает.)
Алексей. Как же ты в город попал?
Мышлаевский. Сменили нас, слава тебе, Господи. А я в штабе на Посту Волынском скандал Щеткину устроил. Они рады были от меня отделаться и послали меня сюда в штаб. Ну их к лешему. Я завтра же перевожусь в дивизион по специальности. Довольно. Я свое сделал. (Зевает.) Мортирный дивизион тут формируется, Студзинский там старшим офицером… Я сейчас на паровозе приехал, совершенно обледенел… Мне бы Студзинского повидать. Две ночи не спал. (Дремлет.)
Николка. Он к нам сегодня вечером придет.
Мышлаевский. Ну, превосходно.
Алексей. Я сам к ним записываюсь, пойду врачом в дивизион…
Мышлаевский внезапно засыпает.
Николка. Ц…ц…ц… Витя! Витя! Господин капитан, ты не засыпай. Ты сейчас купаться будешь.
Алексей
Долгий тревожный звонок.
Николка. О… пожалуй, это он.
Алексей. Звоночек похож.
Елена (выходя) . Открывай, Николка, скорее.
Николка уходит в переднюю.
Николка. Кто там?
Голос Тальберга: «Я… Я…»
Алексей. Ну вот видишь, приехал.
В переднюю входит Тальберг.
Тальберг. Здравствуй, Николка.
Николка
Елена. Если б ты знал, как я волновалась!
Тальберг. Не целуй меня, я с холоду. Ты можешь простудиться.
Снимает шинель, остается во френче с двумя значками. Лицом Тальберг похож на крысу в пенсне, а фигурой на автомат.
Елена. Голову ломала, что с тобой случилось!
Тальберг. К счастью, я, как видишь, жив и здоров. У нас все благополучно? (Входит в столовую.) Здравствуй, Алексей.
Алексей. Здравствуй.
Елена. Отчего же ты так долго? Я бог знает что думала. Иди сюда, грейся.
Тальберг. На каждой станции были непредвиденные задержки. Я даже хотел послать тебе телеграмму, но потом решил, что это пустая трата денег.
Мышлаевский всхрапывает.
Ба! Мертвое тело. Пьян, вероятно?
Алексей
Тальберг. Ах, вот как! А почему же такой экзотический наряд?
Алексей. Пришлось переодеть его.
Елена. Алеша, ты лучше его разбуди. А то он разоспится, потом не поднимешь. Ванна уже готова.
Тальберг. Мне, Лена, нужно сказать тебе два слова по важному делу.
Алексей. Мы сейчас уйдем к себе. Виктор! Виктор! (Будит Мышлаевского.)
Николка. Капитан! Вставай мыться.
Мышлаевский. Исчезни сию минуту.
Тальберг. Господин Мышлаевский строг по своему обыкновению.
Елена. Ну что ты, Володя, осуждаешь? Он совсем разбит, бедняга. На него смотреть было жалко.
Алексей. Виктор, поднимайся, поднимайся.
. Мм… Ну в чем дело? Петлюра пришел, что ли?
Тальберг. Петлюры здесь, к счастью, нет.
Мышлаевский. Тем лучше. Мм… А!.. Здравствуйте, господин полковник.
Тальберг. Мое почтение, капитан.
Мышлаевский. Извини, Леночка, что я заснул.
Елена. Ну что тут извиняться. Иди купаться, спать потом будешь.
Мышлаевский. Нет, потом я лучше ужинать буду.
Алексей. Никол, идем его купать.
Мышлаевский. Дай папиросу, Алеша.
Николка, Мышлаевский и Алексей
Тальберг (прикрывая за ними дверь) . Я органически не выношу эту трактирную физиономию.
Елена. Володя, как тебе не стыдно! Ну что он тебе сделал плохого?
Тальберг. Он принимает наш дом, то есть, пардон, дом твоих братьев и наш, за постоялый двор. Как только появляется господин Мышлаевский, появляется водка, казарменные анекдоты и прочее. Я совершенно не понимаю Алексея. У него система окружать себя бог знает кем! Впрочем, все это скверно кончится. Среди всех этих Шервинских и Мышлаевских Алексей сам сопьется.
Елена. Если б ты знал, Володя, как мне тяжело, что ты не любишь братьев. Только что ты приехал, я так волновалась, и первые твои слова…
Тальберг. Прости, пожалуйста, это не я не люблю твоих братьев, а они меня ненавидят.
Елена. Да, они тебя тоже не любят. И это так омрачает нашу жизнь. Кругом и так все страшно, все рушится, а у нас какая-то трещина в семье и все расползается, расползается. Нехорошо.
Тальберг. Ах трещина!.. Ну конечно, трещина… Это я устроил трещину. Очаровательное семейство Турбиных, и вот я женился, ворвался. (Тревожно глянул на часы на руке.) Ах, Боже мой! Десять часов. Ээ… Десять часов. Вот что, Лена, в сторону трещину и Мышлаевского. Случилась важная вещь.
Елена. Что такое?
Тальберг. Слушай меня внимательно. Немцы оставляют гетмана на произвол судьбы.
Елена. Володя, да что ты!
Тальберг… Никто еще не знает об этом. И даже сам гетман.
Елена. Откуда ты это узнал?
Тальберг. Только что и под строгим секретом — в германском штабе.
Елена. Что же теперь будет?
Тальберг. Что же теперь будет… Гм… Десять часов три минуты. Так-с… Что теперь будет? Лена. (Пауза.) Лена.
Елена. Что ты говоришь?
Тальберг. Я говорю — Лена.
Елена. Ну что, Лена?
Тальберг. Лена. Мне сейчас нужно бежать.
Елена. Бежать? Куда?
Тальберг. В Берлин. Гм… Десять часов и четыре минуты. Дорогая Лена. Ты знаешь, что меня ждет в случае, если придет Петлюра…
Елена. Тебя можно будет спрятать.
Тальберг— спрятать! Не могу же я, подобно сеньору Мышлаевскому, сидеть в каком-то дурацком халате в чужой квартире. Да и все равно найдут. И ты знаешь, что ждет тех, кто служил на видных должностях у гетмана.
Елена. Постой, я не пойму, как бежать? Значит, мы оба должны уехать?
Тальберг. То-то что нет. Сейчас выяснилась ужасающая картина. Город обложен со всех сторон, и единственный способ выбраться — это выехать в германском штабном поезде сегодня ночью. Женщин они не берут. Мне одно место они дали. Благодаря моим связям.
Елена. Другими словами, ты хочешь уехать один?
Тальберг. Дорогая моя, не «хочу», а иначе не могу. Гм… Десять часов шесть минут. Лена. Поезд идет через полтора часа. Решай. Думай. И как можно скорее.
Елена. Как можно скорей? Через полтора часа? Тогда я решаю. Уезжай.
Тальберг. Ты умница. Я всегда это утверждал. Что, бишь, я хотел сказать еще? Да, что ты умница. Впрочем, это я уже сказал. Что еще… Гм…
Елена. На сколько же времени мы расстаемся?
Тальберг. Я думаю, месяца на два, на три. Я сейчас же отправляюсь в Берлин и там пережду время этой кутерьмы с Петлюрой. А когда гетман вернется…
Елена. А если он совсем не вернется?
Тальберг. Этого не может быть. Если немцы его совсем бросят, Антанта через два месяца его восстановит. Ей нужна гетманская Украина как кордон от московских большевиков. Ты видишь, я все рассчитал.
Елена. Да, я вижу. Но только вот что: как же так, ведь гетман еще тут, они формируются в армию, а ты вдруг убежишь на глазах у всех. Ловко ли это будет?
Тальберг. Милая. Это наивно. Я тебе говорю по секрету: «Я бегу», потому что ты моя жена, но ты, конечно, этого никому не скажешь. Полковники генштаба не бегают. Полковники генштаба ездят в командировку. У меня, моя дорогая, командировка в Берлин в качестве председателя технической комиссии от гетманского министерства. Что, недурно?
Елена. Очень недурно. Слушай, а что же будет с ними, со всеми?
. Еще раз позволь тебя поблагодарить за то, что ты сравниваешь меня со всеми. Я — не все.
Елена. Ты же предупреди братьев.
Тальберг. Конечно. Конечно. Ну, итак, все устраивается хорошо. Как мне ни тяжело расстаться, Лена, на такой большой срок, обстоятельства сильнее нас. Я отчасти даже доволен, что уезжаю один. Ты побережешь нашу половину.
Елена. Владимир Робертович, здесь мои братья. Неужели же ты хочешь сказать, что они вытеснят нас? Ты не имеешь права.
Тальберг. О нет, нет, нет, конечно. Десять минут одиннадцатого. Но ты знаешь ведь пословицу: ки ва а ля шасс, пер са плас[80].
Елена. Да, эта пословица мне известна.
Тальберг. Итак, наши личные дела. Гм… У меня есть к тебе просьба. Гм… Видишь ли…
Елена. Говори, пожалуйста.
Тальберг. Здесь без меня, конечно, будет бывать… этот… Шервинский…
Елена. Он и при тебе бывает.
Тальберг. Конечно, и при мне. Но вот в чем дело. В последнее время его поведение мне не нравится, моя дорогая.
Елена. Чем, позволю спросить?
Тальберг. Его ухаживания за тобой становятся слишком назойливыми, и вот мне было бы желательно… Гм…
Елена
Тальберг. Я не могу тебе сказать — что! Ты — женщина умная и воспитанная твоей покойной матушкой, — прекрасно понимаешь, как должно себя держать, чтобы не бросить тень на мою фамилию.
Елена. Хорошо, я не брошу тень на твою фамилию.
Тальберг. Почему же так отвечаешь мне сухо? Я ведь не говорю тебе о том, что ты мне изменишь. Я прекрасно понимаю, что этого не может быть ни в каком случае.
Елена (рассмеявшись) . Почему же ты полагаешь, Владимир Робертович, что я не могу тебе изменить?
Тальберг. Елена! Елена! Елена! Я не узнаю тебя. Вот плоды общения с Мышлаевским. Мне неприятна эта шутка. Замужняя женщина. Изменить. Из хорошей семьи. Изменить. Четверть одиннадцатого. Я опоздаю.
Елена. Я сейчас тебе уложу. Позволь, а где же твой чемодан.
Тальберг. Милая. Никаких «уложу». Никаких чемоданов. Мой чемодан в штабе, а документы со мной. Нам остается только попрощаться.
Елена. А с братьями?
Тальберг. Само собой разумеется. Только смотри же — я еду в командировку.
Елена. Хорошо. Ну, прощай.
Тальберг. Не прощай, а до свиданья. (Целует.)
Елена
Голос Алексея: «Да, да». Выходят Алексей и Николка.
Тальберг. Вот что, Алексей. Мне приходится сейчас опять ехать в командировку.
Алексей. Как, опять?
Тальберг. Да, такое безобразие, как я ни барахтался, не удалось выкрутиться, посылают в Берлин.
Алексей Ах вот как!
Тальберг. И главное — очень срочно. Поезд идет сейчас.
Алексей. Сколько же ты времени там пробудешь?
Тальберг. Месяц. Два.
. А ты не боишься, что тебя отрежут от Киева?
Тальберг. Вот я и хотел сказать по этому поводу. Должен предупредить, что положение гетмана весьма серьезно.
Алексей. Так.
Тальберг. Серьезно и весьма.
Алексей. Так.
Тальберг. Весьма серьезно. (Многозначительная пауза.) Я предупредил.
Алексей. Мерси.
Тальберг. Четверть одиннадцатого. Пора, пора, пора. Елена. Вот тебе деньги. Из Берлина немедленно переведу. Будь… до свидания, Алексей… здорóво. До свидания, Никол. Двадцать минут одиннадцатого. Будьте здоровы, Никол.
Николка. До свиданья, господин полковник.
стремительно идет в переднюю. Одевается.
Тальберг. Найду ли я здесь извозчика?
Елена. На углу всегда есть.
Тальберг. До свиданья, моя дорогая. (Целует.) Смотри, ты простудишься.
Алексей (из столовой) . Елена, ты простудишься.
Пауза.
Николка. Алеша, как же это он так уехал? В такой момент.
Алексей молчит. Слышно, как подъезжает извозчик. Глухие голоса.
С извозчиком торгуется. Алеша, ты знаешь, я сегодня заметил. Он на крысу похож.
Алексей. А дом — на корабль. Идем, а то там Мышлаевский, наверно, утонул в ванне.
Елена (возвращается в переднюю. Становится на стул. Кричит в форточку) . До свидания! Ты пришлешь телеграмму из Берлина? (Закрывает форточку, слезает, садится на стул. Недоуменно.) Уехал? Уехал?!
Внезапно в передней появляется Шервинский, в шинели, с огромным букетом в бумаге и со свертком. Шервинский небольшого роста, очень красив, с черными баками. Похож на Севильского цирюльника.
Шервинский. Кто уехал?
Елена. Боже мой, как вы меня испугали, Шервинский! Как же вы вошли без звонка?
Шервинский. Да ведь парадная дверь не заперта. Я ее и закрыл за собой. Прихожу, извозчик с кем-то отъезжает, и все настежь. Здравия желаю, Елена Васильевна. Позвольте вам… (Разворачивает букет.)
Елена. Леонид Юрьевич, я же просила вас не делать больше этого. Мне неприятно, что вы тратите деньги.
Шервинский. Деньги, дорогая Елена Васильевна, существуют на то, чтобы их тратить, как сказал Карл Маркс. Вы разрешите мне снять шинель?
Елена. К чему эти вопросы, раз вы пришли! А если бы я сказала — не разрешаю? Прелестные розы…
Шервинский. Я просидел бы весь вечер в шинели у ваших ног.
Елена
Шервинский. Помилуйте, это гвардейский комплимент. Я так рад, что вас увидел. Я так давно вас не видал…
Елена. Если память мне не изменяет, вы были у нас вчера…
Шервинский. Ах, Елена Васильевна, что такое значит вчера! (В столовой Шервинский снимает маузер и кладет его вместе со свертком на стол у тахты, Елена ставит цветы в вазу. Шервинский в адъютантских аксельбантах.) Итак, кто же уехал?
Елена. Владимир Робертович.
Шервинский. Виноват, он же сегодня должен был вернуться?
Елена. Да, он вернулся и опять уехал.
Шервинский. Куда?
Елена. За границу.
Шервинский. Как-с?.. за границу… и надолго, позвольте узнать?
Елена. Неизвестно.
Шервинский. Ах, какая жалость. Скажите, пожалуйста…
Елена
Шервинский. Я расстроен, Елена Васильевна. Я так расстроен. (Целует руку.)
Елена. Пятый раз целуете. Довольно.
Шервинский. Я расстроен, Елена Васильевна. А где же Алексей и Николка?
Елена. Они там возятся с Мышлаевским. Он приехал с позиции совершенно замороженный.
Шервинский. Что вы говорите? Это приятно. Это чрезвычайно приятно. То есть что он вернулся, а не то, что замороженный. Я уж боялся, не убили ли его. Вы знаете, сейчас Студзинский к вам придет, и все мы в сборе! Ура!.. Ура!..
Елена. Чему вы так бурно радуетесь?
Шервинский. Ах, Елена Васильевна. Я, видите ли, радуюсь…
Елена. Вы не светский человек, Шервинский.
Шервинский (подавлен). Я не светский? Позвольте. Почему? (Задумчиво.) Нет, я светский.
Елена. Скажите лучше, светский человек, что такое с гетманом?
Шервинский
Елена. А как же ходят слухи, что будто бы положение катастрофическое. Говорят, что немцы оставляют нас на произвол судьбы.
Шервинский. Да ничего подобного. Не верьте никаким слухам.
Елена. Что ж, вам виднее.
Шервинский (после паузы) . Итак, стало быть, Владимир Робертович уехал, а вы остались?
Елена. Как видите.
Шервинский. Так-c…
Елена (после паузы) . Как ваш голос?
Шервинский. Миа… Миа… мама… мама… миа… В бесподобном голосе… Кхе… кхе… мама… Ехал к вам на извозчике, казалось, что голос немножко сел, а сюда приехал — оказывается, в голосе. Ми!
Голоса Мышлаевского и Николки: «Шервинский! „Демона“!»
Идите сюда!
Николки: «Мы сейчас».
Елена. Ноты захватили с собой?
Шервинский. Как же-с.
Елена. Ну идите, проаккомпанирую.
Шервинский. Вы чистой воды богиня. (Целует руку.)
Елена. Отстаньте. Единственно, что в вас есть хорошего, — это голос, и прямое ваше назначение — это оперная карьера.
Шервинский. Мм… да… Кхе… Ми… Кое-какой материал есть. Вы знаете, Елена Васильевна, я однажды пел в Жмеринке «Эпиталаму». Там вверху «фа», как вы знаете, а я взял вместо него «ля» и держал девять тактов.
Елена. Сколько?
Шервинский. Восемь тактов держал. Не верите? Как хотите. У нас тогда рядом в отряде служила сестрой милосердия графиня Гендрикова. Так она влюбилась в меня после этого «ля».
Елена смеется.
Напрасно вы не верите.
Елена. И что ж дальше было?
Шервинский(Задумчиво.) Цианистым калием.
Елена. Ах, Шервинский, Шервинский… Ей-богу, это у вас болезнь. Идемте.
Шервинский. Сию минуту ноты возьму.
Елена уходит. В соседней комнате зажигается свет, виден бок рояля. Слышен аккорд.
Шервинский (со свертком нот) . Уехал. Уехал. (Приплясывает.) Уехал!
Занавес
Конец первой картины
КАРТИНА ВТОРАЯ
Квартира Турбиных уходит вверх. Снизу поднимается нижняя квартира Василисы. Мещански-уютно обставленный кабинет с граммофоном, зеленая лампа. От нее — таинственный свет. Окно, завешенное только в нижней его половине. На сцене домовладелец Василиса, чрезвычайно похожий на бабу, и жена его Ванда, сухая злобная, с прической в виде фиги.
Василиса. Ты — дура.
Ванда. Я знала, что ты хам, уже давно, но в последнее время твое поведение достигло геркулесовых столбов.
Василиса
Ванда. Пойми ты, понадобятся деньги, стол нужно переворачивать.
Василиса. И перевернешь, руки не отвалятся.
