- ...Уже более недели Павел Иванович, - говорит автор, - жил в городе, разъезжая по вечерникам и обедам, проводя, как говорится, очень приятно время... Наконец он решился перенести свои визиты за город и навестить помещиков Манилова и Собакевича...
На этих словах мы видим голые ноги Чичикова в большом тазу с водой, затем всю его фигуру. Высокий, худощавый детина с крупным носом и губами (крепостной Петрушка) тщательно обтирает мокрой губкой полное тело своего барина.
- Ты, Петрушка, - говорит ему Чичиков, - смотри здесь за комнатой и чемоданом. Да сходи, брат, что ли, в баню, а то от тебя черт знает чем несет...
- Ладно... - хмуро басит Петрушка, продолжая свое дело.
Другой крепостной нашего героя, кучер Селифан, коренастый мужичок небольшого роста, стоял в ожидании барина у крыльца и, попыхивая самодельной трубкой, оправлял до блеска начищенную сбрую на запряженной в бричку тройке.
Но вот на лестнице показался Чичиков. На плечи его была накинута шинель на больших медведях, и в руках он держал ларец-шкатулку красного дерева. Поддерживаемый Петрушкой то с одной то с другой стороны, он спустился с лестницы и стал усаживаться в бричку.
Заткнув трубку за пояс, Селифан вскочил на козлы. Захлопнув дверцу брички, Петрушка, издав какой-то зычный звук, махнул Селифану рукой, и бричка с грохотом выехала из ворот на улицу...
На высоком юру барский дом самой обычной архитектуры. Около него на пригорке между березами красуется беседка с плоским куполом, голубыми колоннами и надписью: "Храм уединенного размышления". Возле беседки на скамейке сидит, попыхивая трубкой, Манилов и мечтательно смотрит в небо...
Сзади на цыпочках к нему подкрадывается Манилова.
- Душенька! - нежно окликает она его.
- Ах!.. - полувскрикнул Манилов и, обернувшись, сладко потянулся к жене. Манилова целует его... и, пряча за спиною руку, нежненько просит:
- Разинь, душенька, ротик...
Манилов, зажмурив глаза, широко открывает рот. Манилова, жеманничая, кладет ему в рот конфетку. Манилов жует, счастливо смеется и снова принимается целовать супругу.
Из-за беседки появляется мужик в заплатанных штанах и шапкой в руке. Дико смотрит на нежную сцену.
Манилова, заметив мужика, выдирается из объятий.
- Позволь, барин, отлучиться, подать заработать... Манилов, зевнув, махнул рукой.
- Ступай, голубчик.
Мужик медленно поплелся, а Манилой опять обнял Манилову, прижался к ней, вздохнул и, указав рукою на пруд, покрытый зеленой тиной, мечтательно заговорил:
- А хорошо бы, душенька, через этот пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки... и чтобы в них сидели купцы.
Манилов тычет рукой по воздуху, показывая, как купцы сидят рядами...
- И... и продавали бы разные мелкие товары... А?
Манилова восхищенно хлопает в ладоши, смеется и обнимает мужа. Поцелуй...
Из-за беседки появляется приказчик (пухлый человек со свиными глазками). Некоторое время молча наблюдает Маниловых, потом кашляет.
Манилова оборачивается.
- Ах!..
Манилов, отряхиваясь:
- Что тебе, любезный?..
Вдали послышался знакомый звон бубенцов чичиковской тройки.
- Хорошо бы, барин... - откашлявшись, начинает приказчик.
Колокольчики зазвенели ближе и ясней. Маниловы ахнули, обернулись, взбежали повыше... смотрят вдаль...
- К нам! К нам! - восторженно закричал Манилов и от радости заплясал какой-то нелепый танец, затем сорвался и побежал; Манилова, взвизгнув, ринулась за ним...
Гостиная. Стол. Диван. Щегольская мебель, но одно кресло обтянуто рогожкой, другое без ножки...
В дверях, раскланиваясь, приседая и пропихивая друг друга, Чичиков и Манилов.
- Нет уж, вы...
- Нет - вы...
- Да отчего же?
- Ну, - уж оттого.
А наконец, боком втискиваются в гостиную сразу оба, после чего Манилов немедленно оборачивается к жене, стоящей у зеркала.
