3
В это время в нижней квартире домохозяина, инженера Василия Ивановича Лисовича, царила тишина. Нарушала ее лишь мышь, догрызающая в столовой старую корку сыра. Супруга Лисовича, ревнивая и костлявая Ванда, спала в спальне сырой квартиры. Сам инженер сидел в набитом книгами кабинете. Лампа в форме таинственной царевны залила комнату «нежным и таинственным светом». Люди, знающие Василия Ивановича, при встрече с ним называли его Лисовичем, а за глаза – Василисой. Это было связано с тем, что с января 1918 года, когда в Городе начали происходить чудеса, Василий Иванович вместо подписи «В. Лисович», опасаясь ответственности, все документы стал подписывать «Вас. Лис.».
18 января 1918 года Василиса вручил Николке сахарную карточку. Но когда младший Турбин в числе прочих бесстрашных людей стоял в очереди за сахаром, над очередью лопнул снаряд. Николка получил страшный удар в спину и с трудом дошел домой. Встать он смог только через два дня. С того времени весь Город инженера Василия Ивановича Лисовского начал звать Василисой.
Убедившись, что улица окончательно затихла, не слышалось уже редкого скрипа полозьев, прислушавшись внимательно к свисту из спальни жены, Василиса отправился в переднюю, внимательно потрогал запоры, болт, цепочку и крюк и вернулся в кабинетик. Из ящика своего массивного стола он выложил четыре блестящих английских булавки. Затем на цыпочках сходил куда-то во тьму и вернулся с простыней и пледом. Еще раз прислушался и даже приложил палец к губам. Снял пиджак, засучил рукава, достал с полки клей в банке, аккуратно скатанный в трубку кусок обоев и ножницы. Потом прильнул к окну и под щитком ладони всмотрелся в улицу. Левое окно завесил простыней до половины, а правое пледом при помощи английских булавок. Заботливо оправил, чтобы не было щелей. Взял стул, влез на него и руками нашарил что-то над верхним рядом книг на полке, провел ножичком вертикально вниз по обоям, а затем под прямым углом вбок, подсунул ножичек под разрез и вскрыл аккуратный, маленький, в два кирпича, тайничок, самим же им изготовленный в течение предыдущей ночи. Дверцу – тонкую цинковую пластинку – отвел в сторону, слез, пугливо поглядел на окна, потрогал простыню. Из глубины нижнего ящика, открытого двойным звенящим поворотом ключа, выглянул на свет божий аккуратно перевязанный крестом и запечатанный пакет в газетной бумаге. Его Василиса похоронил в тайнике и закрыл дверцу. Долго на красном сукне стола кроил и вырезал полоски, пока не подобрал их как нужно. Смазанные клейстером, они легли на разрез так аккуратно, что прелесть: полбукетик к полбукетику, квадратик к квадратику. Когда инженер слез со стула, он убедился, что на стене нет никаких признаков тайника. Василиса вдохновенно потер ладони, тут же скомкал и сжег в печурке остатки обоев, пепел размешал и спрятал клей.
На черной безлюдной улице волчья оборванная серая фигура беззвучно слезла с ветви акации, на которой полчаса сидела, страдая на морозе, но жадно наблюдая через предательскую щель над верхним краем простыни работу инженера, навлекшего беду именно простыней на зелено окрашенном окне. Пружинно прыгнув в сугроб, фигура ушла вверх по улице, а далее провалилась волчьей походкой в переулках, и метель, темнота, сугробы съели ее и замели все ее следы.
– какая, к черту, Василиса! – это мужчина. В ящиках прозвучало нежно, и перед Василисой на красном сукне пачки продолговатых бумажек...
В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон. Уют...
Через десять минут Василиса спал рядом с женой в сырой спальне. И приснилось ему, что какие-то «Тушинские Воры» вскрыли его тайник, а «Червонный валет» выстрелил в него. Вскочив в холодном поту, Василиса вначале услышал мышь, которая продолжала хозяйничать в столовой, а затем звон гитары и смех. Этажом выше звучал красивый, полный страсти голос...
***
Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутыл- ки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, крошки, чай...
На кресле скомканный лист юмористической газеты «Чертова кукла». Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги...