Ванда. Гораздо лучше за буфет спрятать.
Василиса. За всеми буфетами ищут. А это никому не придет в голову. Все в городе так делают.
Ванда. О Боже мой! Ну хорошо.
Василиса. Принеси, пожалуйста, простыню и английскую булавку.
Ванда. Заметно будет. Простыня на окне белая. Еще хуже сделаешь.
Василиса. Вот характерец! Ну не простыню, так плед. Не плед, так какого-нибудь черта.
Ванда. Попрошу не ругаться.
Василиса. Неси!
Ванда уходит. Василиса переворачивает ломберный стол кверху ножками. Ванда возвращается с пледом.
(Влезает на стул. Завешивает окно пледом. Достает пачку денежных бумажек.) Давай кнопки. (Пришпиливают бумажки к нижней поверхности стола.) Великолепно. (Ставит стол на место.) Вот и ничего не заметно. А ты спорила.
Ванда. Тоже удовольствие — каждый день отколупывать по бумажке.
Василиса. И отколупнешь. Ничего с тобой не сделается. Ну-с, теперь самое главное. Двери-то заперты?
Ванда. Да, заперты.
Василиса. Ладно. (Смотрит задумчиво на стену. Бормочет. Делает непонятные движения руками) Так. На четверть аршина… Гм… Прекрасно. Давай стул.
Ванда подает стул. Василиса достает из письменного стола пакет. Влезает на стул.
Подержи. (Ножиком вскрывает разрез на стене, открывает тайник.)
Ванда 1-го бандита, наблюдает за работой. Василиса прячет пакет.
Давай обои и клей.
Ванда поворачивается, лицо бандита мгновенно исчезает.
Ванда. Отвалился!
Василиса. «Отвалился»! Это свинство с твоей стороны, ничего не можешь сделать аккуратно.
Ванда. Да никто не видал.
Василиса. Никто! Никто, а вдруг кто! Вот будет тогда здорово — никто! Город полон бандитами. Не обрадуешься.
Ванда. Говорю тебе, никто не успел увидать.
Василиса. Окно на улицу!
Ванда. До чего нудный человек, Боже ты мой.
Василиса. Поправляй.
Ванда поправляет плед.
(При помощи Ванды заклеивает тайник обоями. Слезает.) Отлично. Ну, пусть теперь Петлюра приходит. Никто не догадается. Совершенно незаметно.
Ванда. Пожалуй, действительно незаметно. Идем спать.
Василиса. Сейчас. Нужно еще деньги пересчитать, на мелкие расходы.
Ванда уходит. Полоска света из портьеры. Шум воды в умывальнике. Василиса достает деньги, считает, бормочет.
Пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать… За фальшування караеться тюрмою. Вот деньги, прости Господи.
Голос Ванды: «Куда ты поставил валериановые капли? У меня такое нервное настроение, что я заснуть не могу».
В тумбочке.
Голос Ванды: «Нету там».
Ну не знаю. (Плюет.) Фу ты, черт! (Смотрит на свет лампы бумажку.) Вот мерзавцы! Фальшивая. Вторая фальшивая… Господи Иисусе… Девяносто… Сто… Третья фальшивая. Что же это такое делается?!
Голос Ванды: «Что такое?»
Да понимаешь, на двадцать пять бумажек семь фальшивых.
Ванда (выходя в белой ночной кофточке) . Нужно было смотреть, что дают. Рохля.
Василиса. Полюбуйся.
Ванда. По-моему, она хорошая.
Василиса. Твоей работы. Посмотри на морду хлебороба.
Ванда. Ну…
Василиса. Ну, он должен быть веселый, радостный должен быть хлебороб на государственной бумажке. А у этого кислая рожа.
Ванда. Да, хлебороб подозрительный.
Василиса. Что ж нам теперь делать?
Ванда. Завтра я на базаре одну сплавлю.
Василиса
Ванда. Ну ладно. Нечего делать. Иди лучше спать. А то ты даже похудел.
Василиса. Сейчас. Похудеешь тут. Вот времечко. (Прячет деньги. Раздумывает. Любуется на то место, где тайник. Бормочет.) Нет, что ни говори, а остроумная шутка. Никому в голову не придет.
Из квартиры Турбиных сверху глухо слышен смех, потом рояль и пение.
Никогда покоя нет. Ведь это ужас. Вот орава-то. Половина первого, а у них пение начинается. (Подходит к окну и снимает плед.)
Голос Ванды за сценой: «Одеяло возьми».
Спи, пожалуйста. Сейчас. (Приближается к окну. Всматривается в ночь.) Нет, никого не могло быть. (Тушит лампу. Уходит.)
За сценою голоса то его, то Ванды: «Ну в нижнем ящике…» — «Да нету там…» — «Ну завтра найдешь…» — «Ох, ох, ох…» Сверху яснее рояль и голос Шервинского поет «Пою тебе, бог Гименея…» Квартира Василисы
Занавес
Конец второй картины
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Появляется квартира Турбиных. Ярко освещена. Ночь. Дымно. На столе ужин, вино. На сцене Николка, Алексей (в погонах), капитан Студзинский (в погонах). Мышлаевский (после ванны в белой чалме и в полосатом бухарском халате). Постепенно во время картины пьянеют. Портьера откинута, слышен рояль и голос Шервинского. Он поет.
Шервинский. Эрос, бог любви… Он их благословляет… Венера предлагает чертоги им свои… Слава и хвала Кризе и Нерону… Слава и хвала. Пою тебе, бог Гименея… Бог Гименей!!! (Берет блистательную высокую ноту.)
Николка
Студзинский. Браво! Браво, браво…
Все аплодируют.
Николка. «Демона»! «Демона»!
Шервинский (выходя) . Не могу больше.
Мышлаевский. Ты заслужил, баритон, стакан белого вина.
Алексей. Елена, ужин продолжается!
Елена выходит к столу.
Мышлаевский. Да-с, господа. Голым профилем на ежа не сядешь!
Елена. Витька, что за гадости ты говоришь.
Мышлаевский. Виноват. Извини, Лена. Не я придумал, а господа журналисты. (Показывает газету.) — талантливые, черти, ничего не поделаешь, и совершенно верно. Голым профилем… Николка. Ну-ка, ну-ка, как это у них? Азбуку.