- Душенька! Павел Иванович!
Чичиков легко подскочил к Маниловой и не без удовольствия прильнул к ее руке.
- Вы очень обрадовали нас своим приездом, - несколько картавя, проговорила Манилова.
- Да, да, Павел Иванович... - подхватил Манилов. Он подталкивает под Чичикова кресло, но кресло, наклонившись, падает, и Манилов, как ужаленный, схватывает Чичикова за талию.
- Нет, нет, не сдадитесь. Оно еще не готово. Вот сюда, пожалуйста.
Пятит его в кресло, покрытое рогожей... Манилова вскрикивает:
- Ах нет, и это не готово!
Отдергивает Манилов Чичикова. Тогда тот, легким поворотом, освободившись от "опеки", опускается на стул.
- Позвольте я посижу на стуле.
- Ах, позвольте вам этого не позволить!.. - восторженно вскрикивает Манилов и, стащив смущенного Чичикова со стула, заботливо усаживает его при помощи жены в большое мягкое кресло. - Вот здесь вам будет удобнее, - успокоившись, наконец, сказал Манилов и уселся на диван напротив.
- Ну, как вам показался наш город? - подсаживаясь к мужу, спросила Манилова.
- Очень хороший город, прекрасный город, - улыбаясь, ответил ей Чичиков, приложив при этом руку к сердцу.
- А как вы нашли нашего губернатора? - кокетливо продолжала Манилова.
- О, препочтеннейший человек, - восторженно отзывается Чичиков. - И какой искусник. Как хорошо он вышивает различные узоры...
- Очень, очень достойный человек...
- А полицмейстер? Не правда ли? - вскричала Манилова.
- Черезвычайно приятный, чрезвычайно!..
Манилов тянется к Чичикову.
- Ах, Павел Иванович! Вашим посещением вы такое доставили нам наслаждение, такое наслаждение...
Чичиков приподнимается:
- Помилуйте... что я, ничтожный человек...
- О, Павел Иванович! - вскричал Манилов. - Я бы с радостью отдал половину моего состояния, чтобы иметь часть тех прекрасных достоинств, которые вы...
- Нет, нет, - перебивает его Чичиков. - Это я бы почел за величайшее счастье...
- Ах, Павел Иванович! - зажмурив от восторга глаза, вскрикивает Манилов и заключает Чичикова в объятия...
Манилова, засмеявшись счастливым смехом, убегает...
Чичиков в то время, пока Манилов висит у него на шее, вынимает часы, украдкой смотрит время, становится серьезным, легонько освобождается из объятий и говорит:
- Мне бы хотелось, почтеннейший друг, поговорить с вами об одном очень нужном деле.
- В таком случае позвольте мне попросить вас в мой кабинет, - сказал Манилов и повел Чичикова... в соседнюю с гостиной комнату.
- Вот мой уголок!
- Приятная комнатка, - заметил Чичиков, окинувши ее глазами.
Комнатка была точно не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской, несколько стульев, одно кресло, стол, на котором лежала одна книжка и несколько листов бумаги, но больше всего здесь было табаку. Он был в разных видах: в картузах, в табашнице и, наконец, насыпан был просто кучей на стуле.
- Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах, - пригласил Манилов. Чичиков сел.
- Я не курю... - ласково ответил Чичиков как бы с видом сожаления.
- Отчего же? - тоже ласково и с видом сожаления спросил Манилов.
- Не сделал привычки, боюсь: говорят, трубка губит.
- Позвольте вам заметить, что это предубеждение, - раскуривая трубку, сказал Манилов. - Курить табак гораздо здоровее, чем нюхать...
- Возможно, возможно... - как бы согласился Чичиков, - но позвольте, любезный друг, прежде одну просьбу... - проговорил он голосом, в котором отдалось какое-то странное выражение, и вслед за тем неизвестно отчего он оглянулся назад.
Манилов тоже неизвестно отчего оглянулся и даже, встав, закрыл поплотнее двери, вернулся обратно и, уставившись на Чичикова, с величайшим вниманием приготовился слушать.
- Как давно вы изволили подавать ревизскую сказку? - спросил его Чичиков.
- Да уж давно... - с недоумением ответил Манилов.