– Мышлаевский, мохнат, бел, в халате и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости. Глаза его в красных кольцах – стужа, пережитый страх, водка, злоба. По длинным граням стола, с одной стороны Алексей и Николка, а с другой – Леонид Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белорукова, и рядом с ним подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназической кличке – Карась.
Карась столкнулся с Шервинским у подъезда Турбиных минут через двадцать после отъезда Тальберга. Оба оказались с бутылками. Шервинский, кроме того, шел еще и с огромным букетом, предназначавшимся Елене Васильевне. Карась у подъезда сообщил другу о своем решении: если Петлюра придет в Город, всем нужно идти на службу, а артиллеристам – в мортирный дивизион, к полковнику Малышеву. Карась был в отчаянии, что Мышлаевский ушел в эту «дурацкую» дружину, а теперь находится неизвестно где, а может уже и погиб.
Ан, Мышлаевский оказался здесь, наверху! Золотая Елена в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы. Ур-ра! Все здесь. Карасевы золотые пушки на смятых погонах были форменным ничтожеством рядом с бледными кавалерийскими погонами и синими выутюженными бриджами Шервинского. В наглых глазах маленького Шервинского мячиками запрыгала радость при известии об исчезновении Тальберга. Маленький улан сразу почувствовал, что он, как никогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительно чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и как пел!..
– Тэк-с, пять. Ну ладно, идемте ужинать.
И вот знамена, дым...
– И где же сенегальцев роты? Отвечай, штабной, отвечай. Леночка, пей вино, золотая, пей. Все будет благополучно. Он даже лучше сделал, что уехал. Проберется на Дон и приедет сюда с деникинской армией...
За ужином Алексей Турбин, Николка, Елена и друзья семьи – поручик Мышлаевский, подпоручик Степанов по прозвищу Карась и поручик Шервинский, адъютант в штабе князя Белорукова, командующего всеми военными силами Украины, – обсуждали судьбу любимого ими Города. По мнению старшего Турбина, во всем был виноват гетман со своей украинизацией: вплоть до самого последнего момента он не допускал формирования русской армии, а если бы это произошло, вовремя была бы сформирована отборная армия из юнкеров, студентов, гимназистов и офицеров, которых здесь тысячи, и они не только отстояли бы Город, но Петлюры духу бы не было в Малороссии, мало того – пошли бы на Москву и Россию бы спасли.
Высказав все, что накопилось у него на душе, Турбин объявил о своем решении поступить в дивизион. И если Малышев не возьмет его врачом, он пойдет простым рядовым. Шервинский высказался в защиту гетмана. Он считал, что, хоть было допущено много ошибок, у гетмана был правильный план, а позднее гетман остановился бы на русской армии. План же, по мнению Шервинского, состоял в том, что по окончании войны немцы бы оказали помощь в борьбе с большевиками. А когда была бы занята Москва, гетман «торжественно бы положил Украину к стопам его императорского величества государя императора Николая Александровича.
После этого сообщения в столовой наступила тишина. Николка горестно прошептал: «Император убит»… Мышлаевский сообщил, что во дворце императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана, произошло важное событие. После того как император Вильгельм «милостиво поговорил со свитой», в зал вошел наш государь. Он приказал офицерам отправляться на Украину и формировать части. Сам же пообещал прибыть в решающий момент, чтобы встать во главе армии и повести ее в Москву.
После этого сообщения никто из присутствовавших не решался заговорить. Турбин заметил, что эту легенду он уже слышал, а Шервинский сказал, что все члены царской семьи убиты. Мышлаевский же наста- ивал на том, что императору удалось спастись при помощи гувернера наследника и нескольких офицеров, которые вывезли его величество в Азию, а затем в Европу; в настоящее время государь находится в гостях у императора Вильгельма, вернее оба они в гостях в Дании, а вместе с ними и мать государя – Мария Федоровна. Николка, которому очень хотелось верить в услышанное, предложил тост за государя. Мышлаевский и Елена встали. Турбин со словами «Да здравствует император!» поднял стакан. По столовой трижды пронеслось «Ур-р-а!», разбудившее Василису. Проснувшись в холодном поту, он разбудил Ванду Михайловну. Обращаясь к черному потолку, она ругалась и грозила пожаловаться куда надо. Наверху же звучал звонкий баритон, исполняющий запрещенный гимн. Лисович продолжал возмущенно бормотать, Ванда Михайловна вскоре заснула. А Турбины еще с четверть часа приводили в чувство пьяного Мышлаевского.