Николка (играет на гитаре. Поет) .
Арбуз не стоит печь на мыле,
Американцы победили!
Подпевают Николке.
Елена. Какая мерзость!
Шервинский. Стойте. Стойте. Я придумал припев. До, ми, соль. (Поет на церковный мотив.)
Голым профилем…
Все хором (кроме Елены).
На ежа не сядешь…
Елена. Это безобразие, господа, перестаньте! Ведь это кощунство!
Мышлаевский. Леночка, брось, дорогая! Весело, и слава Богу! Пей белое вино. Господа, здоровье Елены Васильевны!
Все. Ура!!!
Елена. Тише вы. Василису разбудите. И так уж он твердит, что у нас попойки каждый день. Вы как мастеровые, ей-богу.
. Это Лисович? Почему его, Елена Васильевна, все Василисой называют?
Николка. Он, господин капитан, вылитая Василиса. Вся разница в том, что на нем штаны надеты, и подписывается на всех бумажках — вместо Василий Лисович — Вас. Лис.
Мышлаевский. Лена золотая, пей белое вино. Я знаю, отчего ты так расстроена. Знаю. Радость моя, рыжая Лена. Плюнь. Он даже лучше сделал, что уехал. Пересидит там, в Берлине, и великолепно. Ты, Леночка, замечательно выглядишь сегодня. Я тебе откровенно говорю. И капот этот идет к тебе, клянусь честью. Капитан, глянь, какой капот — совершенно зеленый.
Елена. Это электрик, Витенька.
Мышлаевский. Ну, тем хуже. Все равно. Капитан, обрати внимание, не красивая она женщина, ты скажешь?
Студзинский. Елена Васильевна — чрезвычайно красива.
Мышлаевский. Лена. Позволь я тебя обниму и поцелую. (Обнимает и целует.)
Шервинский. Эээ…
Мышлаевский. Шервинский, отойди. От чужой мужней жены отойди.
Шервинский. Позвольте.
. Мне можно. Я — друг детства.
Шервинский. Свинья ты, а не друг детства.
Николка (поет) .
Игривы Брейтмана остроты,
И где же сенегальцев роты?
Студзинский. Там лучше есть, — про Родзянко!
Николка (поет) .
Рожают овцы под брезентом,
Родзянко будет президентом.
Мышлаевский. Кукиш с маслом он будет президентом. И где же сенегальцев роты? Отвечай, личный адъютант, где обещанные сенегальцы? Леночка, пей вино!
Шервинский. Будут. Тише. Позвольте сообщить вам важную новость. Сегодня на Крещатике я сам видел сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее — через три дня, в город придут два сербских полка.
. Слушай, это верно?
Шервинский. Даже странно. Если я говорю, что сам видел, вопрос мне кажется неуместным, господин штабс-капитан.
Мышлаевский. Два полка! Что значит — два полка!
Шервинский. Хорошо-с. Тогда не угодно ли выслушать? Вчера его светлость сам сказал мне.
Все. Гетман?
Шервинский. Точно так, Елена Васильевна, гетман. Он сам говорил мне, что в Одесском порту уже разгружают транспорты. Пришли две дивизии сенегалов. Стоит нам продержаться неделю, и нам, Елена Васильевна, простите за выражение, на немцев наплевать.
Студзинский. Предатели!
Мышлаевский. Ну, если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить.
Николка. Правильно!
Мышлаевский. Повесить, повесить, повесить… Единственное спасение — всех повесить.
Алексей
Шервинский. Интересно.
Алексей. Вот эту самую светлость, вашего гетмана.
Шервинский. Го…го…го…
Алексей. Да-с, господин личный адъютант. И именно за устройство этой миленькой Украины. «Хай живе вильна Украина, от Киева до Берлина». Полгода он издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Кто терроризовал население этим гнусным языком, которого и на свете не существует? — Гетман! Кто развел всю эту мразь с хвостами на головах? Сам же гетман. А теперь, когда ухватило кота поперек живота, он, небось, начал формировать русскую армию. И теперь в двух шагах враг, а у нас дружины, штабы. Смотрите! Ой, смотрите!
Студзинский. Панику сеете, господин доктор.
Алексей. Я — панику? Вы меня просто понять не хотите. Простите, ведь мы говорили уже. Завтра я иду в ваш дивизион, и если ваш Малышев не возьмет меня врачом, пойду простым рядовым. Мне все это осточертело. С Петлюрой надо покончить. Ох, этот мне гетман!
Студзинский. Зачем же рядовым, Алексей Васильевич? Устроим врачом. Нам это страшно нужно.
Мышлаевский. Завтра пойдем все вместе. Вся императорская Александровская гимназия! Ура!
Алексей. Сволочь он…
Елена. Алеша!
. Ведь он же сам не говорит на этом проклятом языке. Вчера, не угодно ли? Встречаю эту каналью, доктора Курицкого. Он, изволите ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Тридцать лет говорил и вдруг забыл, и был Курицкий, а стал Курицький, с мягким знаком в середине. Да, так вот я его и спрашиваю: скажите, пожалуйста, как по-украински — кот? Он отвечает: «Кит». Спрашиваю: а как — кит, а он вытаращил глаза и молчит. А теперь не кланяется.
Николка. Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты. А в России всего много, в Белом море киты есть.
Алексей. Мобилизация против Петлюры! Жалко, что вы не видели, что делалось вчера в призывных участках. Все спекулянты знали о мобилизации за три дня до приказа. Здорово? И у каждого — грыжа, у всех — верхушка правого легкого, а у кого нет верхушки — ну просто пропал, черт его знает куда он делся, словно сквозь землю провалился. А уж если, господа, на мобилизацию никто не идет, это признак грозный. Вот если бы ваш гетман вместо того, чтобы ломать эту чертову комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, Петлюры бы теперь духу не пахло в Малороссии. Но этого мало. Мы бы большевиков прихлопнули в Москве, как мух. И самый момент, там, говорят, кошек жрут. Он бы, сукин сын, Россию спас!
Шервинский. Тебе бы, знаешь, не врачом, а министром обороны быть. Право.
