• Приглашаем посетить наш сайт
    Русская библиотека (biblioteka-rus.ru)
  • Богема

    I

    КАК СУЩЕСТВОВАТЬ ПРИ ПОМОЩИ ЛИТЕРАТУРЫ

    ВЕРХОМ НА ПЬЕСЕ В ТИФЛИС

    Как перед истинным Богом, скажу, если кто меня спросит, чего я заслуживаю: заслуживаю я каторжных работ.

    Впрочем, это не за Тифлис, в Тифлисе я ничего плохого не сделал. Это за Владикавказ.

    Доживал я во Владикавказе последние дни, и грозный призрак голода (штамп! штамп!.. "грозный п р и з р а к"... Впрочем, плевать! Эти записки никогда не увидят света!), так я говорю - грозный призрак голода постучался в мою скромную квартиру, полученную мною по ордеру. А вслед за призраком постучал присяжный поверенный Гензулаев - светлая личность с усами, подстриженными щеточкой, и вдохновенным лицом.

    Между нами произошел разговор. Привожу его здесь стенографически.

    - Что ж это вы так приуныли? (это Гензулаев.)

    - Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...

    - Не спорю. Владикавказ - паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город паршивее. Но как же так помирать?

    - Больше делать нечего. Я исчерпал все возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон.

    - За что? (Гензулаев испугался. Оно и понятно. Хотят посадить - значит, я подозрительный.)

    - За насмешки.

    - Ну-у, вздор. Просто они здесь ни черта не понимают в фельетонах. Знаете что...

    И вот что сделал Гензулаев. Он меня подстрекнул написать вместе с ним революционную пьесу из туземного быта. Оговариваю здесь Гензулаева. Он меня научил: а я по молодости и неопытности согласился. Какое отношение имеет Гензулаев к сочинению пьес? Никакого, понятное дело. Сам он мне тут же признался, что искренно ненавидит литературу, вызвав во мне взрыв симпатии к нему. Я тоже ненавижу литературу и уж, поверьте, гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную, выворачивающую душу музыку.

    Так, так, стало быть, я буду сочинять, а Гензулаев подсыпать этот быт.

    - Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.

    - Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.

    Мы ее написали в семь с половиной дней, потратив, таким образом, на полтора дня больше, чем на сотворение мира. Несмотря на это, она вышла еще хуже, чем Мир.

    Одно могу сказать: если когда-нибудь будет конкурс на самую бессмысленную, бездарную и наглую пьесу, наша получит первую премию (хотя, впрочем... впрочем... вспоминаю сейчас некоторые пьесы 1921 - 1924 гг. и начинаю сомневаться...), ну, не первую, - вторую или третью.

    Словом: после написания этой пьесы на мне несмываемое клеймо, и единственное, на что я надеюсь, - это что пьеса истлела уже в недрах туземного подотдела искусств. Расписка, черт с ней, пусть останется. Она была на 200 000 рублей. Сто - мне. Сто - Гензулаеву. Пьеса прошла три раза (рекорд), и вызывали авторов. Гензулаев выходил и кланялся, приложив руку к ключице. И я выходил и делал гримасы, чтобы моего лица не узнали на фотографической карточке (сцену снимали при магнии). Благодаря этим гримасам в городе расплылся слух, что я гениальный, но и сумасшедший в то же время человек. Было обидно, в особенности потому, что гримасы были вовсе не нужны: снимал нас реквизированный и прикрепленный к театру фотограф, и поэтому на карточке не вышло ничего, кроме ружья, надписи: "Да здравст..." и полос тумана.

    Семь тысяч я съел в 2 дня, а на остальные 93 решил уехать из Владикавказа.

    1) в Тифлисе открыты все магазины;

    2) - " - есть вино;

    3) - " - очень жарко и дешевы фрукты;

    4) - " - много газет и т.д... и т.д.

    Я решил ехать. И прежде всего уложился. Взял свое имущество - одеяло, немного белья и керосинку.

    В 1921 году было несколько иначе, чем в 1924 г. Именно нельзя было так ездить: снялся и поехал черт знает куда! Очевидно, те, что ведали разъездами граждан, рассуждали приблизительно таким образом:

    - Ежели каждый начнет ездить, то что же это получится?

    Нужно было поэтому получить разрешение. Я немедленно подал куда следует заявление и в графе, в которой спрашивается:

    - А зачем едешь?

    Написал с гордостью:

    - В Тифлис для постановки моей революционной пьесы.

    Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо, и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре, каковой юноша стоял, как пришитый, у стола, где выдавались ордера на проезд в Тифлис.

    Когда очередь дошла до моего ордера и я протянул к нему руку, юноша остановил ее на полпути и сказал голосом звонким и непреклонным:

    - Зачем едете?

    - Для постановки моей революционной пьесы.

    Тогда юноша запечатал ордер в конверт, и конверт, а с ним и меня вручил некоему человеку с винтовкой, молвив:

    - В особый отдел.

    - А зачем? - спросил я.

    На что юноша не ответил.

    Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во Владикавказе) освещало меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от себя человека с винтовкой. Он решил развлечь меня разговором и сказал:

    - Сейчас через базар будем проходить, так ты не вздумай побежать. Грех выйдет,

    И угостил его папиросой.