– книжная.
***
И погасли огни, погасли в книжной, в Николкиной, в столовой. Сквозь узенькую щель между полотнищами портьеры в столовую вылезла темно-красная полоска из спальни Елены. Свет ее томил, поэтому на лампочку, стоящую на тумбе у кровати, надела она темно-красный театральный капор. Когда-то в этом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук, и меха, и губ пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и из коробки капора глядела Елена, как Лиза глядит из «Пиковой Дамы». Но капор обветшал, быстро и странно, в один последний год, и сборки ссеклись и потускнели, и потерлись ленты. Как Лиза «Пиковой Дамы», рыжеватая Елена, свесив руки на колени, сидела на приготовленной кровати в капоте...
– Уехал...
Она пробормотала, сощурила сухие глаза и задумалась. Мысли ее были непонятны ей самой. Уехал, и в такую минуту. Но позвольте, он очень резонный человек и очень хорошо сделал, что уехал... Ведь это же к лучшему...
– Но в такую минуту... – бормотала Елена и глубоко вздохнула.
– Что за такой человек? – Как будто бы она его полюбила и даже привязалась к нему. И вот сейчас чрезвычайная тоска в одиночестве комнаты, у этих окон, которые сегодня кажутся гробовыми. Но ни сейчас, ни все время – полтора года, – что прожила с этим человеком, и не было в душе самого главного, без чего не может существовать ни в коем случае даже такой блестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и генерального штаба карьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами, и облегченный, без детей. Брак с генерально-штабным, осторожным прибалтийским человеком. И что это за человек? Чего же это такого нет главного, без чего пуста моя душа?
– Знаю я, знаю, – сама сказала себе Елена, – уважения нет. Знаешь, Сережа, нет у меня к тебе уважения, – значительно сказала она красному капору и подняла палец. И сама ужаснувшись тому, что сказала, ужаснулась своему одиночеству и захотела, чтобы он тут был сию минуту. Без уважения, без этого главного, но чтобы был в эту трудную минуту здесь. Уехал. И братья поцеловались. Неужели же так нужно? Хотя позволь-ка, что ж я говорю? А что бы они сделали? Удерживать его? Да ни за что. Да пусть лучше в такую трудную минуту его и нет, и не надо, но только не удерживать. Да ни за что. Пусть едет. Поцеловаться-то они поцеловались, но ведь в глубине души они его ненавидят. Ей-богу. Так вот все лжешь себе, лжешь, а как задумаешься, – все ясно – ненавидят. Николка, тот еще добрее, а вот старший... Хотя нет. Алеша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит. Господи, что же это я думаю? Сережа, что это я о тебе думаю? А вдруг отрежут... Он там останется, я здесь...
– Мой муж, – сказала она, вздохнувши, и начала расстегивать капотик. – Мой муж...
– А что за человек твой муж?
***
– Мерзавец он. Больше ничего! – сам себе сказал Турбин, в одиночестве через комнату и переднюю от Елены. Мысли Елены передались ему и жгли его уже много минут. – Мерзавец, а я, дей- ствительно, тряпка. Если уж не выгнал его, то по крайней мере, нужно было молча уйти. Поезжай к чертям. Не потому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это, в конце концов, мелочь, вздор, а совсем по-другому. Но вот почему? А черт, да понятен он мне совершенно. О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести! Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России...
Квартира молчала. Полоска, выпадавшая из спальни Елены, потухла. Она заснула, и мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя в маленькой комнате, у маленького письменного стола. Водка и германское вино удружили ему плохо. Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу первой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:
– одно только лишнее бремя...
Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:
– Голым профилем на ежа не сядешь!.. Святая Русь – страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человеку честь – только лишнее бремя.
– Ах ты! – вскричал во сне Турбин, – г-гадина, да я тебя. – Турбин во сне полез в ящик стола доставать браунинг, сонный, достал, хотел выстрелить в кошмар, погнался за ним, и кошмар пропал.