Николка. Алексей на митинге — незаменимый человек. Оратор.
Алексей. Николка, я тебе два раза уже говорил, что ты никакой остряк. Пей лучше вино.
Шервинский. Немцы бы не позволили формировать армию. Они боятся ее.
Алексей. Неправда. Нужно иметь только голову на плечах. И всегда можно было столковаться с гетманом. Нужно было немцам объяснить, что мы им не опасны. Кончено. Войну мы проиграли. У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем вообще все на свете. У нас Троцкий! Немцам нужно было сказать: вам нужен сахар, хлеб? Берите, лопайте, подавитесь, только помогите, чтобы наши богоносцы не заболели б московской болезнью.
Мышлаевский. Аа… Богоносцы… Достоевский. Смерть моя. Слышал. Вот кого повесить. Достоевского повесить!
Елена. За что?
Алексей
Мышлаевский. Подозрительная личность.
Николка. Витенька! Это ты уж чересчур.
Студзинский. Ээ… Виктор.
Алексей. Он был пророк! Ты знаешь, он предвидел все, что получится. Смотрите, вон книга лежит — «Бесы». Я читал ее как раз перед вашим приходом. Ах, если бы это мы все раньше могли предвидеть! Но только теперь, когда над нами стряслась такая беда, я начал все понимать. Знаете, что такое этот ваш Петлюра?
Мышлаевский. Пакость порядочная.
Алексей. Это не пакость. Это страшный миф. Его вовсе нет на свете. Это черный туман, мираж. Гляньте в окна. Посмотрите, что там видно.
Елена. Алеша, ты напился.
Алексей. Там тени с хвостами на головах и больше ничего нет. В России только две силы. Большевики и мы. Мы встретимся. И один из нас уберет другого. И вернее всего, они уберут нас. А Петлюра, эта ваша светлость, вот эти хвосты, все это кошмар, все это сгниет. Допустим вероятное. Допустим — Петлюра возьмет Киев. Вы думаете, он долго продержится? Две недели, самое большее — три. А вслед за ним придет и совершенно неизбежно с полчищами своих аггелов Троцкий.
Студзинский. Господа, доктор совершенно прав.
Мышлаевский. Аа… Троцкий! Это я понимаю. Троцкий. (К зрительному залу.) Который из вас Троцкий? (Берет маузер Шервинского, вынимает из футляра.)
Студзинский. Капитан, сядь. Сядь.
Елена. Виктор, что ты делаешь!
Мышлаевский (у рампы) . Сейчас в комиссаров буду стрелять… Ах ты, ма…
Елена. Господа, держите его, он с ума сошел!
Шервинский. Маузер заряжен! Отнимите у него!
Алексей, Студзинский и Шервинский отнимают маузер у Мышлаевского.
Алексей
Елена. Виктор, если ты не перестанешь безобразничать, я уйду из-за стола.
Мышлаевский. Ах вот как, стало быть, я в компанию большевиков попал? Очень, очень приятно. Здравствуйте, товарищи. Ладно, выпьем за здоровье Троцкого. Он симпатичный.
Елена. Виктор, не пей больше.
Мышлаевский. Молчи, комиссарша.
Шервинский. Боже, до чего надрался! Стойте. Ты, доктор, прав. Гетман — старый кавалергард и дипломат. У него хитрый план. Когда вся эта кутерьма уляжется, он положит Украину к стопам его императорского величества государя императора Николая Александровича.
Гробовая пауза.
Николка. Император убит.
Мышлаевский. А говорят, я надрался.
Алексей. Какого Николая Александровича?
Шервинский. Вам известно, что произошло во дворце императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана?
Студзинский. Никакого понятия не имеем.
. Ну-с, а мне известно.
Мышлаевский. Ему все известно. Ты ж не ездил.
Елена. Господа, дайте же ему сказать.
Шервинский. Когда Вильгельм милостиво поговорил со свитой, он закончил так: «О дальнейшем с вами будет говорить…» Портьера раздвинулась, и вышел наш государь. Он сказал: «Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части. Когда же настанет момент, я лично поведу вас в сердце России — в Москву». И прослезился.
Мышлаевский плюет.
Алексей. Слушай, это легенда. Я уже слышал эту историю.
Студзинский. Убиты все: и государь, и государыня, и наследник.
Шервинский. Напрасно вы не верите, известие о смерти его императорского величества…
Мышлаевский. Несколько преувеличено.
Шервинский…вымышлено большевиками. Государю удалось спастись при помощи его верного гувернера, месье Жильяра, и он теперь в гостях у императора Вильгельма.
Студзинский
Шервинский. Ну, значит, они оба в Дании. И вот: сообщил мне это сам гетман.
Николка (вставая) . Я предлагаю тост: здоровье его императорского величества.
Мышлаевский. Ладно, встанем.
Все встают.
Николка. Если император мертв, да здравствует император!
Все. Ура, ура, ура…
Елена. Тише вы, что вы делаете!
Шервинский (поет). Боже, царя храни…
Все (кроме Елены, поют) .
Сильный, державный,
Царствуй на славу…
Елена. Господа, что вы делаете?
Ванда и Василиса. Оба в ужасе.
Василиса. Что же это такое делается? Два часа ночи! Я жаловаться, наконец, буду. Я им от квартиры откажу.
Ванда. Это какие-то разбойники, Вася! Постой, ты слышишь, что они поют?
Василиса. Боже мой.
Замерли. Из квартиры Турбиных: «…царь православный. Боже, царя храни». Глухой крик: «Ура».
Нет, они душевнобольные. Ведь они нас под такую беду могут подвести, что не расхлебаешь. Ведь слышно все. Слышно.
Ванда. Вася, завтра с ними надо будет решительно поговорить.
Василиса. Какие-то отчаянные люди, честное слово.
Тушат свет. Появляется квартира Турбиных.
Мышлаевский. Алеша. (Плачет горькими слезами.) Разве это народ… ведь это сукины дети. Профессиональный союз цареубийц. Петр Третий… Ну что он им сделал? Что? Орут — войны не надо! Отлично. Он же прекратил войну. И что?!. Собственный дворянин царя по морде бутылкой… Хлоп. Где царь? Нет царя! Павла Петровича князь портсигаром по уху…
Елена. Господа, уложите его, ради Бога.
Мышлаевский… с бакенбардами, симпатичный такой, дай, думает, мужичкам приятное, сделаю. Освобожу их, чертей полосатых! Так его за это бомбой, так его!.. Пороть их надо, негодяев, Алеша…
Алексей. Вот Достоевский это и видел и сказал: «Россия — страна деревянная, нищая и опасная, а честь русскому человеку только лишнее бремя!»
Шервинский. На Руси возможно только одно. Вот правильно сказано: вера православная, а власть самодержавная!
Николка. Правильно! Я, господа, неделю тому назад был в театре на «Павле Первом», и, когда артист произнес эти слова, я не вытерпел и крикнул: «Правильно!..»
Елена. Господа, вы весь дом разбудите.
Николка. Что же вы думаете? Кругом стали аплодировать, и только какой-то мерзавец в ярусе крикнул: «Идиот».
Мышлаевский. Ох, мне что-то жарко, братцы… (Снимает халат.)
Студзинский. Это все евреи наделали!
Мышлаевский (лежа на тахте) . Ой, мне что-то плохо, братцы.
Елена. Так я и знала.
Николка
Елена. Алексей. Брось ты своего Петра Третьего. Посмотри, что с ним,
Алексей. Да, здóрово.
Шервинский
Елена. Что? Пульса нет?
Алексей. Нет, ничего, отойдет. Никол, бери, помогай. Господа, помогите его перенести ко мне.
Студзинский, , Алексей поднимают Мышлаевского и выносят.
Елена. Боже мой, я пойду посмотрю, что с ним. Шервинский. Не нужно, Елена Васильевна, его тошнить будет, больше ничего. Не ходите.
Елена. Ведь это не нужно так. Ах, господа, господа… Хаос… Накурили…
Шервинский. Да, ужасно. Я удивляюсь Мышлаевскому. Как это так все-таки.
Елена
Шервинский. Можно здесь сесть возле вас?
Елена. Садитесь, Шервинский… что с нами будет? Я видела дурной сон. Вообще, последнее время кругом все хуже и хуже.
Шервинский
Елена. Нет. Нет. Мой сон вещий. Будто мы все ехали на корабле в Америку и сидим в трюме, и вот шторм. Ветер воет. Холодно. Холодно. Волны. А мы в трюме. Волны к нам плещут, подбираются к самым ногам… А мы в трюме… Влезаем на какие-то нары, а вода все выше, выше. И главное, крысы. Омерзительные, быстрые, такие огромные, и лезут прямо по чулкам. Брр… Царапаются так. До того страшно, что я проснулась.
Шервинский. А вы знаете что, Елена Васильевна? Он не вернется.
Елена. Кто?
. Ваш муж.
Елена. Леонид Юрьевич, это нахальство! Какое вам дело? Вернется, не вернется.
Шервинский. Мне-то большое депо, я вас люблю.
Елена
Шервинский. Ей-богу, я вас люблю.
Елена. Ну и любите про себя.
Шервинский
Елена. Постойте! Постойте! Почему вы вспомнили о моем муже, когда я заговорила про крыс?
Шервинский. Потому что он на крысу похож.
Елена. Какая вы свинья все-таки, Леонид. Во-первых, вовсе не похож.
. Как две капли воды. В пенсне, носик острый.
Елена. Очень, очень красиво. Про отсутствующего человека гадости говорить, да еще его жене.
Шервинский. Какая вы ему жена!
Елена
Шервинский. Вы посмотрите на себя в зеркало. Вы — красивая, умная, как говорится, интеллектуально развитая. Вообще женщина на ять. Аккомпанируете прекрасно. А он рядом с вами — вешалка, карьерист, штабной момент.
Елена. За глаза-то, отлично! (Зажимает ему рот.)
. Да я ему это и в глаза скажу. Давно хотел. Скажу и вызову на дуэль. Вы с ним несчастливы.
Елена. С кем же я буду счастлива?
Шервинский. Со мной.
Елена
Шервинский. Почему это я не гожусь?.. Ого…
Елена. Что в вас есть хорошего?
Шервинский. Да вы всмотритесь.
Елена
Шервинский. Так я и знал. Что за несчастье? Все твердят одно и то же. Шервинский — адъютант, Шервинский — певец, то, другое… А что у Шервинского есть душа, этого никто не замечает. Никто. И живет Шервинский, как бездомная собака. Без всякого участия. И не к кому ему на грудь голову склонить.
Елена (отталкивая его голову) . Вот гнусный ловелас! Мне известны ваши похождения. Всем одно и то же говорите. И этой вашей длинной… Фу… губы накрашенные…
. Она не длинная, это меццо-сопрано, Елена Васильевна, ей-богу, ничего подобного я ей не говорил и не скажу. Нехорошо с вашей стороны, Лена, как нехорошо с твоей стороны.
Елена. Я вам не Лена.
Шервинский. Нехорошо с твоей стороны, Елена Васильевна, значит, у вас нет никакого чувства ко мне.
Елена
Шервинский. Ага, нравлюсь, а мужа своего вы не любите.
Елена. Нет, люблю.
Шервинский
Елена. Ну да вы опытны, конечно.
Шервинский. Как он уехал?
Елена. И вы бы так сделали.
. Что? Я? Никогда. Это позорно. Сознайтесь, что вы его не любите.
Елена. Ну хорошо. Не люблю и не уважаю. Не уважаю. Не уважаю. Довольны? Но из этого ничего не следует. Уберите руки.
Шервинский. А зачем вы тогда поцеловались со мной?
Елена
Шервинский. Я лгу? Нет… У рояля. Я пел «Бога всесильного», и мы были одни. И даже скажу когда — восьмого ноября. Мы одни, и ты меня поцеловала в губы.
Елена. Я тебя поцеловала за голос. Понял? За голос. Матерински поцеловала. Потому что голос у тебя замечательный. И больше ничего.
Шервинский
Елена. Это мученье, честное слово. Нашел время, когда объясняться. Дым коромыслом. Посуда грязная… Эти пьяные… Муж куда-то уехал… Кругом свет…
Шервинский. Свет мы уберем. (Тушит верхний свет.)
Елена. Пристал, как змея. Как змея.
Шервинский. Какая же я змея? Лена, ты посмотри на меня.
Елена. Пользуется каждым случаем и смущает меня и соблазняет. Ничего ты не добьешься. Ничего. Едкой бы он ни был, не стану я ломать свою жизнь. Может быть, ты еще хуже окажешься. Все вы на один лад и покрой. Оставь меня в покое.
. Лена, до чего ты хороша.
Елена. Уйди. Я пьяна. Это ты сам меня напоил нарочно. Ты известный негодяй.
Часы бьют три, играют менуэт.
Вся жизнь наша рушится. Все кругом пропадает, валится.
. Елена, ты не бойся. Я тебя не покину в такую минуту. Я возле тебя буду, Лена.
Елена. Выпусти меня. Я боюсь бросить тень на фамилию Тальберг.
Шервинский. Лена, ты брось его совсем и выходи за меня, Лена!
Разведешься?
Елена. Ах, пропади все пропадом!
Целуются
Николка . Ээ…
Елена. Ну что, пришел он в себя? Слава Богу. Я пойду на него погляжу. Пусть он там и спит, а Алеше здесь постелим. Пора спать. (Уходит.)
. Ты чего рот раскрыл? Хочешь, может быть, мне что-нибудь сказать?
Николка (заикнувшись) . Который час?
Конец первого акта
Примечания
79. «МХАТ узнал Булгакова в 1925 году, — писал П. Марков — Уже первая встреча с ним оставила впечатление необыкновенное — острого, оригинального и в то же время предельно глубокого человека. Его роман „Белая гвардия“ появился в одном из толстых журналов, и театр задумался над возможностью сделать из романа пьесу. Булгаков охотно принял предложение театра… Первый вариант инсценировки „Белой гвардии“ представлял собой довольно пухлый том именно „инсценированного“ романа. Инсценировка включала, насколько помнится, тринадцать или четырнадцать картин; но каждая из них обнаруживала острый взгляд драматурга, умение в диалоге раскрыть образ, глубину характеристик. Было ясно — Булгаков в этом первом варианте дал меньше того, что он, как драматург, способен дать. Театр стал любовно и страстно работать с писателем над углублением и усовершенствованием инсценировки…» (См: Михаил Булгаков. Пьесы, М., издательство «Искусство», 1962, с. 9)
В апреле 1925 года Булгаков начал работу над пьесой, а 15 августа уже представил в театр. Автор прочитал пьесу в сентябре, артисты одобрили, но тут-то и начались осложнения; нарком Луначарский прочитал рукопись и дал убийственно-отрицательный отзыв, отметив несколько «живых сцен», нарком пришел к выводу, что вся пьеса «исключительно бездарна». «Все остальное либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины». Все это получилось, по мнению Луначарского, «вероятно, от полной драматической немощи или крайней неопытности автора».
«Признать, что для постановки на Большой сцене пьеса должна быть коренным образом переделана. На Малой сцене пьеса может идти после сравнительно небольших переделок. Установить, что в случае постановки пьесы на Малой сцене она должна идти обязательно в текущем сезоне, постановка же на Большой сцене может быть отложена и до будущего сезона. Переговорить об изложенных постановлениях с Булгаковым».
15 октября 1925 года Булгаков в категорической форме писал одному из руководителей театра В. В. Лужскому: «Глубокоуважаемый Василий Васильевич. Вчерашнее совещание, на котором я имел честь быть, показало мне, что дело с моей пьесой обстоит сложно. Возник вопрос о постановке на Малой сцене, о будущем сезоне и, наконец, о коренной ломке пьесы, граничащей, в сущности, с созданием новой пьесы.
Охотно соглашаясь на некоторые исправления в процессе работы над пьесой совместно с режессурой, я в то же время не чувствую себя в силах писать пьесу наново.
Глубокая и резкая критика пьесы на вчерашнем совещании заставила меня значительно разочароваться в пьесе (я приветствую критику), но не убедила меня в том, что пьеса должна идти на Малой сцене.
И, наконец, вопрос о сезоне может иметь для меня только одно решение сезон этот, а не будущий.
Согласен ли 1-ый Художественный Театр в договор по поводу пьесы включить следующие безоговорочные пункты:
1. Постановка только на Большой сцене.
2. В этом сезоне (март 1926).
3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы.
„Белая гвардия“ — свободна.
Уважающий Вас М. Булгаков».
В ходе доработки пьесы Булгаков сделал попытку спасти пьесу «косметическим» ремонтом, кое-что «выбросить», кое-что изменить. Но вскоре он понял, что дело не только в том, что он представил «пухлый том „инсценированного“ романа», как писал П. Марков. Счет был предъявлен более глубокий и принципиальный. Можно ли себе представить на советской сцене Мышлаевского, бросающего в партер следующие слова: «Сейчас в комиссаров буду стрелять… Ах ты, ма…» А весь этот эпизод и действия Мышлаевского спровоцированы фразой Алексея Турбина: «А вслед за ним придет и совершенно неизбежно с полчищами своих аггелов Троцкий». В Троцкого и направляет маузер, взятый у Шервинского, Виктор Мышлаевский. Мог ли Луначарский, прочитав все эти сцены, одобрить их? Конечно, нет… И не только эти, но и другие «белогвардейские» сцены… Так что работа началась по разным направлениям, и по уплотнению романного материала, и по устранению уж слишком резких в идеологическом отношении сцен.
Так возникла вторая редакция пьесы «Белая гвардия».
Питерские ученые-булгаковеды опубликовали первую редакцию «Белой гвардии», исключив из текста ряд сцен, имевших принципиальное значение, и почему-то опубликовав их отдельно.
«Белая гвардия» в пяти актах публикуется по позднейшей машинописной копии с поправками рукою Е. С. Булгаковой, ф. 562, к. 11, ед. хр. 3; публикуется впервые самый полный текст пьесы, более близкий к роману, чем другие редакции.
80. Рукой Елены Сер. Булгаковой над этой фразой вписаны француз, слова: Qui va à la chasse, perd sa place. — Кто место свое покидает, тот его теряет (букв.: кто уходит на охоту, теряет свое место. Франц .)