- А много ли с того времени умерло у вас крестьян?
- Очень... очень многие умирали, - не спуская с Чичикова глаз, ответил Манилов. - А для каких причин вам это нужно? - сладко спросил он.
Чичиков беспокойно оглянулся на дверь, Манилов тоже оглянулся и еще ближе наклонился к Чичикову.
- Я бы хотел купить... мертвых...
Манилов отшатывается, дико смотрит на Чичикова.
- Как-с? Извините... Мне послышалось престранное слово...
Чичиков смотрит в упор на Манилова и спокойно повторяет:
- Я полагаю приобрести мертвых крестьян... Манилов тут же выронил чубук с трубкой на пол и, оцепенев от ужаса, уставился с разинутым ртом на Чичикова. Некоторое время оба они сидели неподвижна, вперив друг в друга глаза, как те портреты, что вешались в старину один против другого, по обеим сторонам зеркала. Наконец Манилов поднял трубку и поглядел снизу Чичикову в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки, не пошутил ли он.
- Но, мне кажется, вы затрудняетесь? - заметил ему Чичиков.
- Я?.. Нет, я не то... - с трудом проговорил Манилов. - Но я... извините, не могу постичь... Может быть, здесь... в этом выраженном вами... скрыто другое... Может, вы изволили выразиться так для красоты слога?
- Нет, - перебил его Чичиков, - я разумею приобрести именно мертвых.
- Может быть, вы имеете какие-нибудь сомнения? - спросил его Чичиков.
- О, помилуйте, ничуть!.. Но позвольте спросить, - испуганно взглянув на гостя, с трудом проговорил он, - не будет ли эта, так сказать негоция... супротивна гражданским законам и дальнейшим, видам России... - Здесь Манилов, сделавши движение головой, очень значительно посмотрел на Чичикова, показав в чертах своего лица и в сжатых губах такое глубокое выражение, какое может быть только у слишком умного министра в минуту самого головоломного дела.
- Нет, не будет, - твердо сказал Чичиков.
- Так вы полагаете?
- Я полагаю, что все будет хорошо.
- А если хорошо, то и я не против, - успокоившись, сказал Манилов.
- Тогда нам остается условиться только в цене...
- Как в цене? - опять испуганно воскликнул Манилов. - Неужели вы полагаете, что я за умершие души стану брать деньги... Нет уж, если вам пришло такое фантастическое желание, то я передаю их вам совершенно безынтересно...
Этими словами он такое удовольствие доставил Чичикову, что тот чуть не подпрыгнул от радости.
- Ах, мой друг? - сердечно воскликнул он, протягивая Манилову руку. - Если бы вы знали, какую услугу сейчас вы оказали человеку без роду и племени. Да и действительно, чего только я не потерпел! Каких гонений и преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? За то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке!..
При этих словах Чичиков отер платком набежавшие слезы. Манилов был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча в глаза, в которых видны были слезы...
И вот герой наш в весьма довольном расположении духа уже катил в своей бричке по столбовой дороге. Предположения, сметы и соображения, блуждавшие по его лицу, были, видно, приятны ему и вызывали довольную усмешку.
Кучер Селифан, изрядно подвыпивший у дворовых людей Манилова, делал в это время замечания чубарому пристяжному коню, запряженному с правой стороны. (Этот чубарый конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжная каурой масти трудились от всего сердца.)
- Хитри, хитри! Вот я тебя перехитрю! - говорил Селифан и, перегнувшись, хлестнул чубарого кнутом. - Ты знай свое дело, панталонник немецкий! Вон гнедой, он справно сполняет свой долг, и я ему с охотой дам лишнюю меру, потому он почтенный конь... Ну, ну! Что потряхиваешь ушами? Ты, дурак, слушай, коли говорят. Куда, куда морду воротишь, Бонапарт проклятый! - прикрикнул Селифан и опять стегнул чубарого. - Ты живи по правде, коли хочешь, чтоб тебе оказывали почтение. Вот у помещика, что мы были, хорошие люди. А ежели хороший человек, с ним и выпить и закусить одно удовольствие. Хорошему человеку везде почтение. Вот барина нашего всякий уважает, потому что он справно сполняет службу государскую, потому что он есть сколеский советник, а ты варвар...
