Александр Пушкин
Вариант: август 1935
Действие 4
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Ночь. Гостиная Пушкина стала неузнаваемой. Зеркала у камина завешаны белым.
Какой-то ящик, возле него солома. На фортепиано - склянки с лекарствами.
Все двери в гостиную закрыты.
Стоит какой-то диванчик, и на этом диванчике, не раздевшись, спит Данзас.
С улицы доносится по временам гул толпы.
Дверь из кабинета тихонько открывается, и выходит Жуковский со свечкой,
сургучом и печатью. Ставит свечку на фортепиано, кладет сургуч и печать.
Подходит к окну, всматривается.
Жуковский. Ай-яй-яй!..
Данзас (спросонок). А? (Садится.) Мне приснилось, что я на гауптвахте.
Ну, это, натурально, сон в руку.
Жуковский. Константин Карлович, я буду за вас просить государя.
Данзас. Благодарю вас, но не извольте трудиться. (Щупает эполеты.)
Прощайте. Эх, линейный батальон, кавказские горы!
Жуковский. Извольте глянуть, что на улице делается. (Шепнет.) Тысячная
толпа. Кто бы мог ожидать?
Данзас. Я уже насмотрелся.
Дверь из внутренних комнат открывается. Выходит Пушкина и с ней горничная
девушка.
Девушка. Барыня, извольте идти к себе. Барыня, пожалуйте...
Пушкина (девушке). Уйди.
Девушка уходит.
(Подходит к дверям кабинета) Пушкин, можно к тебе?
Данзас. Вот, не угодно ли?
Жуковский (преградив Пушкиной дорогу). Наталья Николаевна, опомнитесь!
Пушкина. Какие глупости! Рана неопасна. Il vivra! {Он будет жить!
(фр.).} Надобно дать еще опию и тотчас на Полотняный Завод... Приятно
дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага... Приятно зреть, как он
упрямо... упрямо... склонив... забыла, все забыла... приятно дерзкой
эпиграммой... Пушкин, вели, чтобы меня пустили к тебе!
Жуковский. Наталья Николаевна!..
Данзас (приоткрыв дверь в столовую). Господин доктор... Ваше
превосходительство...
Арендт (выходит). Э, сударыня, сударыня, нечего вам здесь делать,
пожалуйте. (Капает в рюмку лекарство, подносит Пушкиной) Пожалуйте, выпейте.
Пушкина отталкивает рюмку.
Так делать не годится, пойдемте-ка.
Пушкина. Это низко! Позвали какого-то акушера! Разве это мыслимо! Как
вы могли это допустить!
Арендт (увлекает из комнаты Пушкину). Идемте, пойдемте, сударыня.
Пушкина. Приятно дерзкой эпиграммой взбесить... Все забыла... все
забыла я, все... Александрине я не верю!
Арендт скрывается с Пушкиной.
Жуковский. Заклюют бедную! Заклюют ее теперь!
Данзас. Да было ли, не было?
Жуковский вздыхает.
Ох, не уехал бы он от меня! Поверьте, не уехал бы! Но не велел! Да и как
вызовешь? Завтра запрут.
Жуковский. Что вы говорите? Умножить горе хотите? Все кончено,
Константин Карлович.
За закрытыми дверями очень глухо, со стороны передней, донесся мягкий
складный хор. Данзас махнул рукой, поправил смятые эполеты и вышел в
столовую. Когда он открывал дверь, донесся из сеней сладкий и печальный хор:
"К тихому пристанищу...", потом тихо. Из внутренних комнат выходит
Гончарова, подходит к фортепиано, берет склянку.
Гончарова. Ma vie est finie! {Моя жизнь кончена! (фр.).} Погибли мы,
Василий Андреевич! А мне больше жизни не будет. Да я и жить не хочу.
Жуковский. Александра Николаевна...
Гончарова. Василий Андреевич, я не пойду к ней больше. Оденусь я сейчас
и пойду на улицу. Не могу я здесь больше оставаться.
Жуковский. Не поддавайтесь этому голосу! Это темный голос, Александра
Николаевна! (Шепотом.) Да разве можно ее бросить? Ее люди загрызут.
Гончарова. Да что вы меня мучаете, тяжело мне!
Жуковский. Провидение, провидение. К нему обратитесь, оно несчастных
укрепит... А я вам велю, идите.
Гончарова идет и скрывается во внутренних дверях.
Что ты наделал?! (Прислушивается к хору.) Да. Земля и пепел... (Садится,
что-то соображает, потом берет с фортепиано листок бумаги, записывает
что-то.). "Не сиял острый ум... (Бормочет что-то.) ...В этот миг предстояло
как будто какое виденье... и спросить мне хотелось: что видишь?..
Дверь из столовой бесшумно открывается, и тихо входит Дубельт.
Дубельт. Здравствуйте, Василий Андреевич!
Жуковский. Здравствуйте, генерал.
Дубельт. Василий Андреевич, вы запечатывать собираетесь?
Жуковский. Да.
Дубельт. Я прошу вас, повремените минуту, я войду в кабинет, а потом мы
приложим и печать корпуса жандармов.
Жуковский. Как, генерал? Государю было угодно возложить на меня
опечатание и разбор бумаг! Я не понимаю! Я буду разбирать бумаги. Один. Я не
понимаю, зачем другая печать!
Дубельт. А разве вам не приятно, Василий Андреевич, ежели печать
корпуса жандармов будет стоять рядом с вашей печатью?
Жуковский. Помилуйте, но...
Дубельт. Бумаги должны быть представлены на прочтение графу
Бенкендорфу.
Жуковский. Как? Но там же письма частных лиц! Помилуйте! Ведь меня
могут назвать доносчиком! Вы посягаете на единственное ценное, что имею, -
на доброе имя мое! Я доложу государю императору!..
Дубельт. Вы изволите полагать, что корпус жандармов может действовать
помимо повеления государя императора? Вы полагаете, что вас осмелятся
назвать доносчиком? Ах, Василий Андреевич!.. Мера сия принимается отнюдь не
в намерении вредить кому бы то ни было. Василий Андреевич, не будемте терять
времени.
Жуковский. Повинуюсь.
Дубельт берет канделябр, входит в кабинет.
Потом выходит из него, ставит канделябр, предлагает сургуч Жуковскому.
Жуковский прикладывает печать.
С улицы донесся звон разбитого фонаря, глухие крики.
Дубельт (негромко.) Эй!
Портьера внутренних дверей отодвигается, и входит Битков.
Ты кто таков?
Битков. Я часовой мастер, ваше превосходительство.
Дубельт. Сбегай, друг, на улицу, узнай, что там случилось.
Битков. Слушаю. (Скрывается.)
Жуковский. Я никак не ожидал такого необычайного скопления народу!
Страшно подумать, тысяч десять, надо полагать, перебывало сегодня!
Дубельт. Сегодня здесь перебывало сорок семь тысяч восемьсот человек.
Жуковский смотрит на Дубельта молча.
Битков (входит). Там, ваше превосходительство, двое каких-то закричали,
что иностранные лекаря нарочно залечили господина Пушкина... Ну, какой-то
швырнул в фонарь... кирпичом.
Дубельт. Ага. (Машет рукой Биткову.)
Тот уходит.
Ах, чернь, чернь!
Где-то за дверями сильнее послышался хор: "Содухи праведных скончавшихся..."
(Кладет печать в карман, подходит к внутренним дверям, говорит негромко.)
Пожалуйте, господа.
Внутренние двери открываются, и из них начинают выходить в шинелях, с
головными уборами в руках, один за другим десять жандармских офицеров.
Прошу к выносу, господа. Ротмистр Ракеев, прошу руководить выносом.
Ракеев выходит в дверь столовой.
(Другому жандармскому офицеру) А вас, полковник, прошу остаться здесь.
Благоволите принять меры, чтобы всяческая помощь была оказана госпоже
Пушкиной своевременно.
Один из жандармских офицеров уходит во внутренние двери, а остальные уходят
вслед за Ракеевым в столовую.
А вы, Василий Андреевич? Останетесь с Натальей Николаевной, не правда ли?
Страдалица нуждается в утешении.
Жуковский (резко). Нет, я хочу нести его. (Уходит в столовую)
Дубельт один. Поправляет эполеты и аксельбант, крестится и входит в
столовую.
Темно.
Занавес
Показывается Мойка перед домом, где пушкинская квартира.
Ночь. Скупой и тревожный свет фонарей.
И медленно начинает плыть дом, но останавливается раньше, чем показались
окна пушкинской квартиры. Летит снег. На набережной появляются Кукольник и
Бенедиктов.
Кукольник. За мной, Владимир!
Бенедиктов. Ох, не задавили бы нас.
Кукольник. Следуй за мной!
Тотчас показывается конный жандарм и выбегает квартальный.
Квартальный. Виноват, господа, нельзя. Вы куда?
Кукольник. Почему вы преграждаете нам путь, господин офицер? Мы ко
гробу господина Пушкина.
Бенедиктов. Поклониться.
Квартальный. Извините, не могу. Прошу повернуть. Доступа нет больше.
Извольте посмотреть, что делается.
Бенедиктов. Нестор, идем назад.
Кукольник. Но позвольте...
Показывается плохо одетый человек и за спиной квартального пробегает.
Квартальный. Куда ты? (Бросается вслед за человеком.)
Жандарм. Назад, назад, не приказано!
Кукольник. Ну, что ж, ежели нельзя, так нельзя. Попрощаемся и тут.
Сними шапку, Владимир.
Бенедиктов. Голова озябнет.
Кукольник (сняв шапку). Прощай, Александр! Ты был моим злейшим врагом!
Сколько обид и незаслуженных оскорблений я претерпел от тебя! У тебя был
порок - зависть, но в сию минуту я забываю все это и, как русский, душевно
скорблю об утрате тебя! Прощай, Александр!
Бенедиктов приподнимает шляпу и крестится.
Мир твоему праху!
Дом начинает плыть. Появляются окна пушкинской квартиры. Окна налиты за
занавесом светом.
Домовая арка.
Толпа народа теснится и гудит. В толпе квартальный, полицейские и конный
жандарм.
Квартальный. Да не велено, говорят! Назад! Назад!
В толпе слышны возгласы:
- Да помилуйте, я в этом доме живу!
- Что же такое, до собственной квартиры невозможно протолкаться!
- Позвольте пройти!..
- Голландец застрелил.
- Ничего не голландец, кавалергард!
- Что врать-то? Француз.
- Наших, стало быть, иностранцы почем зря могут бить.
- Лекаря немцы! Ну, натурально, залечили русского!
- Я жаловаться буду, квартирую я в этом доме!
Посол (стиснут толпою). Pardon, messieurs, pardon!.. Виноват.
Квартальный. Извините, господин, нельзя!
Посол. Я посланник Франции. (Распахивает шубу, показывает ордена.)
Квартальный. Пропусти его превосходительство! Иваненко, осаживай их!
Пропускают посла. В толпе возгласы:
- Это что такое? А почему нашим нельзя?
- Русские не могут оплакать своего великого согражданина!
- Они ухлопали, их и пущают!
Внезапно из толпы выделяется фигура в студенческой форме и поднимается на
фонарь.
Студент. Тише!
Толпа несколько стихает.
Не тревожьте прах поэта! Слушайте! (Снимает фуражку, проворно вынимает из
кармана листок, читает.) Не вынесла душа поэта позора мелочных обид!
Толпа молчит. Полиция от удивления застыла.
Восстал он против мнений света... Один, как прежде, и... убит!
Квартальный (отчаянно). Господин, что это вы делаете?!
Возглас в толпе: "Шапки долой!"
Студент. Убит! К чему теперь рыданья, похвал и слез ненужный хор? И
жалкий ле...
Пронзительно засвистели полицейские.
Квартальный. Иваненко! Снимай с фонаря! Студент. Не вы ль сперва так
долго гнали!!
Полиция свистит сильнее.
Женщина в толпе крикнула: "Убили!"
Угас, как светоч, дивный гений!..
В домовой арке возникает Ракеев.
Ракеев. Эге-ге-re! Эй, арестовать! Пономарев!
Крик в толпе: "Беги!"
Студент. Его убийца хладнокровно навел удар! Спасенья нет!
Жандармы устремляются к фонарю.
Толпа шарахнулась и взревела.
Студент исчез в толпе бесследно.
За сценой крик: "Держи его!".
Ракеев. Тесните толпу! Ты что зеваешь?
Жандармы и полиция теснят толпу. Очистилось пространство. Сразу стихло.
Вдруг подворотня за аркой начинает наливаться светом от свечей.
Из дверей, выходящих в подворотню, показались чинно первые жандармские
офицеры, и потекло приятное, печальное пенис хора.
Показались первые свечи. Темно.
(Занавес)
...Ночь. Глухая почтовая станция. Фонарь. Свеча. Огонь в печке.
Стол. Лавка. Самовар.
За окном - вьюга.
Смотрительша припала к окошку, что-то рассматривает.
За окошком мелькнул свет фонарей, глухо послышались голоса.
Дверь раскрывается. Первым входит станционный смотритель в шинелишке, с
фонарем в руках и пропускает вперед себя Ракеева и Тургенева. Оба они
запорошены снегом. Смотрительша кланяется.
Ракеев. Есть кто на станции?
Тургенев распахивает шубу, бросается к огню, греет руки.
Станционный смотритель. Никого нету, ваше высокоблагородие, никого.
Ракеев (всматривается). А это кто?
Станционный смотритель. Жена моя, супруга, ваше высокоблагородие.
Тургенев. Что это, чай? Налейте мне стакан, пожалуйста.
Ракеев. И мне стакан. Только поскорее.
Смотритель наливает два стакана.
Через час дашь лошадей. Под возок тройку и под... (показывает коротким
жестом в окно) пару.
Тургенев сбрасывает шубу и, обжигаясь, пьет чай.
Станционный смотритель. Тройку-то ведь, ваше...
Ракеев. Слышал, что я сказал? Через час дашь тройку! (Бросает на стол
подорожную. Берет стакан, пьет.)
Станционный смотритель. Слушаю. Слушаю.
Ракеев. Мы на час приляжем. Ровно через час... часы-то есть у тебя?
Через час нас будить. Александр Иванович, угодно, час поспим?
Тургенев. О, да, да. Я не чувствую ни рук, ни ног.
Ракеев. Ежели будет какой-нибудь проезжий, буди раньше. И дай знать
жандарму.
Станционный смотритель. Понял. Слушаю.
Ракеев (смотрительше). А тебе, матушка, нечего в окно смотреть, ничего
там любопытного нету.
Станционный смотритель. Слушаю. Слушаю. Пожалуйте на чистую половину.
(Открывает дверь в другую комнату.)
Смотрительша вносит в другую комнату свечку и возвращается.
Ракеев идет в другую комнату.
Тургенев за ним.
Тургенев. О, Боже мой... (Греет руки.)
Дверь за Тургеневым и Ракеевым закрывается.
Смотрительша (шепотом). Кого, кого это они?
Станционный смотритель. Ежели на улицу выглянешь, я тебя вожжой! Беду с
тобой наживешь! Вот оказия навязалась... и надо же было им по этому тракту!
Выглянешь - я тебе!.. Ты с ним не шути!
Смотрительша. Чего я там не видела.
Станционный смотритель берет фонарь и выходит наружу. Смотрительша тотчас
бросается к окошку, дышит на него, протирает, смотрит в окно.
Наружная дверь открывается, и входит Пономарев.
Пономарев (шепотом). Легли?
Смотрительша. Легли.
Пономарев. Давай на полтину. Кости замерзли!
Смотрительша бросается к шкафчику, достают штоф, наливает стакан водки,
из-за шкафчика выносит кадочку с огурцами, ставит перед Пономаревым.
Пономарев выпивает, закусывает, трет руки.
Давай второй.
Смотрительша (наливая). Да что же вы так, вы бы сели, обогрелись.
Пономарев. Обогреешься тут!
Смотрительша. А куда путешествуете?
Пономарев. Ох вы, бабье племя! Ты все равно как Ева! (Выпивает, дает
смотрительше деньги и выходит.)
Смотрительша схватывает платок, набрасывает. Но наружная дверь открывается и
входит Битков. Смотрительша снимает платок.
Битков в шубенке, уши у него под шапкой повязаны платком.
Битков. Заснули? Ох... (Стонет, подходит к огню.)
Смотрительша. Озябли?
Битков. Ты в окно погляди, что спрашиваешь? (Садится, кряхтит,
развязывает платок. Строго.) Ты - смотрительша. То-то, я сразу вижу. Как
звать?
Смотрительша. Арина Петровна.
Битков. Давай, Петровна, штоф.
Смотрительша подает штоф, хлеб, кадочку с огурцами.
Битков жадно выпивает стаканчик, снимает шубенку.
Что же это такое, а? Пресвятая Богородица... пятьдесят пять верст! Вот
связала!
Смотрительша. Кто это связала?
Битков. Судьба. (Выпивает.) Ведь это рыбий мех! Да нешто это мыслимо!
Смотрительша. Ну никому! (Крестится.) Ну никому! Ни кот, ни кошка не
узнают! Скажите, кого везете?
Битков. Не спрашивай. Государственное дело.
Смотрительша. И что же это вы, нигде не отдыхаете? Да ведь замерзнете.
Битков. Ему теперь не холодно. (На цыпочках подходит к внутренним
дверям.) Захрапели; Это зря! Ведь сейчас будить. (Выпивает.)
Смотрительша. Куда везете?
Битков. Но-но-но-но! У меня выпытывать? Это, тетка, не твое дело! Это
наше занятие.
Пауза.
В Святые Горы... Как его закопаем, ну, тут и мою душу наконец на покаяние, В
отпуск. Его в обитель дальнюю, а меня в отпуск. Ах, сколько я стихов
переучил!
Смотрительша. Что это вы меня мучаете, все непонятное говорите?
Битков (выпивает, пьянеет). Да, стихи сочинял. И из-за тех стихов
никому покоя! Ни ему, ни начальству, ни мне, рабу Божиему, Степану Ильичу! Я
за ним всюду. Но не было фортуны ему! Как ни напишет, мимо попал, не туда!
Не те, не такие!
Смотрительша. Да неужто казнили его за это?
Битков. Ну, ну, ну, ну... С тобой разговаривать! Ох, дура! А впрочем,
может быть, ты и не дура. Только я на него зла не питал, вот крест! Человек
как человек! Одна беда - стихи. Я за ним всюду, даже на извозчиках гонял. Он
на извозчика, я на другого - прыг!.. Потеха!.. (Пьянеет.)
Смотрительша. Теперь-то он помер? Теперь-то чего же за ним?
Битков. Хе! Помер! Помереть-то он помер, а вон видишь - ночью, буря!
Столпотворение! А мы по пятьдесят верст! Вот тебе и помер. Я и то опасаюсь,
закопаем мы его, а будет ли толк? Опять, может быть, спокойствия не будет?
Смотрительша. А может, он оборотень?
Битков. Может, и оборотень, кто его знает.
Пауза.
Что это меня мозжит? Налей мне еще... Что это меня сосет? Да, трудно
помирал. Ох мучился! Пулю-то он ему в живот засадил.
Смотрительша. Ай-яй-яй!
Битков. Да. Руки закусывал. Чтобы не крикнуть. Жена чтобы не услыхала.
А потом стих. Только, истинный Бог, я тут ни при чем. Я человек
подневольный, погруженный в ничтожность... Ведь никогда его одного не
пускали! Куда он - туда и я. Он даже и не знает. А в тот день, среду, меня в
другое место послали. Один чтобы! Умные! Знают, что сам придет куда надо.
Потому что пришло его время! И он прямо на Черную речку, а там уж его
дожидаются! Меня не было!
Пауза.
А на Мойку мне теперь не ходить. Квартира теперь там пустая. Чисто.
Смотрительша. А кто этот старичок-то с вами?
Битков. Камердинер его.
Смотрительша. Что же он не обогреется?
Битков. Не желает. Караулит, не отходит. Я ему вынесу. (Встает.) Ой,
буря! Самые лучшие стихи написал: "Буря мглою небо кроет, вихри снежные
крутя То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя" Слышишь? Верно - как
дитя? Сколько тебе за штоф?
Смотрительша. Не обидите.
Битков (швыряет на стол деньги широким жестом). То по кровле обветшалой
вдруг соломой зашуршит... то, как путник...
Наружная дверь открывается. Вбегает станционный смотритель, за ним
Пономарев. Станционный смотритель стучит во внутреннюю дверь.
Станционный смотритель. Ваше высокоблагородие, ехать.
Во внутренних дверях тотчас показывается Ракеев.
Ракеев. Ехать!
Занавес
Конец
29 мая 1935 года
После слов Николая I "Ты что же молчишь, Василий Андреевич?":
Жуковский. Ваше императорское величество, умоляю вас, не гневайтесь на
него и не карайте.
Николай I. Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг
друга. Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон.
Жуковский. Я приемлю на себя смелость сказать о нем: ложная система
воспитания, то общество, в котором он провел юность...
Николай I. Общество!.. Уголь сажей не замараешь. Вспомни, у каждого из
гнусных мятежников находили его стихи, и вспомни, какие стихи!
Жуковский. Ваше величество, ведь это было так давно!
Николай I. Он ничего не изменился.
Жуковский. Ваше величество, осмелюсь напомнить его благороднейший ответ
друзьям, где он говорит, что он не льстец, что он царю хвалу свободную
слагает...
Hиколай I. Любезный Василий: Андреевич, ты веришь всему этому? А я нет.
Вот недавно выпустил Историю пугачевского бунта. Кажется, мысли
благонамеренные. Я разрешил, я не люблю стеснять чужие мнения. Но где
пламенное негодование? Где картины, от которых содрогнулось бы сердце
всякого честного русского? Или еще эта его повестушка, как ее... где
Пугачев?
Жуковский. "Капитанская дочка", ваше величество?
Николай I. Да, да. Злодей мужик, гнусный мерзавец у него великодушен,
как царь! Он его с орлом сравнивает! И ты после этого заступаешься! У него
сердца нет. Не верю я ему. (Пауза.) Государыня хотела тебя видеть. Пойдем со
мной.
После слов Долгорукова "И слезы невольно...":
Воронцова-Дашкова. Замолчите! Негодяй!
В колоннаде показывается Салтыков, останавливается.
Я теперь воочию убедилась, до чего может дойти человеческая гнусность!
Долгоруков. Графиня, вы нездоровы! Я позову людей!
Воронцова-Дашкова. Вы кривлялись, как паяц... Изображали рожки... Вы
радуетесь тому, что какой-то подлый человек посылает затравленному...
Гнусность, гнусность! Чтобы разбить его жизнь! Ах, с каким бы наслаждением я
выдала бы вас! Уходите из моего дома! Вон! (Идет в колоннаду.)
Салтыков. Графиня...
Воронцова-Дашкова. Извините, Сергей Васильевич, я немного
взволнована... я спорила...
Салтыков. Ничего, ничего. Со мною тоже был такой случай. Я тоже выгнал
одного гостя со своего бала. Это было в прошлое царствование. Удивительно
неприятная тоже фигура. Мне он сразу не понравился. Я сам его взял за
шиворот и... я вам расскажу это подробно, графиня.
Воронцова-Дашкова и Салтыков удаляются.
Всюду опустело. И вдруг начинает убывать свет.
Долгоруков (один). Подслушала. Ох, дикая кошка! Ты что же, тоже
любовница его?.. Салтыков слышал за колонной, да, слышал! [А все он! Все эта
проклятая обезьяна на моем пути!] Ну, ладно, вы вспомните меня! Вы все
вспомните меня, клянусь вам!
Хромая, идет к колоннаде.
Тьма.
1935, август