Автор «Огнем и мечом» показывает весь ужас войны в эпилоге, запечатлев резню, устроенную польскими войсками татарам и казакам при Берестечко в 1651 году: «И настал день гнева, поражения и суда… Кто не был затоптан или не утонул, от меча погибнул. Реки сделались красны: непонятно было, кровь они несут или воду. Толпа обезумела, в сумятице люди давили друг друга, и сталкивали в воду, и шли ко дну… Дух убийства пронизал самый воздух в тех ужасных лесах, вселился в каждого: казаки с яростью стали защищаться. Схватки завязывались на болоте, в чаще, посреди поля. Воевода брацлавский отрезал убегающим путь к отступлению. Тщетно приказывал король своим воинам остановиться. Жалость иссякла в сердцах, и резня продолжалась до самой ночи – такая резня, какой не доводилось видеть и старым, бывалым солдатам: при воспоминании о ней у них долго еще волосы на голове шевелились. Когда же наконец тьма окутала землю, сами победители устрашились того, что сотворили. Не прозвучало над лагерем «Te Deum» (католическая молитва: «Тебя Бога, славим…» – Б. С.) и не радости слезы, но слезы печали и состраданья катились из благородных королевских очей…
Междоусобные войны… тянулись еще долгое время. Потом пришел мор, потом шведы. Татары стали постоянными гостями на Украине и всякий раз толпами уводили местный люд в неволю. Пустела Речь Посполитая, пустела и Украина. Волки выли на развалинах городов; цветущий некогда край превратился в гигантскую гробницу. Ненависть вросла в сердца и отравила кровь народов-побратимов, и долгое время ни из одних уст нельзя было услышать слов: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение».
Сенкевич показывает неистребимость насилия: даже сторонник мира брацлавский воевода Адам Кисель вынужден участвовать в берестечской резне. С финалом «Огнем и мечом» перекликаются и заключительные строки «Белой гвардии».
Также вполне вероятной кажется гипотеза историка Сергея Фомина о том, что фамилия Най-Турс могла быть подсказана Булгакову сведениями о том, что сиамский принц Най-Пум был пажем вдовствующей Императрицы Марии Феодоровны. В 1902 году он был произведен в корнеты Гусарского Его Величества полка. Крестным отцом Най-Пумы был сам император Николай II. Принца нарекли Николаем Николаевичем. Он командовал эскадроном Лейб-гвардии гусарского полка, дослужился до полковника, после Гражданской войны эмигрировал во Францию, а затем в Англию, где и умер в 1947 году. Правда, никаких монголоидных черт в облик Най-Турса Булгаков добавлять не стал.
Не исключено также, что Булгакову и Шинкаренко все же довелось встречаться на Северном Кавказе в конце 1919 или в начале 1920 года. Тогда прототип Най-Турса вполне мог быть тем раненым полковником, которого Булгаков вспоминает в своем дневнике в ночь на 24 декабря 1924 года вместе со стихами Василия Жуковского, ставшими позднее эпиграфом к булгаковской пьесе «Бег»: «Я смотрел на лицо Р. О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам вспоминал… Нет, не двойное, а тройное. Значит, видел Р. О. (сотрудника редакции «Гудка». – Б. С. ) , одновременно – вагон, вагон, в котором я поехал не туда, куда нужно, и одновременно же – картину моей контузии под дубом и полковника, раненого в живот…
Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода за Шали-Аул, и последнюю фразу сказал мне так.
– Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.
Меня же контузили через полчаса после него».
Возможно, Шинкаренко и был тем раненым в живот полковником. Булгаков мог решить, что тот умер, и это обстоятельство подсказало ему трагический конец Най-Турса, который, кстати, носит то же звание, что имел Николай Всеволодович в свою бытность на Северном Кавказе.
Описывая поиски трупа Най-Турса Николкой Турбиным в городском морге, Булгаков опирался как на собственный опыт (в бытность студентом-медиком ему неоднократно приходилось посещать анатомический театр), так и на статью известного русского генеалога полковника Николая Дмитриевича Плешко «Из прошлого провинциального интеллигента», опубликованную в 9-м томе берлинского «Архива русской революции» в 1923 году. Там, со ссылкой на свидетельство медсестры Марии Нестерович, утверждалось: «Много было убито офицеров, находившихся на излечении в госпиталях, свалочные места были буквально забиты офицерскими трупами… На второй же день после вторжения Петлюры мне сообщили, что анатомический театр на Фундуклеевской улице завален трупами, что ночью привезли туда 163 офицера. Господи, что я увидела! На столах в пяти залах были сложены трупы жестоко, зверски, злодейски, изуверски замученных! Ни одного расстрелянного или просто убитого, все – со следами чудовищных пыток. На полу были лужи крови, пройти нельзя, и почти у всех головы отрублены, у многих оставалась только шея с частью подбородка, у некоторых распороты животы. Всю ночь возили эти трупы. Такого ужаса я не видела даже у большевиков. Видела больше, много больше трупов, но таких умученных не было!.. Некоторые были еще живы, – докладывал сторож, – еще корчились тут… Окна наши выходили на улицу. Я постоянно видела, как ведут арестованных офицеров…». Фамилию мемуариста Булгаков присвоил незадачливому командиру гетманского бронедивизиона, которого погубила страсть к парадам. Как мы помним, во время парада капитан Плешко был опознан как офицер и убит петлюровцами. Судьба прототипа была куда благополучнее. Н. Д. Плешко умер в 1959 году в Америке.
В романе Булгаков социологически точно показывает массовые движения эпохи. Он демонстрирует вековую ненависть крестьян к помещикам и офицерам, и только что возникшую, но не менее глубокую ненависть к немцам-оккупантам. Все это и питало восстание, поднятое против немецкого ставленника гетмана П. П. Скоропадского лидером украинского национального движения СВ. Петлюрой. Для Булгакова Петлюра – «просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного восемнадцатого года», а стояла за этим мифом «лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, и спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии.
«Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок».
Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город.
И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, – дрожь ненависти при слове «офицерня»… Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих стрелять…
– А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!»
В финале романа «только труп и свидетельствовал, что Петурра не миф, что он действительно был…» Труп замученного петлюровцами еврея у Цепного моста, трупы сотен, тысяч других жертв – это действительность гражданской войны. А на вопрос «Заплатит ли кто-нибудь за кровь?» Булгаков дает уверенный ответ: «Нет. Никто». В тексте заключительной части романа, который Булгаков отдал в журнал «Россия» и который так и не был опубликован при жизни автора, слов о цене крови еще не было. Но позднее, в связи с работой над пьесой «Бег» и зарождением замысла романа «Мастер и Маргарита» вопрос о цене крови стал одним из основных, и соответствующие слова появились во втором томе парижского издания романа.
«великой страной честных тевтонов». Но в романе описание мощи немцев неизменно сопровождается иронией: «С немцами шутки шутить нельзя, пока что… Что бы там ни было, а немцы – штука серьезная. Похожи на навозных жуков». Еще Алексей говорит, что «немцы – мерзавцы», поскольку бросают гетмана и население Города на произвол судьбы. При этом немцы кажутся героям непобедимыми, и само их поражение во Франции рассматривается как чудо: «Гальские петухи в красных штанах, на далеком европейском Западе, заклевали толстых кованых немцев до полусмерти. Это было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с картавым клекотом налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с броней. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди, грызли зубами, но не выдержали, – и немцы! немцы! попросили пощады.
Следующее событие было тесно связано с этим и вытекло из него, как следствие из причины. Весь мир, ошеломленный и потрясенный, узнал, что тот человек, имя которого и штопорные усы, как шестидюймовые гвозди, были известны всему миру и который был-то уж наверняка сплошь металлический, без малейших признаков дерева, он был повержен. Повержен в прах – он перестал быть императором. Затем темный ужас прошел ветром по всем головам в Городе: видели, сами видели, как линяли немецкие лейтенанты и как ворс их серо-небесных мундиров превращался в подозрительную вытертую рогожку. И это происходило тут же, на глазах, в течение часов, в течение немногих часов линяли глаза, и в лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет, и из широких стеклянных дисков начинала глядеть дырявая реденькая нищета».
Немецкая армия рассматривается героями булгаковского романа как совершенная машина, которая, казалось, никогда не сломается. И вдруг эта машина ломается окончательно и бесповоротно.
Преувеличенные надежды на немцев, которые питают Турбины, их друзья и все киевское общество, – это следствие немцебоязни, которую испытывали русская армия и общество, начиная с разгрома армии генерала А. В. Самсонова в Восточной Пруссии в августе 1914 года. За весь период Первой мировой войны русской армии ни в одном сражении не удалось одержать победы над германской армией. Все сражения заканчивались либо победой немцев, либо, в лучшем случае, вничью. Соотношение потерь при этом было просто катастрофическим для российской стороны. Как сообщил в 2006 году российский историк С. Г. Нелипович в своей книге «Брусиловский прорыв», впервые подсчитавший потери российской армии непосредственно по донесениям полкового уровня, во второй половине 1916 года соотношение потерь как убитыми, так и пропавшими без вести на Северном и Западном фронтах, где русским войскам противостояли почти исключительно немецкие войска, было 7: 1 не в нашу пользу, т. е. на одного убитого немца приходилось семь убитых русских солдат. А в некоторых других сражениях, в частности во время Горлицкого прорыва в мае 1915 года, соотношение потерь достигало 15: 1.
Для Булгакова внезапное, непредсказуемое поражение Германии стало доказательством непредсказуемости течения всей человеческой истории. Эта идея получила дальнейшее развитие в романе «Мастер и Маргарита», где Воланд наглядно демонстрирует председателю МАССОЛИТа Берлиозу непредсказуемость даже самого ближайшего будущего.
Киевлянин Николай Полетика, выпускник все той же Первой Александровской гимназии, в мемуарах, опубликованных уже после Второй мировой войны, в общем рисует ту же атмосферу в Киеве летом и осенью 1918 года, что и Булгаков в «Белой гвардии», иногда в скрытой форме цитируя булгаковский роман:
«Гетманский режим был жестокой аграрной реакцией. Помещики и кулаки при помощи австро-германских войск мстили крестьянам за крестьянские выступления 1917–1918 гг. Враждебность крестьянских масс гетманскому режиму создавала ощущение его временности и непрочности. К восстановлению «царских порядков» присоединилась хорошо замаскированная пропаганда «единой и неделимой» России (Русский союз с центром в Киеве) и скрытая поддержка русских офицерских организаций.
Поэтому надежды киевлян на мир и покой оказались недолговечными.
«Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как жемчужина в Бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда граждане уже двинулись, как муравьи, по своим делишкам и заспанные приказчики начали в магазинах открывать рокочущие шторы, прокатился по городу страшный и зловещий звук. Он был неслыханного тембра – и не пушка и не гром, но настолько силен, что многие форточки открылись сами собой и все стекла дрогнули. Затем звук повторился, прошел вновь по всему верхнему Городу, скатился волнами в Город нижний – Подол и через голубой красивый Днепр ушел в московские дали… Многие видели тут женщин, бегущих в одних сорочках и кричащих страшными голосами. Вскоре узнали, откуда пришел звук. Он явился с Лысой Горы за Городом, над самым Днепром, где помещались гигантские склады снарядов и пороху. На Лысой Горе произошел взрыв».
Лысая Гора – это традиционное место шабаша ведьм. Разумеется, взрывы оружейных складов в Киеве не были следствием действий инфернальных сил, а явились результатом либо диверсии, либо халатности. Погибли 200 человек и около 10 000 остались без крова.
Кто был виновником взрыва – французские ли «шпионы», как намекала украинская печать, или «агенты большевиков», как утверждала киевская молва, – не удалось выяснить. Немцы произвели расследование, но результаты его сохранили в тайне.
Взрыв был такой силы, что тяжелые снаряды, поднятые им в воздух, полетели через весь Киев. Они засыпали Печерск, Подол, Соломенку. Огромное зарево пожара, багровые языки пламени, густые клубы дыма над городом напоминали картину Брюллова «Гибель Помпеи». Перепуганные киевляне бегали по улицам в поисках безопасных мест. Слухи о взрыве отравляющих газов, хранившихся в баллонах на Лысой Горе, еще более усилили панику. Но этого взрыва, к счастью, не произошло, однако пять дней Киев жил в ужасе, ожидая потока ядовитых газов с Лысой Горы. Но постепенно взрывы и пожары в городе прекратились, окровавленные фигуры исчезли, и Киев приобрел обычный будничный вид.
Киев сравнительно мало пострадал от взрывов: лишь на Печерске рухнуло несколько домов. Но город вторично остался без стекол, выбитых силой взрыва.
Однако ощущения спокойствия и безопасности, возникшего у киевлян после избрания гетмана, не стало.
Что делалось в отдаленных от Киева районах, в деревнях в 50 километрах от столицы, в городе не знали. До обывателя доходили лишь слухи, что немцы грабят мужиков и безжалостно порют их шомполами, расстреливают их из пулеметов и обстреливают деревни шрапнельным огнем. Вся украинская деревня пылала неутолимой злобой против гетмана, вернувшего землю помещикам. Поэтому мужицкая масса пошла к Петлюре. Да и за кем другим она могла бы пойти? За гетманом? Но за гетманом – помещики, и при гетмане их земли уплывут от крестьян. Только отдельные кулаки могли поддержать гетмана. За большевиками? Но ведь это все «жиды и комиссары». А против них была вся деревня, даже крестьянская беднота, тосковавшая о «собственном» клочке земли!
Имя Петлюры стало для крестьян Украины легендой, символом, в котором сплелись в одно и неутоленная ярость, и жажда мести, и надежды «щирых» украинцев, ненавидевших «Московию», какой бы она ни была – царской ли, большевистской или эсеровской. Они хотели сами «панувать» в своем доме – в «ридной Украини».
Вскоре, 30 июля 1918 года, в Киеве был смертельно ранен главнокомандующий германскими войсками на Украине фельдмаршал Герман фон Эйхгорн. Левый эсер Борис Михайлович Донской бросил бомбу в него и в его адъютанта. На допросе он заявил, что ЦК Партии левых социалистов-революционеров вынес «смертный приговор Эйхгорну за то, что он, являясь начальником германских военных сил, задушил революцию на Украине, изменил политический строй, произвел, как сторонник буржуазии, переворот, способствуя избранию гетмана, и отобрал у крестьян землю».
Донского публично повесили 10 августа. Булгаков запечатлел это событие в «Белой гвардии»: «Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи, убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине, фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своем могуществе, заместителя самого императора Вильгельма! Убил его, само собой разумеется, рабочий (в действительности – балтийский матрос. – Б. С.) и, само собой разумеется, социалист. Немцы повесили через двадцать четыре часа после смерти германца (на самом деле – через 11 дней. – Б. С. ) непричастен, и сам повесился в камере во время следствия. – Б. С. ). Правда, это не воскресило нисколько знаменитого генерала…»
Киев был в панике. Шли массовые аресты. Обыватель встретил убийство Эйхгорна со смешанными чувствами: хотя немцы выступали спасителями от большевиков, их надменность, чванство, жестокость, презрение к «русской (или украинской) свинье» возмущали обывателя. Поэтому многие злорадствовали.
«Таки убили! – говорили вслух на улицах. – Теперь очередь за Скоропадским!»
К этим противоречивым чувствам примешивался страх перед возможными репрессиями. По Киеву ходил слух о подготовке карательного обстрела Киева германской артиллерией. В городе, на базарах и в окрестных деревнях откровенно ликовали. Но до артиллерийского обстрела Киева дело не дошло.
Похороны Эйхгорна состоялись 1 августа. Гроб с его телом и гроб с телом адъютанта в торжественной траурной процессии пехоты, артиллерии и кавалерии были вынесены из Лютеранской церкви, где состоялось отпевание, поздно вечером при свете факелов доставлены на вокзал. Отсюда останки убитых отправили в Германию.
Боевая группа эсеров готовила покушение на Скоропадского, намеченное на тот момент, когда гетман после отпевания Эйхгорна должен был выйти из Лютеранской церкви. Но группа не успела изготовить снаряд. 2 августа все члены боевой группы были арестованы.
Бориса Донского в Лукьяновской тюрьме подвергли жестоким пыткам, требуя выдать сообщников. Его мучили три дня: жгли огнем, кололи, резали, загоняли под ногти булавки и гвозди, выдернули все ногти на ногах… Донской не выдал никого. 10 августа его судили в тюремной конторе военно-полевым судом и в тот же день в 4 часа дня при большом стечении народа повесили у арестантского дома на Лукьяновской площади. Его тело висело два часа на телеграфном столбе с надписью «Убийца фельдмаршала Эйхгорна». 11 августа Донского похоронили на Лукьяновском кладбище…
Любопытно, что гетман Скоропадский, сам едва не ставший жертвой покушения вслед за Эйхгорном, в своих мемуарах сказал о фельдмаршале несколько теплых слов:
«Эйхгорн был уважаемый дед в полном понимании этого слова, умный, очень образованный, с широким кругозором, доброжелательный, недаром же он внук философа Шеллинга. Ему не были присущи спесивость и заносчивость, которые иногда встречались среди немецкого офицерства».
(у Скоропадского реальной власти не было, так как не было ни боеспособной армии, ни налаженного аппарата управления, ни сколько-нибудь популярной политической программы) и потому был убит.
Кстати, по словам Н. Полетики, «пан-гетман», как утверждали злые языки в Киеве, ни слова не понимает по-украински. Конечно, речи его переводились на украинский язык, но когда ему приходилось читать их «по бумажке», «щирых украинцев» так коробило его «украинское» произношение, что они тряслись от негодования, как трясется черт перед крестом. «Як нагаем бье» («точно нагайкой бьет»), – негодуя говорил известный украинский поэт Мыкола Вороний, который перевел в 1919 году «Интернационал» на украинский язык» (Поэт Мыкола Вороний был расстрелян одесскими чекистами в 1938 году).
Так что Булгаков совершенно справедливо поиздевался в «Днях Турбиных» над украинским языком гетмана и его адъютанта Шервинского. А в романе Алексей Турбин уличает Скоропадского в том, что он «не говорит на этом проклятом языке».
Известный историк философии Василий Васильевич Зеньковский, бывший в правительстве гетмана министром по делам вероисповеданий, в мемуарах утверждал: «Появление в Киеве немцев в первых числах марта возвращало к нормальной психологии – и это возвращение к былым формам жизни не просто отодвигало кошмар большевистского режима, но открывало простор для протеста и борьбы, для активного сопротивления ему. Пока держалось «социалистическое» правительство Голубовича, еще не могло быть полного расцвета всей этой психологии, но гетманщина, утверждавшая открыто и смело возврат к «буржуазному» порядку, сама была свидетельством и проявлением того, что жизнь возвращается к старым берегам…
Но, кроме психологического перелома, было и объективное содержание в социально-политической реставрации. Восстанавливался нормальный гражданский порядок, нормальные экономические отношения, стала воскресать промышленность, пошли в ход сахарные заводы (чему всячески содействовали, между прочим, немцы), появилась иностранная (конечно, лишь немецкая) валюта. Школы стали работать нормально, а с ними стала воскресать и вся культурная жизнь, художественная, идейная. Была уже достаточная атмосфера свободы, не стеснявшей даже оппозицию режиму. Стали появляться иностранные газеты, книги, стали возможны поездки в Австрию и Германию…»
и умирать. Гетман является в их глазах главным виновником того, что нарушенную революцией норму не удается сохранить. Скоропадский вел совершенно безумную политику. Рабочих он лишил 8-часового рабочего дня, вернув 12-часовой, лишил права на забастовки и профсоюзные объединения. У крестьян он не только отобрал захваченные ими помещичьи земли, но и заставил работать на помещиков и выполнять все требования немцев и австрийцев насчет реквизиции продовольствия. Последние были заинтересованы в сохранении помещичьих хозяйств, так как только в этих хозяйствах можно было быстро взять много хлеба. В результате Украина была охвачена крестьянскими восстаниями, и режим гетмана мог держаться, только опираясь на германские и австрийские штыки. При этом Павел Петрович с самого начала понимал, что войны Германии не выиграть, а значит, довольно скоро немецкие и австрийские войска покинут Украину. Но гетман надеялся, что на смену немецким придут войска Антанты. Однако этого не случилось. Правда, французские и союзные с ними войска, общей численностью до 60 тыс. человек, высадились в Одессе. Надеждой на приход французских сенегальских полков живут Турбины и их товарищи, надеющиеся отстоять город от Петлюры. Однако эти надежды тают с каждым днем. Поэтому на изразцах турбинской печи Николка пишет: «Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, – не верь. Союзники – сволочи». И безнадежностью веет от веселых куплетов на турбинской вечеринке накануне падения гетмана:
Игривы Брейтмана остроты,
И где же сенегальцев роты?
Г. Н. Брейтман был владельцем газеты «Последние новости» и по совместительству – антрепренером труппы киевской оперетты, так что остроты могли относиться как к публикациям газеты, так и к опереттам.
На самом деле французские войска так и не двинулись на Украину из Одессы и Крыма потому, что солдаты Антанты, только что с огромными жертвами победившие Германию, абсолютно не горели желанием воевать ни с петлюровцами, ни с большевиками. Предложить им какие-либо внятные цели войны на Украине французское правительство так и не смогло. А с ненадежными войсками опасно было отдаляться от портов высадки. К тому же руководители Антанты не видели каких-либо сил на Украине, которым можно было бы оказать действенную помощь. Гетману не верили из-за его прогерманской позиции в недавнем прошлом, а также из-за отсутствия у него народной поддержки. Украинскую Народную Республику боялись поддерживать как из-за явной склонности поддерживающих ее масс к анархии, так и потому, что руководителей УНР подозревали в сепаратизме. А союзники в тот момент делали главную ставку на Колчака и Деникина, выступающих под лозунгами «единой и неделимой России».
В романе Булгаков использует мотив «оборачиваемости» большевиков и петлюровцев. Отметим, что в действительности многие деятели украинского национального движения и части петлюровской армии нередко в ходе Гражданской войны или уже после ее окончания переходили на сторону большевиков либо, по крайней мере, признавали советскую власть. Так, один из руководителей Центральной рады и Директории известный писатель Владимир Кириллович Винниченко в 1920 году короткое время входил в состав Компартии Украины и украинского Совнаркома. Правда, продержался он в их составе недолго и предпочел эмигрировать, чем, несомненно, спас собственную жизнь: террора 1937–1938 годов он бы точно не пережил. Уже после окончания гражданской войны вернулся в СССР бывший председатель Центральной рады известный историк Михаил Сергеевич Грушевский. Умер он в ноябре 1934 года в Кисловодске от заражения крови, и есть серьезные основания полагать, что его смерть была организована чекистами. Тем более, что в конце 30-х годов все его труды были запрещены, а почти все родственники репрессированы.
Перешел к большевикам и один из ближайших соратников Петлюры Юрий Тютюнник, выпустивший в 1924 году в Харькове на украинском языке мемуары «С поляками против Украины», а позднее работавший в украинской кинематографии, написавший сценарий для знаменитого фильма Александра Довженко «Звениггора» и благополучно расстрелянный 20 октября 1930 года на Лубянке. Кстати сказать, в период действия романа «Белая гвардия» Тютюнник был начальником пробольшевистского Революционного штаба города Киева. 18 ноября его арестовали. Но в ночь с 13 на 14 декабря, перед самым вступлением армии Петлюры в город, Тютюнник вместе с остальными заключенными Киевской крепости обезоружил офицерский караул и занял почти весь Печерск.
Прототип одного из персонажей «Белой гвардии», ворвавшегося в город петлюровского полковника Болботуна, полковник Петр Федорович Болбочан, бывший капитан царской армии, ранее командовавший 1-й Запорожской дивизией в армии Скоропадского, действительно в ноябре 1918 года встал на сторону Директории. Но уже в январе 1919 года Болбочан, который командовал Запорожским корпусом на Левобережной Украине, был арестован и обвинен в сдаче большевикам без сопротивления Полтавы и Харькова, репрессиях против рабочих и крестьян и намерении присоединиться к Добровольческой армии Деникина. Репрессии действительно имели место. Что же касается Полтавы и Харькова, то Болбочан вынужден был оставить их без боя, выполняя ультиматум командования дислоцированных в этом районе немецких войск. Немцы мечтали побыстрее выбраться с Украины, и им совсем не улыбалось оказаться втянутыми в бои между петлюровцами и большевиками. Впоследствии Болбочан был освобожден из-под ареста, но в начале июня был вновь арестован и 28 июня 1919 года был расстрелян по приговору военно-полевого суда. Его с полным на то основанием обвинили в попытке самовольно возглавить Запорожский корпус и свергнуть Директорию. Болбочан, родившийся 5 октября 1883 года в селе Геджев, в Бессарабии, в семье православного священника, был кадровым офицером царской армии, еще до Первой мировой войны служивший в 38-м Тобольском пехотном полку. Заметим также, что дивизия Болбочана 14 декабря 1918 года Киев не брала. В этот день ее части вступили в Полтаву и Харьков. Печерск на самом деле заняли не части полковника Болботуна (Болбочана), как в булгаковском романе, а отряд Юрия Тютюнника. Не исключено, что киевляне по незнанию приняли тютюнниковцев за болбочановцев.
Судя по сохранившимся фотографиям, полковник Болбочан был человеком среднего телосложения, с вытянутым худощавым лицом, с бородкой и усами, закрученными на вильгельмовский манер. Настоящего Болбочана Булгаков наверняка никогда не видел и поэтому изобразил полковника Болботуна, ориентируясь на придуманную фамилию, которая ассоциируется с чем-то круглым: «Толстый, веселый, как шар, Болботун катил впереди куреня, подставив морозу блестящий в сале низкий лоб и пухлые радостные щеки. Рыжая кобыла, кося кровавым глазом, жуя мундштук, роняя пену, поднималась на дыбы, то и дело встряхивая шестипудового Болботуна, и гремела, хлопая ножнами, кривая сабля, и колол легонько шпорами полковник крутые нервные бока».
– это знаменитый полковник Алексей Козырь-Зирка. Он происходил из богатой казацкой семьи на Екатеринославщине и сельским учителем, в отличие от булгаковского Козыря, никогда не был. Это утверждает украинский историк Ярослав Тинченко. Есть и другая версия биографии Козыря-Зирки. Ее привел в своей трилогии «Старая крепость» советский писатель Владимир Беляев. Он утверждал, что знаменитый атаман родился в Ровно в семье священника. В 1914 году его призвали в царскую армию. Козырь-Зирка был унтер-офицером в драгунском полку, в 1916 году очутился в Туземной дивизии. В 1917 году при Керенском его произвели в прапорщики. Осенью 1917 года он перевелся в украинизированную 3-ю кавалерийскую дивизию. Благодаря хорошим ораторским способностям он вскоре стал командиром украинского конного полка. Но в конце 1917 года его полк был разбит красными на родной Екатеринославщине. С остатками полка Козырь-Зирка прибыл в Киев, где принял участие в боях за город в январе 18-го. Затем он вступил в конный полк имени Кости Гордиенко, в котором в марте 1918 года вернулся на Украину и действовал на Полтавщине, Причерноморье и Крыму. После свержения Центральной рады Козырь-Зирка выступил против гетмана, после разгрома Таращанского восстания скрывался, затем примкнул к Коновальцу и по его поручению сформировал конный полк сичевой дивизии. С этим полком Козырь во время осады Киева неоднократно, в нарушение заключенного Петлюрой перемирия с немцами, совершал набеги на киевские предместья. После взятия Киева петлюровцами полк Козыря был отправлен в район Овруча и Коростеня, где прославился жуткими еврейскими погромами. Петлюра приказал полк расформировать, а атамана отдать под суд. После этого летом 1919 года Козырь-Зирка бежал к красным, где, по слухам, даже служил в ЧК. Это – по версии Тинченко. Владимир Беляев, вообще не упоминающий о службе Козыря-Зирки у красных, утверждает, что он до конца оставался в составе петлюровской армии и вместе с ней отступил в конце 1920 года в Польшу. Однако эта версия крайне сомнительна, поскольку Петлюра отдал приказ об аресте Козыря, который еврейскими погромами сильно компрометировал украинское национальное дело, и вряд ли бы снова принял его в ряды своей армии.
Вообще слухи о Козыре ходили самые разнообразные. Утверждали, будто он – то ли беглый галицкий каторжник, то ли граф из Белой Церкви. В романе Булгакова подобные слухи распространяются о Болботуне:
«– Болботун – великий князь Михаил Александрович.
– Наоборот: Болботун – великий князь Николай Николаевич.
– Болботун – просто Болботун.
– Будет еврейский погром.
– Наоборот: они с красными бантами.
– Бегите-ка лучше домой.
– Болботун против Петлюры.
– Наоборот: он за большевиков.
– Совсем наоборот: он за царя, только без офицеров.
– Гетман бежал?»
Заметим, что отряды Болбочана на самом деле погромов не творили, зато ими славился полк Козыря-Зирки. Булгаков, вполне возможно, был знаком с книгой Сергея Гусева-Оренбургского «Багровая книга. Погромы 1919–1920 гг. на Украине», впервые изданной в Харбине в 1922 году, т. е. как раз тогда, когда началась работа над «Белой гвардией». Гусев-Оренбургский посветил Козырю-Зирке немало строк. Он, в частности, отмечал: «Первые погромные действия начались как раз накануне нового 1919 года. Ареной их был город Овруч, Волынской губернии, и окрестные села. Больше двух недель беззащитное еврейское население находилось во власти петлюровского атамана Козырь-Зирки. Беспрерывные убийства, вымогательства, грабежи, продолжались до 16 января и закончились расстрелом у вокзала 32 человек». Гусев-Оренбургский также утверждал: «Исходил ли погром от командиров регулярных петлюровских войск, – Козырь-Зирка в Овруче, Семесенко в Проскурове, – атаманов различных банд, главарей повстанческих отрядов или деморализованных советских полков, – все они являлись полновластными владыками данного города или местечка и перед ними еврейское население стояло в течение дней или даже месяцев без просвета надежды на какое бы то ни было вмешательство или чью бы то ни было защиту. К этому надо прибавить то презрение к человеческой жизни и к чужому достоянию, которое привилось массам в течение многих лет внешней, а затем Гражданской войны, с ее красным и белым террором, контрибуциями, реквизициями, обысками, облавами, заложничеством…» Вероятно, Булгаков разделил мнение Гусева-Оренбургского о причинах погромов на Украине в годы Гражданской войны.
В «Багровой книге» Козырю-Зирке посвящена целая глава «Сатрапия атамана Козырь-Зирки. История Овручского погрома». Там, в частности, дан портрет Козыря, и это место явно было знакомо Булгакову: «О личности Козырь-Зирки в Овруче создались легенды.
Некоторые утверждают, что это некой граф из Белой Церкви и что Козырь-Зирка не его настоящее имя, а лишь псевдоним. Другие уверяют, что это беглый галицийский каторжник, в подтверждение чего ссылаются, между прочим, на татуировку, испещрявшую его руки.
Жгучий брюнет цыганского пошиба, с хорошими манерами, замечательный оратор, говоривший исключительно на галицийско-украинском наречии, хотя отлично понимал и русский язык.
Козырь-Зирка стал ориентироваться.
Первым делом счел он нужным познакомиться с настроением различных общественных групп. Для этого пригласил к себе городского голову, поляка Мошинского, и представителей разных общественных организаций, – преимущественно поляков и бывших царских чиновников.
О чем они говорили между собой?
Только об этом не трудно догадаться.
Затем, он решил познакомиться с представителем еврейского общества. Для этого он приказал арестовать и привести к нему еврейского духовного раввина. Раввин был арестован около двух часов дня и приведен в комендатуру.
Там его продержали до десяти вечера, и он все время подвергался издевательствам со стороны казаков.
В 10 вечера он предстал перед очи атамана.
После пристрастного допроса объявил ему:
– Я знаю, что ты большевик, что все твои родные большевики, что все жиды большевики. Знай же: я всех жидов в городе истреблю. Собери их по синагогам и объяви об этом.
Поздно ночью он отпустил раввина».
В следующей главе, названной «Слово и дело Козыря-Зирки», Гусев-Оренбургский пишет: «В ту же ночь казаки окружили крестьянскую подводу, на которой ехали евреи – гимназист и гимназистка из Мозыря. Казаки потребовали:
– Отдайте нам жиденят. Но крестьяне их отстояли.
За то проезжавшего через Овруч молодого еврея из Калинковичей они арестовали и привели к атаману.
– Ты из Калинковичей?
– Да.
И Козырь-Зирка на том основании, что он из Калинковичей, которые были в руках большевиков, объявил его большевиком.
Были также захвачены проезжавшие из местечка Нарочи два еврея, мелкие торговцы махоркой и спичками.
– Спекулянты! Привели к атаману. Раздели донага. Избивали нагайками. Заставили плясать.
При этом одному всунули в рот пачку махорки, другому – коробку спичек. Сам Козырь-Зирка стоял с поднятым револьвером и грозил расстрелом, если они перестанут плясать…
Затем их заставили друг друга сечь,
…Заставили креститься…
Вдоволь натешившись, выгнали на улицу…
…голыми…
Следом выбросили платье.
».
Гусев-Оренбургский описывает также погромы, устроенные казаками Козыря в близлежащих селах:
«В Потаповичах было четыре еврейских семейства.
Казаки вошли к ним и начали их грабить, убивать и насиловать женщин. В одном доме, где хозяин отсутствовал, осталось три его дочери и зять. У одной из дочерей были запрятаны на теле несколько сот рублей. Казаки забрали эти и другие деньги, а также и все ценное имущество.
Женщин они изнасиловали.
Зятя, только что вернувшегося из плена, вывели во двор, где уже находился другой еврей.
Их подстрелили.
Зять был убит наповал, а другой еврей только ранен, но он притворился мертвым и тем спасся…
Затем отправились в село Гешово.
в свое местечко старика шохета. Они его также захватили. И тут же обоих стариков…
…повесили на высоком дереве…
Одного при помощи телеграфной проволоки, другого – на ремешке. Этот последний, по рассказам крестьян, несколько раз срывался, но его каждый раз вновь подвешивали. Затем они их тут же сняли с высокого дерева и повесили на низком деревце, к которому прибили записку:
«Тому, кто их снимет, жить не более двух минут».
И потому крестьяне не давали их снимать.
».
Пика резня достигла тогда, когда казаки Козыря 31 декабря 1918 года вновь взяли Овруч, занятый было пробольшевистскими повстанцами:
«Казаки рассыпались по городу.
Входили в дома, грабили деньги и имущество.
Избивали стариков.
Убивали молодых евреев.
Многие из приготовленных к расстрелу откупались деньгами, причем сумма выкупа бывала очень значительна. Так, в дом Розенмана поздно вечером явилось несколько казаков. В доме, кроме старухи-матери и двух дочерей, находились два сына, из которых один уже в продолжение нескольких недель лежал больной в кровати. Здоровому сыну они, приняв его за русского, велели уходить, но узнав от него, что он хозяйский сын, задержали. Потребовали, чтобы и больной сын оделся и пошел с ними. Но убедившись, что он действительно серьезно болен, и встать не может, оставили возле его кровати одного казака, а здорового вывели во двор.
Там они поставили его у стены.
Один медленно заряжал ружье.
– Дашь двенадцать тысяч? – спросил один. Молодой человек стал их уверять:
– Родные внесут эту сумму.
Тогда казаки ввели его обратно в дом, где мать и сестры лежали в глубоком обмороке. Женщин привели в чувство, и те начали искать в доме деньги.
Нашлось только две тысячи.
два казака и, получив условленные десять тысяч рублей, объявили, что Розенман отныне может жить спокойно.
– Имя ваше будет записано в штабе и больше никто вас беспокоить не будет.
Казаки сдержали слово.
Розенманов больше не беспокоили, между тем как к другим евреям на смену одним казакам приходили другие, причем последующие забирали все, что не успевали захватить их предшественники.
Казаки ничем не брезговали.
…
Любил Козырь-Зирка и повеселиться.
Он реквизировал еврейский оркестр, на обязанности которого было играть на всех казацких вечеринках. Под звуки музыки этого оркестра Козырь-Зирка однажды порол двух крестьян-большевиков.
Им было дано несчетное число ударов.
А затем их расстреляли.
«утонченные» развлечения.
Однажды вечером привели к нему 9 евреев, сравнительно молодых, и одного пожилого, тучного. Их казаки по улице гнали карьером. Когда евреи, запыхавшись, наконец, вошли в квартиру атамана, то сам он лежал раздетый на кровати, а на другой кровати лежал тоже раздетый сослуживец. Вошедшим евреям приказали:
– Пляшите.
Стали их поощрять нагайками, особенно тучного. Они крутились и кружились по комнате на забаву атамана.
– Пойте… еврейские песни!..
Евреи повторяли их нараспев. Долго они пели и плясали, а Козырь-Зирка и его приятели весело смеялись.
После этого евреев вывели в другую комнату и на них надели шутовские головные уборы. Их привели обратно к атаману и каждому дали в руку свечку. Рассадили по стульям.
– Пойте!
Они пели.
своем лежачем положении.
Один из евреев не вынес издевательств.
Заплакал.
Козырь-Зирка ему заметил:
– За слезы полагается 120 розог.
– Я лучше буду петь.
– Ну, пой, – был ответ.
Еврей опять запел.
Делали антракт для отдыха артистов.
– Пора им уже спустить штаны.
Но Козырь-Зирка в данном случае на это не соизволил согласиться. Натешившись вдоволь, он отпустил евреев и дал шофера в провожатые, дабы их не расстреляли караулы».
Казаки Козыря оставались в Овруче до 16 января 1919 года. За это время было убито до 80 евреев и ограблено 1200 еврейских домов.
В «Багровой книге» содержится определенный намек на гомосексуальность Козыря-Зирки. Интересно отметить, что друг Булгакова писатель Юрий Слезкин в повести «Шахматный ход» (1923) вывел перешедшего к красным петлюровского атамана батьку Выкруту, явно списанного с Козыря-Зирки. Он служит у красных, но собирается присоединиться к батьке Махно. Отметим, что летом 1923 года Булгаков присутствовал на чтении Слезкиным повести «Шахматный ход» у общих знакомых Коморских.
«Батько Выкрута был мужчиною с весом, имел глаза с хитринкой, прищуренный, густую, щетинистую бровь, долгие гайдамацкие усы и отменное брюхо. Дело свое знал крепко, но любил всего больше – жрать. Жрал он с таким смаком, что, глядя на него, никто не утерплевал – забирало за живое – слюнки текли. Борщ с помидорами, да с салом, да с грудинкою, да со сметаной, каша гречневая со шкварками и прожаренным луком, пампушки с медом, вареники с творогом и маслом, курник с пшенной кашей, варенец с солью и хлебом, пироги мясные, рыбные, капустные, колбасы копченые, колбасы жареные, колбасы кровяные – ничем не брезговал батько Выкрута все уминал плотно, заливая самогонкой.
Так и знали по деревням: пришел батько – подавай на стол.
Ну и волокли почем зря. Потому сытый человек – добер. Раздавал Выкрута мужикам порох, галантерею, скобяной товар, дозволял себе – сытый – ручку целовать, а баб не трогал. К бабам имел отвращение.
– Черт их знает – сыростью от них пахнет, – говорил он.
И очень за то его мужики любили.
– А тож нам такого и треба.
Может, потому и атаманом Выкрута заделался, что в городе пошел голод, а любил он хлеб легкий. Были такие, что признавали в нем станового пристава из Березнянской области Кроолевецкого уезда Черниговской губернии, того самого, который в пятнадцатом году Хведора Апанасенко – молодого парня – от набора освободил, а после, когда Апанасенко женился, – завлек в лес и топором тяпнул: того самого пристава, который в осьмнадцатом году служил у немцев, а потом, говорят, помер. Только знали об этом такие люди, что лучше было бы им молчать пока что. Своя рубашка ближе к телу».
У Булгакова о гомосексуализме Козыря не говорится прямо, но передано его равнодушие к женскому полу, хотя и объясняется это вроде бы тем, что увлекает его лишь одно дело в жизни – война: «Козырю сию минуту предстояло воевать. Он отнесся к этому бодро, широко зевнул и забренчал сложной сбруей, перекидывая ремни через плечи. Спал он в шинели эту ночь, даже не снимая шпор. Баба завертелась с кринкой молока. Никогда Козырь молока не пил и сейчас не стал. Откуда-то приползли ребята. И один из них, самый маленький, полз по лавке совершенно голым задом, подбираясь к Козыреву маузеру. И не добрался, потому что Козырь маузер пристроил на себя». И, в отличие от героя Слезкина, он на первое место ставит не еду, а водку. Антисемитизм его отряду также не чужд, поскольку на всех заборах его гайдамаки пишут лозунги: «Бей жидив – звильняй Украину».
Козырь-Зирка, как свидетельствует «Багровая книга», строил евреев и заставлял их кричать «Слава Украине»:
«Вскоре подъехал на автомобиле атаман.
– Слава атаману… слава Украине! Он вышел из автомобиля.