Если бы Чичиков прислушался к рассуждениям Селифана, он бы много узнал подробностей, относившихся лично к нему, но, покачиваясь в бричке, он сладко дремал, и только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть в окошечко.
Все небо было обложено тучами, и пыльная почтовая дорога уже опрыскивалась каплями дождя.
Другой громовый удар раздался громче и ближе, и дождь вдруг хлынул как из ведра. Это заставило Чичикова задернуть кожаные занавески на окошечках и крикнуть Селифану, чтобы он ехал поскорей.
Подобрав вожжи и повернув почему-то направо, на перекрестную дорогу, Селифан прикрикнул:
Темнело. Дождь, казалось, зарядил надолго. Дорога замесилась грязью, и лошади уже усталой рысцой тащили бричку.
- Селифан! - высунувшись из брички, крикнул Чичиков.
- Что, барин?
- Погляди, не видно ли деревни?
- Нет, барин, не видно, - ответил насквозь промокший Селифан. - Но, но, любезные!
Вдруг бричка почему-то стала качаться из стороны в сторону.
- Ты по какой дороге едешь, мошенник? - высунувшись опять, крикнул Чичиков.
- Не знаю, барин! - ответил голос Селифана. - Темно. Кнута не видно.
В это время бричка резко наклонилась набок.
- Держи, держи, опрокинешь! - закричал Чичиков.
- Как можно опрокинуть... - ответил из темноты Селифан. - Опрокинуть я никак не могу...
Но бричка все же совсем наклонилась, и Чичиков, выпав из нее, шлепнулся прямо в лужу.
Остановив изнуренных лошадей, Селифан слез с козел и стал перед барином, который, чертыхаясь, барахтался в грязи.
- Ишь ты, все же перекинулась... - после некоторого размышления заметил Селифан.
- Ты пьян, мерзавец, как сапожник! - отряхиваясь, ругался Чичиков.
- Что вы, барин, как можно, чтоб я был пьян, - оправдывался Селифан. - С приятелем поговорили милость, ну, и закусили...
- А что я тебе последний раз говорил, когда ты напился? - подойдя к Селифану, с угрозой спросил Чичиков. - Забыл? А? Забыл?
- Как можно забыть, ваше благородие. Я свое дело знаю. С хорошим человеком закуска не обидное дело...
- Это как вашей милости завгодно, - ответил на все согласный Селифан и, подойдя к бричке, уперся о нее плечом, стараясь выправить. - Коли высечь, так и высечь, я не прочь. Почему не посечь, коли за дело, на то воля господская... - Рассуждая так, Селифан выровнял бричку и, прислушиваясь к собачьему лаю, доносившемуся из темноты, сказал:
- Собаки лают. Кажись, деревня близко. Садитесь, барин.
Промокший, грязный Чичиков молча полез вовнутрь, а Селифан на козлы.
- Но, почтенные! - послышался его голос, и бричка, тронувшись, исчезла за завесой дождя...
Проснулся Чичиков от странного шипения и чрезмерно громкого боя стенных часов. Часы пробили девять. Солнце сквозь окно блистало прямо нашему герою в глаза; окинувши взглядом невзрачную комнатку, в которой он проспал ночь, Чичиков заметил, как в дверь выглянуло чье-то женское лицо и в ту же секунду скрылось. Спрыгнув с постели, Чичиков начал одеваться и так громко при этом чихнул, что стоящий в это время у открытого окна индийский петух вдруг быстро заболтал ему что-то на своем языке, вероятно, "желаю здравствовать", на что Чичиков, обернувшись, сказал: - Дурак! - Подошел к окну и стал рассматривать бывшие перед ним виды.
Окно глядело едва ли не в курятник, весь дворик которого был наполнен птицами. Индейкам и курам не было здесь числа. Справа от курятника был расположен огород, где промежду грядок виднелись яблони и другие фруктовые деревья, накрытые сетями для защиты от сорок и воробьев. Для той же причины на длинных шестах водружено было несколько чучел с растопыренными руками. На одном из них был одет чепец самой хозяйки...
...которая в точно таком же сидела сейчас за самоваром и наливала сидящему перед ней Чичикову чай. Хозяйка была женщина пожилых лет, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые всегда плачутся на неурожай, на убытки, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов.
- А у вас, матушка, хорошая деревенька, - заметил Чичиков, принимая чашку с чаем. - Сколько в ней душ?
- Душ в ней, отец мой, без малого восемьдесят, - склонив голову набок, ответила хозяйка, - да беда, времена плохие, прошлый год неурожай был...
- Однако, - перебил ее Чичиков, - мужики на вид у вас дюжие, избенки крепкие. Но позвольте узнать фамилию вашу. Я так рассеялся. Приехал в ночное время, в дождь...
- Коробочка, коллежская секретарша.
- А имя и отчество?
- Настасья Петровна.
- Настасья Петровна? Хорошее имя, Настасья Петровна. У меня тетка родная Настасья Петровна.
- А ваше имя как? Ведь вы, чай, заседатель.
- Нет, матушка, - ответил Чичиков, усмехнувшись, - "чай, не заседатель", а так, ездим по своим делишкам.
- А, так вы покупщик! Как жаль, что я так дешево продала купцам мед, ты бы, мой отец, наверно, купил его подороже.
- Что ж? Разве пеньку?
- И пеньку не купил бы. Скажите, матушка, у вас умирали крестьяне?
- Ох, батюшка, осьмнадцать человек! - сказала старуха вздохнувши. - И умер такой все славный народ, все работники.
- Уступите-ка их мне, Настасья Петровна?
- Кого, батюшка?
- А вот этих, всех, что умерли.
- Да как же уступить их?
- А просто так. Или продайте. Я вам за них деньги дам.
- Это как же, право... - произнесла старуха, выпучив на него глаза. - Я что-то в толк не возьму. Нешто ты хочешь откапывать их...
- А это уж мое дело.
- Да ведь они же мертвые.
- А кто же говорит, что живые. Ведь они в убыток вам, вы за них подать платите, а я вас избавлю от платежа, да еще заплачу вам рубликов пятнадцать. Ну, как, а?
- Право, не знаю... Я ведь мертвых еще никогда не продавала.
- Еще бы! - усмехнулся Чичиков. - Это бы скорей походило на диво! Да неужто вы думаете, что в них есть какой-нибудь прок?
- Нет, этого-то я не думаю, меня только затрудняет, что они мертвые.
- А платите вы за них, как за живых...
- Ох, мой отец, и не говори!.. - подхватила помещица. - Еще третью неделю внесла больше полутораста.
- Вот видите, а теперь я буду платить за них, а не вы. И даже крепость свершу на свои деньги, понимаете?
Старуха задумалась. Она видела, что дело как будто выгодное, да только слишком небывалое, а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул ее этот покупщик; приехал бог знает откуда, да еще в ночное время...
- А может, ты, отец мой, обманываешь меня, может, они того... больше стоят?..
- Эх, какая вы! - вскричал Чичиков. - Да что же они стоят. Ведь это прах. Просто прах! А я вам даю деньги, пятнадцать рублей. Ведь это деньги. Вы их не сыщите на улице. Вот признайтесь, почем продали мед?
- По двенадцать рублей за пуд.
- Так это же мед! Вы заботливо собирали его, может быть год, ездили, морили пчел, кормили их зимой в погребе и получили за труд, за старание двенадцать рублей. А тут вы ни за что, даром, берете пятнадцать.
После таких убеждений Чичиков почти уже не сомневался, что старуха, наконец, поддастся.
- Право, - отвечала помещица, - мое такое неопытное вдовье дело! Лучше уж я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам.
- Страм, матушка! Страм! - вконец выйдя из себя, вскричал Чичиков. - Ну что вы говорите! Кто же станет покупать их! На что они им?
- А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся... - возразила старуха и, не кончив речи, открыла рот и уставилась на Чичикова почти со страхом, желая знать, что он скажет.
- Мертвые в хозяйстве! - рассмеялся вдруг Чичиков. - Эх, куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде?
- С нами крестная сила! - крестясь, испуганно проговорила старуха. - Какие страсти говоришь.
- А впрочем, ведь кости и могилы у вас останутся, перевод только на бумаге. Ну, так как же? А? Старуха вновь задумалась.
- О чем же вы думаете, Настасья Петровна?