    Дружески покуривая, мы пришли в особый отдел. Я бегло, проходя через двор, припомнил все свои преступления. Оказалось - три.

    1) В 1907 г., получив 2 р. 50 коп. на покупку физики Краевича, истратил их на кинематограф;

    2) в 1913 г. женился, вопреки воле матери;

    3) в 1921 г. написал этот знаменитый фельетон.

    Пьеса? Но, позвольте, может, пьеса вовсе не криминал? А наоборот.

    Для сведения лиц, не бывавших в особом отделе: большая комната с ковром на полу, огромнейший, невероятных размеров письменный стол, восемь различных конструкций телефонных аппаратов, к ним шнурки зеленого, оранжевого и серого цвета и за столом маленький человек в военной форме, с очень симпатичным лицом.

    Густые кроны каштанов в открытых окнах. Сидящий за столом, увидав меня, хотел превратить свое лицо из симпатичного в неприветливое и несимпатичное, причем это удалось ему только наполовину.

    Он вынул из ящика стола фотографическую карточку и стал всматриваться по очереди то в меня, то в нее.

    - Э, нет. Это не я, - поспешно заявил я.

    - Усы сбрить можно, - задумчиво отозвался симпатичный,

    - Да, но вы всмотритесь, - заговорил я, - этот черный, как вакса, и ему лет 45. А я блондин, и мне 28.

    - Краска? - неуверенно сказал маленький.

    - А лысина? И кроме того, всмотритесь в нос. Умоляю вас обратить внимание на нос.

    Маленький всмотрелся в мой нос. Отчаяние овладело им.

    - Верно. Не похож.

    Произошла пауза, и солнечный зайчик родился в чернильнице.

    - Вы бухгалтер?

    - Боже меня сохрани.

    Пауза. И кроны каштанов. Лепной потолок. Амуры.

    - А зачем вы в Тифлис едете? Отвечай быстро, не задумываясь, - скороговоркой проговорил маленький.

    Маленький открыл рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче.

    - Пьесы сочиняете?

    - Да. Приходится.

    - Ишь ты. Хорошую пьесу написали?

    В тоне его было что-то, что могло тронуть любое сердце, но только не мое. Повторяю, я заслуживаю каторги. Пряча глаза, я сказал:

    - Да, хорошую.

    Да. Да. Да. Это четвертое преступление, и самое тяжкое из всех. Если б я хотел остаться чистым перед особым отделом, я должен был бы ответить так:

    - Нет. Она не хорошая пьеса. Она - дрянь. Просто мне очень хочется в Тифлис.

    Я смотрел на носки своих разорванных сапог и молчал. Очнулся я, когда маленький вручил мне папиросу и мой ордер на выезд.

    Маленький сказал тому с винтовкой:

    - Проводи литератора наружу.

    Особый отдел! Забудь об этом! Ты видишь, я признался. Я снял бремя трех лет. То, что я учинил в особом отделе, для меня хуже, чем саботаж, контрреволюция и преступление по должности.

    Но забудь!!!

    II

    ВЕЧНЫЕ СТРАННИКИ

    В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать просто: нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге, где необычайно красиво. И всего 210 верст. Но в 1921 году самое слово "нанять" звучало во Владикавказе как слово иностранное.

    Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот, на седьмом пути увидал у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в бороде веером. Он полоскал чайник и повторял слово "Баку".

    - Возьмите меня с собой, - попросил я.

    - Не возьму, - ответил бородатый.

    - Пожалуйста, для постановки революционной пьесы, - сказал я.

    - Не возьму.

    Бородач по доске с чайником влез в теплушку. Я сел на одеяло у горячей рельсы и закурил. Очень густой зной вливался в просветы между вагонами, и я напился из крана на пути. Потом опять сел и чувствовал, как пышет в лихорадке теплушка. Борода выглянула.

    - Вот.

    Я развязал одеяло и вынул пьесу.

    - Сами написали? - недоверчиво спросил владелец теплушки.

    - Еще Гензулаев.

    - Не знаю такого.

    - Мне необходимо уехать.

    - Ежели не придут двое, тогда, может быть, возьму. Только на нары не претендовать. Вы не думайте, что если вы пьесу написали, то можете выкомаривать. Ехать-то долго, а мы сами из Политпросвета.

    - Я не буду выкомаривать, - сказал я, чувствуя дуновение надежды в расплавленном зное, - на полу могу.

    Бородатый сказал, сидя на нарах:

    - У вас провизии нету?

    - Денег немного есть.

    - Вот что... Я вас на наш паек зачислю по дороге. Только вы будете участвовать в нашей дорожной газете. Вы что можете в газете писать?

    - Все что угодно, - уверил я, овладевая пайком и жуя верхнюю корку.

    - Даже фельетон? - спросил он, и по лицу его было видно, что он считает меня вруном.

    - Фельетон - моя специальность.

    - Федор! Здесь на нарах одно место есть. Степанов не придет, сукин сын, - басом сказали ноги, - я пущу товарища фельетониста.

    - Ну, пусти, - растерянно сказал Федор с бородой. - А какой фельетон вы напишете?

    - Вечные странники.

    - Как будет начинаться? - спросили нары. - Да вы полезайте к нам чай пить.

    Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера - сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши - равнина. И по дну, потряхивая, пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай, Гензулаев. Прощай, Владикавказ!

    Раздел сайта: