• Приглашаем посетить наш сайт
    Некрасов (nekrasov-lit.ru)
  • Птицы в мансарде

    Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме э 5, что против Румянцевского музея.

    Москва - город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.

    На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:

    - А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?

    - Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!

    - Что это за глупые шутки!

    - Да вы не обижайтесь, товарищ, - моргая, ответил человек в сапогах, - это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай э 34, доедете до Румянцевского музея. - Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.

    И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: "типография", то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.

    Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:

    - Выше.

    Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:

    - Войдите!

    Вошел.

    И оказался в огромной комнате, т.е., вернее, не комнате, а так - в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью "Тригонометрические формулы" и открытое окно. Ветер весело веял в него.

    Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.

    И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.

    Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.

    - Но ведь печки же нет... как же топить? - робко спрашивал я.

    - Нет! - хором перебивали голоса, - печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.

    На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.

    - Почему она проклятая? Не греет разве?

    - На нос, - сказал курносый строго.

    - Капает!! - ревели голоса, - капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.

    - На книги льется, главное.

    - Неприятно жить. Оттепель.

    - Курьезная печка, - задумчиво сказал блондин, - дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, - он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, - но дымит. По неизвестной причине.

    - И дымит, знаете ли, как-то особенно. Дым знаменами по всей комнате. Синий-пресиний. А глаза красные.

    - Не топить - здоровее, - сказал бас.

    - Только тогда немного холодно, - спорил блондин, - встанешь, а в тазу лед. Кулаком проломишь, под ним тогда вода. Холодная такая.

    - Умывальника абсолютно нет.

    - У вас вообще ничего нет! - укоризненно сказал я. - За этой дверью что?

    - Тут отдельное помещение. Комната. Зимой мы в ней поместили одного нашего. Вот, говорим, будет тебе отдельная комната. Ну, он два дня прожил, потом выходит, говорит: "Ну вас к чертовой матери с вашим отдельным помещением". Вещи вытащил и сюда переехал, говорит: "Вы тут дышите, это совсем другое дело". Ну он вообще слабого здоровья. Изнеженный. У него насморк был. Так мы устроили в отдельном помещении кладовку. Муку положили.

    - Это все проклятая фотография.

    - При чем здесь фотография?

    Оказалось, что за стеной, где дверь в отдельное помещение, находится ателье. Оно вдребезги разбито, зимой ветер свистал в него. А стена тонкая, фанерная.

    - Уборная-то по крайней мере у вас теплая?

    - Как вам сказать... - задумался блондин. - Она, может, и теплая, но она, видите ли, не работает. Потому что трубы в ней промерзли и полопались. Так что она закрыта.

    - Господи, твоя воля! Как же вы были зимой?

    - А мы записались на чтение книг в Румянцевском музее. Там великолепная уборная. Ну, а ночью, когда музей закрыт, на Пречистенский бульвар ходили. Или так вообще...

    Блондин загадочно повертел пальцами и указал в раскрытое окно, сквозь которое вместе с ветром влетал пока еще слабый и смутный запах второго ваганьковского двора,

    - Черт знает что такое!

    - Теперь что! - грянули собеседники, - благодать! Весна! Самое главное - вышибли печку, будь она проклята. А уборная - она оттает.

    - Это не сарай, - хором обиделись эмпиновцы, - здесь - мастерская раньше была. Но теперь все, конечно, в ветхость пришло. Вообще не ремонтируется. Никто внимания не обращает.

    - За загородкой что?

    - Там еще четверо наших. Там хорошо.

    За загородкой было, действительно, неизмеримо лучше. Напоминало ночлежку. Были четыре кровати с одеялами и даже картинки на стене. И черная печка.

    - А где студентки помещаются?

    - Студентки ниже.

    Всей компанией затопотали вниз по лестнице, по дороге заглянули в уборную. Гадость неописуемая.

    Студентки были ошеломлены появлением всей компании с неизвестным лицом во главе.

    - По поводу чего? По какому поводу? - добивались они.

    И лишь одна сидела на сундуке и шила. По лицу ее блуждала скептическая улыбка.

    - Осмотреть? Прекрасно! Осмотрите!

    - Чего тут смотреть! Общежитие дайте! Вот что!

    - Я, товарищи, не могу, к сожалению, вам дать общежитие... Описать могу...

    Скептическая улыбка заиграла сильнее у сидящей на сундуке.

    У студенток было чуть-чуть лучше, нежели у студентов. Во-первых, висел какой-то рыжий занавес, напоминающий занавес в театральной студии; во-вторых, кровати были как-то уютнее и приличнее застланы! Видна женская рука.

    В остальном одинаково со студентами. Собачий холод зимой, та же беготня в Румянцевский музей за надобностями, ничего общего с прямым назначением музея не имеющими.

    Вслед мне пел дружный хор мужских и женских голосов, как в фуге Баха:

    - Общежитие нужно!..

    - Вы напишите!

    - Нужно!

    - Здесь невозможно жить! Общежитие...

    Не согласился бы.

    "Голос работника просвещения",

    1923, э 7-8.

    Раздел сайта: