М. А. БУЛГАКОВ КАК АВТОР ОПЕРНЫХ ЛИБРЕТТО
(ПО МАТЕРИАЛАМ РУКОПИСНОГО ОТДЕЛА
ПУШКИНСКОГО ДОМА)
Булгаков-писатель: прозаик, очеркист, романист, фельетонист, но не только. Булгаков также — драматург, сценарист, режиссер, либреттист, вообще — «человек театра». Органичность многогранного творческого облика Михаила Афанасьевича подчеркивала Елена Сергеевна Булгакова, рассказывая: «Он блестяще создавал тут же какие-то новеллы, при этом показывал их, как актер». [181] Известно письмо К. С. Станиславского Булгакову в связи с его приходом в коллектив МХАТа: «Дорогой и милый Михаил Афанасьевич. Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш Театр!
Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях Турбиных, и я тогда почувствовал в Вас — режиссера (а м<ожет) б(ыть) и артиста?!).
Мольер и многие другие совмещали эти профессии с литературой!». [182]
По мнению К. Г. Паустовского, приход Булгакова к театру был естественным и закономерным: «Иначе и быть не могло. Потому что Булгаков был не только большим писателем, но и большим актером». [183] П. А. Марков уточнял: «Он был до мозга костей театральным человеком, и стихия театра поглощала его целиком»; более того, казалось, что «каждую свою роль он внутренне проигрывает, — он не просто писал, но играл эти роли для себя внутренне». [184]
Не потому ли артисты с такой отзывчивостью воспринимали его пьесы? Рубен Симонов, вспоминая булгаковского Дон Кихота, говорил: «Это, пожалуй, самое дорогое из того, что я сыграл за всю мою актерскую жизнь». [185] Работа для театра особенно наглядно выявляет присущее Булгакову единство восприятия искусства и жизни, в которой он, по выражению В. Топоркова, «горел театром». [186]
П. А. Марков свидетельствовал: «Когда его пьесы репетировались, он был фактически сорежиссером каждой постановки. И это было новое его свойство как драматурга: он был драматургом-ак- тером, он был и драматургом-режиссером». [187] Не этим ли в известной мере определяется оценка В. И. Немировича-Данченко: «Булгаков — едва ли не самый яркий представитель драматургической техники. Его талант вести интригу, держать зал в напряжении в течение всего спектакля, рисовать образы в движении и вести публику к определенной заостренной идее — совершенно исключителен». [188]
Булгаков не просто сыграл роль судьи (президента суда) в «Пиквикском клубе» на сцене филиала МХАТа, но и сыграл ее, невыигрышную, полунемую, по определению народного артиста СССР В. Топоркова «блестяще», [189] вызвав и удивленную похвалу Станиславского, [190] предчувствовавшего, впрочем, еще раньше, что «он не только литератор, но он и актер». [191] Он — постоянный представитель театра в прозе. Прозаик, он размышляет о природе прежде всего драматургического творчества. «Этот роман, — сказал о „Мастере и Маргарите44 А. Файко, — он писал тоже как драматург». [192] Более того, «Мастера и Маргариту», по мнению А. Нинова, он строит по законам грандиозного театрально-музыкального представления. [193]
«он ощущал жизнь, как действие». [194] Эта мысль еще раз напоминает о том, что истоки театральной биографии Булгакова — в его жизненной биографии, причем с самых ранних лет.
Театр — это и бал у Воланда. Театр — это и прощальное восклицание уезжающего в провинцию героя «Записок юного врача». Театр — это прежде всего киевская юность, когда самый воздух зрительного зала действовал на будущего драматурга опьяняюще, рождая щедрость юношеских мистификаций, силу воображения, талант импровизатора.
В середине 30-х гг. Булгаковы приобрели рояль. На нем играли С. Прокофьев, Д. Шостакович, Ю. Шапорин, А. Мелик-Па- шаев. Это был последний рояль в жизни писателя — но был и первый. Уже в доме детства «жила музыка. . . По вечерам, уложив детей спать, мать играла на рояле Шопена. На скрипке играл отец. Он пел, и чаще всего ,,Нелюдимо наше море“». [195] Семья была музыкальной, братья Николай и Иван пели в гимназическом хоре, в хоре пела и Вера, другая сестра, Варя, училась в консерватории.
У киевлян были популярны летние концерты в саду над Днепром. Так музыка соединялась с природой, и много лет спустя писатель с необычным для него лирическим пафосом вспоминал ее обаяние: «Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах. Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте. . .». [196]
Все это жило в душе, поддерживало ее возвышенный настрой. В одном из писем 1935 г. также видим искру поэзии, высеченную встречей с Киевом: «Когда днем я шел в парках, странное чувство поразило меня. Моя земля! Грусть, сладость, тревога!». [197] Неожиданно отозвалась киевская юность и в XXVII сцене булгаковской инсценировки «Войны и мира» Л. Толстого, когда Пьер бредит: «Красавица-полька на балконе моего киевского дома. . .».[198]
В Киеве в пору юности Михаила Афанасьевича пели Ф. Шаляпин, Тито Руффо и другие известные певцы, на их концерты часто ходили и Булгаковы. Юношей Михаил Афанасьевич пел, у него был мягкий, красивый баритон. Сестра Надежда Афанасьевна рассказывала: «В школьные годы он мечтал стать оперным артистом. На столе у него стоял портрет Льва Сибирякова — очень популярный в те годы бас — с автографом. . .». [199]
Приезжая в Киев, Ф. И. Шаляпин непременно пел в «Фаусте». «Фауст» был популярен в семье Булгаковых, навсегда оставшись любимой оперой писателя. Ноты «Фауста» на раскрытом рояле в гостиной — общеизвестен этот образ-символ духовной жизни Турбиных в романе «Белая гвардия». Дорогой автору, он варьируется, например, в незаконченной повести «Тайному Другу»: «На пианино над раскрытыми клавишами стоял клавир „Фауста", он был раскрыт на той странице, где Валентин поет». [200]
Сорок один раз слушал Булгаков «Фауста» только в гимназические и студенческие годы — поразительна эта цифра, сообщенная Е. А. Земской. [201] На вечере, где он встретился с Еленой Сергеевной, он играл на рояле вальс из «Фауста». Когда герой «Записок юного врача» видит свою будущую больницу, в его памяти звучит фраза из арии Фауста. «Фаустом» начинается и завершается (в первой редакции) пьеса «Адам и Ева». Герою «Театрального романа» слышатся звуки все того же «Фауста» — это откладывает миг самоубийства и спасает ему жизнь. В рассказе «Морфий» оперная музыка создает целый мир (второй мир) в сознании героя.
Но насыщенность булгаковского творчества музыкой глубже, чем может показаться на первый взгляд. Несомненна драматичная музыкальность самого повествования. «Ритм его произведений, — отмечал П. Марков, — тревожен, он часто ломается, внезапно взрываясь бурей неожиданных, но вполне оправданных ситуаций. Оттого все его творчество производит впечатление некоего внутреннего клокотания. . .». [202] О пьесе Булгакова «Дон Кихот» И. Анисимов писал, что она «чудесно передает не только сатирический, но и поэтический, музыкальный колорит романа Сервантеса». [203] Поистине безбрежна, например, созданная Булгаковым в начале 30-х гг. музыкальная партитура к пьесе «Бег»: «Глухой хор монахов из подземелья, многокопытный топот, мягкий удар колокола, нежный медный вальс, под который уходит конница Чарноты, лязганье, стук, страдальческий вой бронепоезда и могильная тишина, нежные голоса поющих телефонов и оглушительный их треск, ария безумного Германа из ,,Пиковой дамы“ и „странная симфония" Константинополя, в которой „Светит месяц" сплетается с турецкими напевами, теноровые крики продавцов лимонов и вторящие им басы разносчиков буйволиного молока, залихватские марши гармоней и тихие капли падающей воды, шарманочная „Разлука", голос муэдзина, летящий с минарета, и хор, распевающий песню о Кудеяре-атамане. . .». [204] Услышишь ли все это в современной, не булгаковской интерпретации «Бега»?
Музыка — это и родительский рояль, и скрипка, на которой Миша Булгаков тоже учился играть. Музыка — это и Николка с гитарой в «Днях Турбиных», и Шуберт, звучащий как обещание в последней главе романа «Мастер и Маргарита», вообще пронизанного музыкой. Жанр «Багрового острова» автором определен как «генеральная репетиция пьесы. .. с музыкой. . .». Новогод нее (28 декабря 1939 г.) почти предсмертное послание Булгакова другу детства А. Гдешинскому кончалось пожеланием видеть солнце, слышать море, слушать музыку. [205]
Музыка и театр — что могло быть важнее? «Это мир мой», — говорит о театре герой автобиографического «Театрального романа». [206] Причем любовь к театру с детства была активной. Уже с 12 лет Миша Булгаков участвовал в постановках любительских спектаклей дома, у знакомых, на даче под Киевом, где ставили А. П. Чехова и пьесы собственного сочинения.
Сестре Надежде Афанасьевне Булгаков написал под Новый год 31 декабря 1917 г.: «И вновь тяну лямку (. . .) вновь работаю в ненавистной мне атмосфере среди ненавистных людей. Мое окружение настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве». [207] И из этого — из скуки будней, из тины окрестной обывательщины — траектория взыскующей души также не могла не привести к свету рампы. Как бы ни был увлечен Булгаков своей фельетонной работой в начале 20-х гг., он четко сказал: «Но не может жить великий талант одним гневом. Не утоленная будет душа. Нужна любовь. Как свет к тени». [208]
«в безвоздушном пространстве», что ему необходима «среда», он уточнял: лучше всего театральная. [209] По словам Н. Кузякиной, Булгаков — единственный крупный писатель своего времени, который испытал столь большое влияние оперы со всеми вытекающими отсюда последствиями. [210]
Особенности творческой индивидуальности Булгакова, его интерес к театру вообще, к музыкальному театру в частности, закономерно привели его к сотрудничеству с композиторами. Б. Асафьеву, И. Дунаевскому. Р. Глиэру, В. Соловьеву-Седому — всем своим соавторам-композиторам Булгаков был созвучен своей отзывчивостью музыке.
Материалы из переписки М. А. Булгакова с деятелями культуры, причастными к театру, хранящиеся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом), имеют, на наш взгляд, особое значение, если учесть исключительную роль театра в творческой деятельности писателя. Не имея целью охватить здесь всю проблематику взаимоотношений М. А. Булгакова с оперным театром, остановимся на его переписке и сотрудничестве с композиторами — Б. В. Асафьевым, В. П. Соловьевым-Се- дым, И. О. Дунаевским. Это тем более важно, что сотрудничество Булгакова с оперным театром изучено явно недостаточно. Даже в фундаментальном (50 листов) исследовании Е. А. Грошевой «Большой театр Союза ССР» (М., 1978) Булгаков упомянут лишь один раз и то в отрицательном плане — в цитате из рецензии на оперу С. Потоцкого «Прорыв»: «. . . турбинскую идеологию опере простить невозможно». [211] Правда, ни одна из булгаковских опер так и не была поставлена, но он работал в Большом театре не только в качестве либреттиста. Тому же А. Прейсу, упомянутому в названном труде, он помогал в работе над либретто оперы В. Же- лобинского «Мать».
Взаимоотношения Булгакова с его соавторами-композиторами в 30-е гг. поучительно рассматривать не самоценно и разрозненно, как делалось до сих пор, а совокупно и поставив в контекст жизни писателя в целом. «Музыку нельзя не любить, — говорит булгаковский Дон Кихот. — Где музыка, там нет злого». [212] Однако зло преобладало. «Трагической» назвал судьбу Булгакова В. Катаев. [213] Тревожно тягостен вздох Булгакова: «Я так устаю от своей каторжной работы. . .». [214] Однако при его жизни ни одна из его пьес в СССР так и не была опубликована. В письме Правительству СССР Булгаков сообщал, что из зафиксированных им 301 отзыва о нем в печати 298 — враждебно ругательны.
Г. Н. Бояджиев писал: «Фигура Мольера под пером у Булгакова обрела героический и драматический отсвет, его страсть к театру воспринимается как подвижничество, его жизнь предстает как непрерывная цепь писательских подвигов». [215] Однако не зря говорят, что писатель создает своих героев по своему образу и подобию. В. Каверин напоминал о «трагедии зависимости» булгаковского Мольера, [216] но такова же и трагедия Булгакова.
Перед иными адресатами свои грустные чувства писатель старался не выказать, однако драматизм положения тягостно чувствуется, например, в письмах к брату Николаю Афанасьевичу: «Силы мои истощились» (14 1 1933); «... безумно устал» (10V 1934); «Мое молчание объясняется тем, что я переутомлен» (10 VII 1934); «Я нездоров, у меня нервное переутомление» (1 VIII 1934); «Хворал переутомлением. . .» (14 IV 1935); «. . . я безмерно утомлен. Впрочем, об утомлении распространяться не буду, устал уж и жаловаться». [217] Даже в мимолетных беседах он говорил о нелепости судьбы таланта, о самых странных опасностях на его пути. [218]
«Все запрещено, я разорен, затравлен в полном одиноче стве», — писал Булгаков М. Горькому уже осенью 1929 г. [219] ,и с тех пор мотив одиночества станет одним из определяющих его мироощущение. Тогда же Булгаков сообщал А. С. Енукидзе: «. . . совершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель». [220] В конце того же года последовал новый удар: Главрепертком фактически запрещает все его пьесы.
«Он презирал не людей, — говорил о нем П. С. Попов, — он ненавидел только человеческое высокомерие, тупость, однообразие, повседневность, карьеризм, неискренность и ложь. . . Сам он был смел и неуклонно прямолинеен в своих взглядах. Кривда для него никогда не могла стать правдой. Мужественно и самоотверженно он шел по избранному пути». [221] Было невыносимо трудно, но ведь высота идеалов и предполагала принципиальность позиции. Пересмотрите эпиграфы к главам повести Булгакова «Жизнь господина де Мольера»: «Что помешает мне, смеясь, говорить правду?» (Гоголь); «Не насилуйте свой талант!» (Лафонтен); «Странно, что наши комики никак не могут обойтись без правительства» (Гоголь). Сообщавший открыто в письме Правительству СССР, что считает своим писательским долгом «борьбу с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала», [222] конечно, прежде всего он утверждал свободу и самоценность творческого таланта. Однако добиться этой свободы и оказывалось самым трудным, практически невозможным, обреченно-невозможным делом.
Б. Земского Булгаков в 1922 г. поразил «своей энергией, работоспособностью. . .». [223] «Дней Турбиных» состояние здоровья резко ухудшилось. В письмах Сталину тяжело видеть беззащитность души, пораженной почти смертельно: «С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски. . .»; «Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание»; «Я страдаю припадками страха в одиночестве»; «. . . страдаю истощением нервной системы, связанным с боязнью одиночества». [224]
Сложность ситуации наиболее полно изложена в письме, написанном Булгаковым в июле 1929 г. Письмо оформлено в виде заявления, адресаты которого — «Генеральный секретарь партии И. В. Сталин; Председатель Ц. И. Комитета М. И. Калинин; Начальник Главискусства А. И. Свидерский; [225] Алексей Максимович Горький»:
«В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературной работой в СССР. Из этих десяти лет последние четыре года я посвятил драматургии, причем мною были написаны 4 пьесы. Из них три («Дни Турбиных», «Зойкина квартира» и «Багровый остров») были поставлены на сценах государственных театров в Москве, а четвертая — „Бег", была принята МХАТом к постановке и в процессе работы Театра над нею к представлению запрещена.
В настоящее время я узнал о запрещении к представлению „Дней Турбиных" и „Багрового острова", „Зойкина квартира" была снята после 200-го представления в прошлом сезоне по распоряжению властей. Таким образом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы оказываются запрещенными, в том числе и выдержавшие около 300 представлений „Дни Турбиных".
В 1926-м году в день генеральной репетиции „Дней Турбиных" я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергался допросу.
Несколькими месяцами раньше представителями ОГПУ у меня был произведен обыск, причем отобраны были у меня „Мой дневник" в 3-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей „Собачье сердце".
Ранее этого подвергались запрещению повесть моя „Записки на манжетах". Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов „Дьяволиада", запрещен к изданию сборник фельетонов, запрещаются в публичных выступлениях „Похождения Чичикова". Роман „Белая гвардия" был прерван печатанием в журнале „Россия", т<ак) к(ак> запрещен был самый журнал.
По мере того, как я выпускал в свет свои произведения, критика в СССР обращала на меня все большее внимание, причем ни одно из моих произведений будь то беллетристическое произведение или пьеса, не только никогда и нигде не получило ни одного одобрительного отзыва, но, напротив, чем болыпѵю известность приобретало мое имя в СССР и заграницей, тем яростнее становились отзывы прессы, принявшие наконец характер неистовой брани. [226]
Все мои произведения получили чудовищные, неблагоприятные отзывы, мое имя было ошельмовано не только в периодической прессе, но в таких изданиях, как Б(олыиая) Советская} Энциклопедия и Лит(ературная) Энциклопедия.
Бессильный защищаться, я подавал прошения о разрешении хотя бы на короткий срок отправиться заграницу. Я получил отказ.
Мои произведения „Дни Турбиных" и „Зойкина квартира" были украдены и вывезены заграницу. В г. Риге одно из издательств дописало мой роман „Белая гвардия", выпустив в свет под моей фамилией книгу с безграмотным концом. Гонорар мой заграницей стали расхищать.
Тогда жена моя Любовь Евгениевна Булгакова вторично подала прошение о разрешении ей отправиться заграницу одной для устройства моих дел, причем я предлагал остаться в качестве заложника.
Мы получили отказ.
Я подавал много раз прошения о возвращении мне рукописей из ГПУ и получал отказы или не получал ответа на заявления.
Я просил разрешения отправить заграницу пьесу «Бег», чтобы ее охранить от кражи за пределами СССР.
Я получил отказ.
—ым слово — мне) более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЙ МОЕЙ Л. Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется». [227]
Михаил Афанасьевич ждал положительного ответа, но приходили письма, получение которых едва ли могло содействовать бодрости духа и творческой деятельности. Например, повесткой от 2 октября 1929 г. секретный отдел объединенного Государственного Политического управления предлагал «Булгакову Михаилу Афонасьевичу» [228] иться для дачи показаний в дом № 2 по ул. Дзержинского. Аналогичная повестка посылалась и 16 ноября 1926 г. Но были и другие письма. Анна Ильинична Толстая писала 19 марта 1934 г.: «Я Вам очень сочувствую в Ваших мучениях и неприятностях с Мольером <. . .) закусите удила, молчите и пишите. Выйдет хорошо, потому что Вы не можете сделать плохо». [229]
Наделенный музыкальным слухом, он хорошо слышал мир. В том числе и его тишину. А между тем, как вспоминал С. Е. Ермолинский, «все окончательно затихло вокруг него. Так тихо, что хотелось кричать. . . Ни одного упоминания о нем; заговор молчания. . . Его словно и не было никогда». [230] «Умоляю, не терзайте себя», — взывал к нему его соавтор композитор Б. В. Асафьев. [231] «Дорогой Михаил Афанасьевич! До чего мне больно за Вас! Какая непрерывная нервная трепка!» — это другой его соавтор, писатель В. В. Вересаев. [232]
«Лирика всегда таилась в Булгакове», — свидетельствовал П. А. Марков, имея в виду и проявления «парадоксального и темпераментного таланта», и «беспокойную, захватывающую все его существо творческую инициативу».[233] Но эта энергия была направлена не только на искусство. Так, Михаил Афанасьевич в решительную минуту помог В. Катаеву, взяв на себя чтение за автора его пьесы «Растратчики» перед ответственной аудиторией артистов МХАТа. [234] Нуждаясь постоянно в средствах, он сам помогал другим и в денежном плане. [235] Из античных времен доносится до нас вздох Менандра: счастлив тот, кому довелось встретить хотя бы тень настоящего друга. Булгаков был счастлив в друзьях, как и друзья его — в нем.
«. . . Мое утомление, безнадежность безмерны. Не могу ничего писать», — это из послания Булгакова М. Горькому в трудный для него 1929 год. [236] Но вот обстановка проясняется, и он же Горькому пишет: «Зная, какое значение для разрешения пьесы имел Ваш хороший отзыв о ней, я от души хочу поблагодарить Вас». [237] К М. Горькому обратился Булгаков и с просьбой походатайствовать о возвращении рукописей, изъятых у него ОГПУ. М. Горький дал знать, что его ходатайство увенчалось успехом и рукописи автор получит. [238] Было это в 1926 г., и тогда же, в 1926 г., направив письмо председателю Совета народных комиссаров о возвращении ему рукописи повести «Собачье сердце» и «Моего дневника», также изъятых при обыске, через два года направляет доверенность на получение их Е. П. Пешковой. [239] Нервничает, что результатов все нет. Екатерина Павловна в письме от 14 августа 1928 г. старается успокоить писателя дружеским письмом: «Михаил Афанасьевич! Совсем не ,,совестно“ беспокоить меня. О рукописях Ваших я не забыла и 2 раза в неделю беспокою запросами о них кого следует. Но лица, давшего распоряжение, нет в Москве. Видимо, потому вопрос так затянулся. Как только получу их, извещу Вас. Жму руку Ек. Пешкова». [240]
— такой была жизнь героев Булгакова, Мольера и Пушкина, такой была и его собственная жизнь. «Люди выбирают разные пути, — говорит булгаковский Дон Кихот. — Один, спотыкаясь, карабкается по дороге тщеславия, другой ползет по тропе унизительной лести, иные пробираются по дороге лицемерия и обмана. Иду ли я по одной из этих дорог? Нет! Я иду по крутой дороге рыцарства и презираю земные блага, но не честь! . . . Я заступался за слабых, обиженных сильными! Если я видел где-нибудь зло, я шел на смертельную схватку, чтобы побить чудовищ злобы и преступлений! Вы их не видите нигде? У вас плохое зрение, святой отец!». [241]
Одному на таком пути особенно трудно, учитывая к тому же «редкую впечатлительность, ранимость». [242] Вот почему надо сказать о том громадном значении, которое для Михаила Афанасьевича имела в трудные годы поддержка друзей — соавторов его упорства, пусть и не соавторов в конкретно творческом смысле. Нет-нет да и ободрит весточка от доброго друга Павла Маркова, его слово привета, дружеской заинтересованности: «Но что меня очень радует, интересует — это твоя новая пьеса. Жду се с нетерпением». [243] «Как твои „Души"» — спрашивает в другом письме Павел Александрович, [244] и за этим слышится забота не только об инсценировке романа Гоголя, но и о покое души ее автора.
Режиссер МХАТа Я. Л. Леонтьев, еще один друг Булгакова, 30 июня 1934 г. пишет Булгакову письмо на бланке МХАТа, а уже 15 сентября того же года сообщает: «Понемногу начинаю приходить в себя от получения душевной травмы, авось излечѵсь вовсе. С МХАТ распростился окончательно. А что делать буду, еще не знаю», [245] и благодарит Михаила Афанасьевича за «ласку и сердечность». К счастью, оба — и драматург, и режиссер, оставив МХАТ, перешли в Большой театр: «Когда же возвратитесь? Когда у меня начнутся жаркие, страдные дни?». [246]
«Человек поразительного таланта» (А. Фадеев), [247] «Сыновья муллы». Лето 1939 г. — последнее лето в жизни Михаила Афанасьевича. Подведение итогов — затруднения с «Дон Кихотом», с «Рашелью», с «Дружбой», с «Батумом». Надежда — на пьесу о Пушкине в МХАТе. И Виталий Яковлевич Виленкин спешит ободрить его письмом из Петергофа: «Дорогой Михаил Афанасьевич! Получил Ваше письмо вчера вечером и очень ему обрадовался. Я уверен и в дальнейшем успехе пьесы, твердо уверен. И заранее предвкушаю общее приподнятое, бодрое настроение, когда все съедутся осенью, и пойдет работа». [248] Работа так и не пошла, но доброе слово, наверно, все же не пропало.
Дружеские отношения — это было то, что позволяло не разувериться в людях, сохранить веру в непреложность высоких нравственных идеалов, особенно тогда, когда они подвергались жесточайшим испытаниям. Вот почему дороги нам собранные по крупицам знаки внимания к Михаилу Афанасьевичу, к его таланту. В историю пьесы «Последние дни» войдет, например, и письмо администратора театра им. Е. Вахтангова Л. П. Русланова, посланное Булгакову после его телефонного запроса о пьесе: «Я тогда же ответил Вам, что вопрос о Вашей пьесе был решен сразу же на чтении, что она всем очень понравилась и безусловно принята (...) Мне так понравилась Ваша пьеса, я так много о ней думаю, что хочется говорить и говорить о ней (. . .) Ваша пьеса еще больше усилит любовь к Пушкину». [249]
Поэт, по словам Поля Валери, — самое уязвимое создание на свете. Но — если он не один? Тогда трудности каждого преодолевает сотрудничество двоих. Поиск соавтора — это в сущности поиск друга в искусстве, а его найти нелегко особенно тому, у кого, как у Булгакова, высокие требования к людям.
Переписка с деятелями искусства, с композиторами значительна прежде всего тем, что придает дополнительные штрихи нашему представлению о М. А. Булгакове, его индивидуальности и самом творчестве. Должно быть сохранено для истории то чувство уважения, дружелюбия, расположения, которое питали к нему и Б. Асафьев, и И. Дунаевский, и В. Соловьев-Седой. Что-то в высшей степени волнующее заключено в творческой близости мастеров-соавторов, в той трепетности сопереживания, которая соединяла их, в том, что Булгаков был не только соавтором, «но и другом, и единомышленником композитора. . .». [250]
основной, отданной драматургии и прозе и потому — единственной! Однако талант и на вынужденной производственной площадке мог проявить себя. «То, — подчеркивал Я. Л. Леонтьев, — что писал Михаил Афанасьевич Булгаков для Большого театра, это не только конспекты, инсценировки и либретто, а это — настоящие драматургические произведения в стихах, которые, если бы даже были переложены для оперных спектаклей, могли бы представить самостоятельные произведения». [251]
Надо напомнить,что и к своим соавторам-композиторам Булгаков питал добрые чувства, встречи с ними приносили ему радость. Елена Сергеевна заносила в дневник: «Мне вообще Асафьев очень нравится, как необыкновенный умница и художественный человек». [252] Все три композитора, соавторы Булгакова, — ленинградцы; тема работы с ними — развитие темы «Булгаков и Ленинград», не исчерпывающе пока разработанной.
Противник «бесстыдного хамелеонства», по выражению С. Ермолинского, Булгаков и в различных видах своего театрального сотворчества был искренним и отзывчивым. «Будучи литературным консультантом Большого театра, — вспоминал Б. А. Мордвинов, — Михаил Афанасьевич всегда проявлял совершенно исключительную чуткость и такт, обсуждая с авторами приносимые ими либретто и сценарии, готовый помочь всем своим опытом и знаниями. Так, создавая свое либретто к опере,,Минин и Пожар- ский“, Михаил Афанасьевич, тем не менее, без какой-либо личной заинтересованности, с чувством исключительно товарищеской помощи делился своими материалами и знаниями при работе театра над созданием нового либретто к опере ,,Иван Сусанин"». [253] Недаром к нему тянулись не только причастные к литературе и театру, но и самые разные люди. Один из примеров — письмо, посланное ему Георгием Федоровичем Жордания 16 июня 1935 г.: «Я не знаю, что будет со мною завтра, доведен до крайности, до отчаяния. Моя драма — драма непонятой души, я — жертва чудовищной предубежденности (. . .) Не откажите же меня выслушать (. . .) Только не медлите!. .». [254]
Совершенно не случайно адресатом подобного рода писем оказывался именно Булгаков. Его чуткая душа вызывала ответное внимание. Вспомним, что участниками вечеров его памяти в 1940 и 1965 гг. были Е. С. Булгакова, О. Л. Книппер-Чехова, А. А. Ахматова, П. А. Марков, Я. Л. Леонтьев, Б. Л. Леонтьев, В. А. Каверин, В. П. Катаев, К. М. Симонов, Р. Н. Симонов — блистательный подбор имен, но он лишь соответствует высокому нравственному уровню, заданному Булгаковым. Еще два великих композитора были ему близки: С. С. Прокофьев и Д. Д. Шостакович намеревались писать оперы по пьесе Булгакова о Пушкине. М. Горький, К. С. Станиславский, П. С. Попов, С. А. Ермолинский, В. Я. Виленкин, В. Е. Вольф — у такого человека, как Булгаков, не могло не быть таких хороших, надежных друзей. Но не зря тому же С. А. Ермолинскому Михаил Афанасьевич признавался: «А знаешь, кто мне больше всех навредил? Завистники». [255]
У Булгакова было необычайное зрительное и слуховое «предчувствие» своих пьес. [256] Этого «предчувствия» были лишены многие начальствующие бюрократы. Говоря об откликах на постановку «Багрового острова», Д. И. Золотницкий писал: «Ничего творческого, продиктованного заботой о советском театре не было в грубой брани О. С. Литовского». [257] «. . . и после ,,Дней Турбиных** М. А. Булгаков не предпринимал никаких попыток приблизиться к советской действительности. Две последующие пьесы Булгакова: ,,Багровый остров" и „Зойкина квартира" по обывательски-мещанскому своему тону и клеветническому характеру («Багровый остров») не могли не смутить и поклонников Булгакова. Произведения Булгакова, начиная от его откровенно контрреволюционной прозы — ,,Дьяволиада“, „Роковые яйца“ — и кончая ,,Мольером“, занимают место не в художественной, а в политической истории нашей страны, как наиболее яркое и выразительное проявление внутренней эмиграции, хорошо известной под нарицательным именем „булгаковщины“». [258]
О. Литовский якобы свидетельствует: «Будет правильно сказать, что советская литературно-театральная цензура как бы являлась продолжением общественной критики того или иного произведения. ,,Голых“ административных запрещений в советское время, за редким исключением, не бывало. Даже такая явно порочная пьеса, как ,,Бег“ Булгакова, не отбрасывалась, а предпринимались всяческие попытки сделать ее достоянием театра». [259] Написано это в книге с категорическим названием «Так и было», а было не так — история драматургии Булгакова испещрена цензурными запрещениями. Слово «запрещение» фигурирует и в официальных документах; так, 14 октября 1929 г. дирекция МХАТа писала Булгакову о «запрещении Главреперт- комом постановки пьесы ,,Бег“». [260] Елена Сергеевна в своих дневниках дала резко критическую оценку той роли, которую Литовский сыграл в трагической судьбе Булгакова. А ведь речь шла о судьбе писателя — гениального: «Все употребляют именно это выражение — гениальный. . .». [261]
Но можно ли не вспомнить здесь и того, что в самый трагический момент на помощь Михаилу Афанасьевичу попытались прийти его друзья — друзья-актеры. 8 февраля 1940 г. в секретариат Сталина на имя Поскребышева было написано следующее письмо: «Глубокоуважаемый Александр Николаевич! Простите, что беспокоим Вас этим письмом, но мы не можем не обратиться к Вам в данном случае, считаем это своим долгом.
сочтены. Он испытывает невероятные физические страдания, страшно истощен и уже не может принимать никакой пищи. Трагической развязки можно ожидать со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной, и лечащие врачи не скрывают этого от семьи. Единственное, что, по их мнению, могло бы дать надежду на спасение Булгакова, — это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее — заставило бы его захотеть жить, — чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произве- ния на сцене.
по телефону десять лет тому назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, мы — друзья Булгакова — не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдете возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу. С глубоким уважением народные артисты Союза ССР В. Качалов, А. Тарасова, Н. Хмелев».[262]
Это статья о соавторах жизни Михаила Афанасьевича — о друзьях, чье внимание поддерживало его и в самые беспросветные дни, о трудной эпохе, в которую Булгаков жил, — в поучение грядущему. Но прежде всего — это строки о воплощении в нем солнечного света, постоянной творческой энергии, запечатленной в словах Елены Сергеевны: «У него были необыкновенные ярко-голубые глаза, как небо, и они всегда светились. . .».[263]
Примечания
[181] Театральная жизнь. 1987. № 14. С. 26.
[182]
[183] Там же.
[184] Там же.
[185] Там же. № 557.
[186] Там же. № 556.
[187]
[188] Там же.
[189] Новый мир. 1965. № 8. С. 99.
[190] Виноградская И. Жизнь и творчество К. С. Станиславского. М., 1976. Т. 4. С. 387. 19 апреля 1931 г. Станиславский одобрил просьбу Булгакова о зачислении его «помимо режиссерства также и в актеры Художественного театра» (Там же. С. 232).
[191] Станиславский К. С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1961. T. 8. С. 269.
[192]
[193] Нинов А. О драматургии и театре Михаила Булгакова (Итоги и перспективы изучения) // Вопр. лит. 1986. № 9. С. 100.
[194] РО ИРЛИ, ф. 369, № 556.
[195] Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1983. С. 7—8.
[196] Булгаков М. Киев-город//М. Булгаков. Чаша жизни. М., 1989. С. 432.
[197]
[198] Там же, № 208. Киевский дом выходит здесь у Пьера (у Булгакова!) на первый план, в романе же у Пьера образ польки возникает лишь в конце длинного предложения, в котором говорится и о взглядах Платона Каратаева, и о выстреле, и о вое собаки, и о преступных лицах двух французов, и о дымящемся ружье, и об отсутствии Каратаева на этом привале. . .
[199] —26.
[200] Булгаков М. Чаша жизни. С. 269.
[201] Из доклада на III Булгаковских чтениях «Михаил Булгаков и его театр в современном мире» (Л., 1988).
[202]
[203] Там же. С. 478.
[204] Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1989. С. 178.
[205] Наст. изд. С. 259.
[206] Булгаков М. Избранная проза. М., 1966. С. 542.
[207]
[208] Там же. С. 197. Характерен интерес Булгакова к «театрализующей действительность повести А. В. Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (Вулис А. «Гофманиада» Ботаника X, или литературные деяния профессора А. В. Чаянова//Наука и жизнь. 1988. № 5. С. 98).
«Беседовать с тобою одной»: Из писем Михаила Булгакова к жене // Октябрь. 1984. № 1. С. 190.
[210] Из доклада на III Булгаковских чтениях «Михаил Булгаков и его театр в современном мире».
[211] Грошева Е. А. Большой театр Союза ССР. М., 1978. С. 133. *
[212]
[213] РО ИРЛ И, ф. 369, No 556.
[214] Вопр. лит. 1984. № 11. С. 214.
[215] РО ИРЛ И, ф. 369, No. 295.
[216] Там же.
[217]
[218] Шереметьева Е. Из театральной жизни Ленинграда // Звезда. 1976. № 12. С. 199.
[219] РО ИРЛИ, ф. 369, No 332.
[220]
[221] Там же, № 556.
[222]
[223] Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1976. T. 35, № 5. С. 453.
[224] РО ИРЛИ, ф. 369, № 338.
[225] Свидерский Алексей Иванович (20 III 1878—10 V 1933) —советский государственный и партийный деятель, в 1918—1928 гг. — член коллегии Наркомпрода, заместитель наркома земледелия РСФСР, ректор сельскохозяйственной академии им. К. А. Тимирязева. В 1928—1929 гг. — член коллегии Наркомпроса РСФСР, начальник Главискусства.
[226] В тексте зачеркнуто М. А. Булгаковым слово «травли».
[227]
[228] Так в тексте (РО ИРЛИ, ф. 369, № 524).
[229] Там же, № 467.
[230] Театр. 1966. № 9. С. 84.
[231] РО ИРЛИ, ф. 369, № 348.
[232]
[233] Марков П. А. В Художественном театре. М., 1976. С. 231, 436.
[234] РО ИРЛИ, ф. 369, № 557.
[235] Там же, № 464.
[236] Там же, № 332.
[237]
[238] Там же, № 524.
[239] Там же.
[240] Там же, № 461.
[241] «Я вступался за униженных, выпрямлял кривду, карал дерзость, побеждал великанов и попирал чудовищ» (Сервантес Сааведра М. Дон Кихот Ламанчский. М., 1976. Ч. 2. С. 191). Булгаков уточняет: «... чудовищ злобы и преступлений!». И добавляет слова, которых у Сервантеса не было: «Вы их не видите нигде? У вас плохое зрение, святой отец!». Это было написано в 1938 году. . .
[242]
[243] РО ИРЛИ, ф. 369, № 438. .
[244] Там же.
[245] Там же, № 429.
[246] Там же.
[247]
[248] Там же, № 367.
[249] Там же, № 234.
[250] Козлова М. Опера «Минин и Пожарский» // Музыка России. М., 1980. Вып. 3. С. 212.
[251] РО ИРЛИ, ф. 369, № 556.
[252]
[253] РО ИРЛ И, ф. 369, No 556.
[254] Там же, № 386. ’
[255] Ермолинский С. Драматические сочинения. М., 1982. С. 595.
[256] Смирнова В. Современный портрет. М., 1964. С. 287.
[257]
[258] Литовский О. Так и было. М., 1958. С. 205.
[259] Там же. С. 232.
[260] РО ИРЛИ, ф. 369, № 130.
[261] 1935-й год. Из дневников Е. С. Булгаковой // Сов. Россия. 1989. 5 марта.
РО ИРЛИ, ф. 369, № 556.
[263] Театральная жизнь. 1987. № 13. С. 27.