- Может, я вам лучше пеньку продам...
- Да на что мне ваша пенька? - опять возмутился Чичиков. - Я вас совсем о другом, а вы мне про пеньку. Так как же, Настасья Петровна? А?..
- О черт! - вскричал Чичиков и хватил в сердцах стулом об пол.
- Ох, не припоминай его, батюшка, не припоминай! - вскрикнула, вся побледнев, помещица и, вскочив, быстро закрестилась. - Еще вчера всю ночь мне он снился, окаянный. Такой гадкий привиделся, с рогами...
- Дивлюсь, как они вам десятками не снятся! Ведь вы словно какая-нибудь дворняжка, что лежит на сене и сама не ест и другим не даст. А я хотел было закупить у вас и продукты разные, потому что я и казенные подряды веду. - Здесь Чичиков прилгнул, хоть и вскользь, но неожиданно - удачно. Казенные подряды сильно подействовали на старуху.
- Да ты не сердись так горячо, отец мой. Ну, изволь, я готова отдать тебе их за пятнадцать ассигнаций. Только ты уж насчет подрядов-то, коли случится, муки ржаной, или круп каких, или скотины битой, не обидь меня.
Выйдя в комнатку, где он провел ночь, Чичиков тотчас же вернулся обратно со своей шкатулкой. Поставив на стол и со звоном открыв ее особым ключом, он присел к столу и, очинив перо, начал писать.
- Хорош у тебя ящичек, отец мой, - подходя к нему, сказала помещица. - Чай, в Москве купил?
- В Москве, - ответил Чичиков, продолжая писать.
- Только уж, пожалуйста, не забудьте насчет подрядов, - присаживаясь, попросила хозяйка.
- А свиного сала не покупаете? У меня на святках свиное сало будет.
- Купим, купим, все купим, - не отрываясь от письма, пробормотал Чичиков.
- Может быть, понадобятся птичьи перья, - продолжала помещица. - У меня к Филиппову посту и птичьи перья будут...
- И перья купим, и сало, и пеньку, все купим! - закончив письмо, весело проговорил Чичиков. - Вот, подпишитесь, матушка, - сказал, подавая помещице перо и подвигая бумагу...
И опять под звон бубенцов катила бричка по дороге. В бричке с открытым верхом сидел и мурлыкал что-то про себя довольный Чичиков.
Селифан на сей раз был суров, он только похлестывал лошадей кнутом, не обращая к ним никакой поучительной речи. Из угрюмых уст его лишь были слышны одни однообразно-неприятные восклицания. - Ну, ну, ворона, зевай! - и больше ничего...
Неожиданно из-за поворота, навстречу тройке Селифана, вылетела коляска с шестериком коней. В коляске губернаторская дочь и старая компаньонка. Экипаж налетел на чичиковскую бричку. Лошади перепутались. Губернаторская дочка испуганно взвизгнула.
- Ах ты, мошенник, ты что, пьян, что ли! - закричал Селифану губернаторский кучер.
- Да ведь я тебе кричал, ворона!
Ругаясь, они начали осаживать назад лошадей, чтобы распутаться... Но не тут-то было. Лошади несколько попятились, но потом опять сшиблись, переступив постромки.
Со страхом в лице смотрят на все это дамы. Привстав в бричке, как завороженный, Чичиков смотрит на губернаторскую дочку (шестнадцатилетнюю девушку с золотистыми волосами, ловко и мило приглаженными на небольшой головке).
Губернаторский кучер и Селифан слезли с козел и, продолжая переругиваться, начинают распутывать упряжь и коней.
- А я что делаю, шаромыжник!.. - отвечал Селифан.
Между тем Чичиков, сойдя с брички, вежливо поклонился дамам, те благосклонно ответили ему. Осмелев, он двинулся было к коляске, явно намереваясь заговорить и познакомиться с этим юным и прекрасным созданием...
Но упряжь была уже распутана, кучер ударил по лошадям, и коляска, подхваченная шестеркой, полетела...
Чичиков двинулся вслед за коляской. Вышел на пригорок и, как зачарованный, уставился вдаль... Вдали, вздымая за собой пыль, со звоном, что музыка, летела, удалялась коляска.
выйти очень и очень лакомый кусочек...