ТРАНСФОРМАЦИЯ СОВЕТСКОГО ЯЗЫКА
В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ М. БУЛГАКОВА
Новый язык, появившийся после революции, для М. Булгакова стал объектом сатиры наряду с другими сторонами жизни советского общества. Советский язык Булгаков не принял так же, как и новую власть, критическое отношение к которой у писателя возникло с самого начала. Революцию, как известно, он называл «кровавой опереткой», новая действительность являла собой разрушение старой культуры, нашествие хамов. Это легко объясняется происхождением Булгакова, его укорененностью в другой культуре, приверженностью традициям русской классической литературы. М. Я. Геллер отмечает, что Булгаков, как и Замятин, Зощенко, Бабель, «внимательные свидетели трансформации языка, относились к нему с иронией, врожденной дистанцией писателей, выросших в другом языке»[1982] . М. О. Чудакова считает, что Булгаков «стал последовательно сопротивляться этой речи - в самом тексте своих произведений» [1983].
В данной статье рассматриваются принципы изображения советского официального языка и виды его трансформации в фельетонах и сатирических произведениях М. Булгакова.
М. Булгаков с предельной полнотой отразил в своих произведениях языковой срез послереволюционной России, показал речевую стихию эпохи, в которой новые элементы соединялись с живой народной речью, канцеляризмы и газетные штампы - с книжной и библейской лексикой. Писатель фиксировал самые разные стороны новой речи: слова и словосочетания, распространенные устойчивые выражения, лозунги, плакаты, вывески, объявления; отмечал изменения в написании, особенности произношения, смешение идеологических газетных штампов с просторечными словами и формами. Можно сказать, что Булгаков включил сове- тизмы в свою эстетическую систему, сделал их средством изображения жизни советского общества. В фельетонах 1920-х годов и сатирической прозе им используются советизмы в качестве средства описания многочисленных явлений, связанных с новым бытом, работой учреждений, общественными изменениями, обликом Москвы. Систематическое описание булгаковских номинаций нового времени содержится в статье Н. А. Кожевниковой [1984], культурно-исторический комментарий к советскому лексикону в романе Мастер и Маргарита составлен М. О. Чудаковой [1985]. Полноту «советского лексикона» Булгакова тем не менее нельзя считать исчерпывающей: писатель, по его собственному выражению, не мог проникать в «запретную зону» - политику, что можно сказать и о других литераторах того времени, например, об Ильфе и Петрове, Зощенко. Поэтому у Булгакова нет лексики, относящейся к линии партии и ее изменениям (например, коллективизация), острым политическим моментам и ошибкам (уклоны, перегибы и головокружения от успехов), вредительству, конкретным политическим фигурам. В отличие, например, от А. Платонова, он принципиально не писал о реальной политической ситуации, что легко объясняется личными взглядами и положением в литературе, а изображал уже результаты деятельности властей в виде формирующегося на глазах нового общественного уклада, бюрократизацию советских учреждений, подробности становления советского быта. Слова и обороты из политического обихода Булгаков также употребляет, но опосредованно, иначе, чем, например, Платонов. Они абсолютно не соответствуют теме повествования, а помещаются в бытовой контекст, что порождает издевательский и комический эффект. Герои, в речи которых встречаются политические советизмы, не имеют никакого отношения к политике. В Зойкиной квартире Аметистов говорит:
А мне что терять, кроме цепей?.. Уклонились мы - раз! Утратили чистоту линии - Два! Растеряли заветы!; Не боюся ничего, кроме бога одного - ответил Харюзин в экстазе. - Мне теперь нечего терять, кроме своих цепей! [1986]
В бытовой контекст переносятся слова из партийного лексикона того времени - «беспартийный», «сочувствующий», «ответственный»: «Аметистов: Вы партийный, товарищ? Портупея: Сочувствующий» (т. 3, с. 98); «Влип в дело Ноздрев, оказались замешанными и сочувствующий ротозей Емельян и беспартийный вор Антошка» (т. 2, с. 239); «Знаю только, что он в серой шляпе и беспартийный» (т. 3, с. 392); «Что же [...] старичок затрясся, уронил портфель, берите, кушайте. Пущай беспартийный, сочувствующий старичок с голоду помирает» (т. 2, с. 33); «Я - „волк в овечьей шкуре”. Я - „господин”. Я - „буржуазный подголосок”» [1987], «Столичные литераторы, укрывшиеся в местном подотделе искусств, сделали новую попытку развратить публику» [1988]; «Здорово, вредитель» (т. 5, с. 67).
Для Булгакова, воспринимавшего язык власти как нечто чуждое, этот язык является в первую очередь предметом рефлексии, объектом критической оценки, которая проявляется в тотальной иронии, насмешливом пародировании, комическом обыгрывании.
Важно подчеркнуть, что Булгаков при изображении новой речи и ее носителей не прибегал, в отличие, скажем, от Зощенко, к сказовой форме повествования, редко пользовался приемом стилизации; авторская речь у него, как правило, не сливается с речью героев - напротив, автор разными способами от нее дистанцируется. Тем не менее элементы новояза встречаются и в авторской речи, но при этом они иронически маркированы.
Один из основных принципов изображения нового языка - позиция дистанцирования, непонимания. «Важно было не понимать то, что считалось общепонятным, само собой разумеющимся» . Ярким примером эксплицитного выражения непонимания может служить реакция на особенности новой речи профессора Преображенского в повести Собачье сердце. Профессор не знает и не хочет знать, что «они» понимают под «контрреволюцией»: «Никакой контрреволюции. Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается. Черт его знает!» (т. 2, с. 146). Героев Булгакова ставят в тупик лозунги и речи с малопонятными словами: «Транспортная кооперация путем нормализации, стандартизации и инвентаризации спасет мелиорацию, электрификацию и механизацию... Понять ничего нельзя, - говорил рыжебородый Гусев, - но видно, что умная штука» (т. 2, с. 402). Это можно сравнить с непониманием у Платонова, которое скрыто под желанием разобраться в сути незнакомых слов и выдается за проявление пытливости героев. Например, Копенкин в Чевенгуре рефлектирует по поводу непонятных слов:
Как такие слова называются, которые непонятны? - скромно спросил Копенкин. - Тернии или нет? - Термины, - кратко ответил Дванов; Какое хорошее и неясное слово: усложнение - как текущий момент. Момент, а течет: представить нельзя! [1990]
Ирония Булгакова - ирония отстранения, а основной художественный прием изображения этого языка - прием остранения, характерный для литературы начала ХХ века. Интересно проследить, как критическое отношение писателя к революционному языку проявляется в конкретных формах, на уровне использования языкового механизма.
Основной способ создания иронического эффекта у Булгакова - столкновение единиц, контрастных по различным признакам (сфере употребления или стилистической окрашенности): «Слушай, Дыркин, - заговорил юноша металлическим голосом, - ты написал Пузыреву, что будто бы я учредил в эмеритурной кассе свою единоличную диктатуру и попер эмеритурные майские деньги?» (т. 2, с. 37); «Предъявитель сего есть действительно предъявитель, а не какая-нибудь шантрапа» (т. 2, с. 35); «Смычкой по черепу» (т. 2, с. 543); «Ровно в шесть часов встал председатель и объявил собрание открытым, и вышел наш величественный пред- учпрофсож, кашлянул и врезал собранию речь» (т. 2, с. 446); «Ножку не ушибите, товарищ уполномоченный, - нежно сказал толстяк» (т. 2, с. 37); «Засим член месткома, он же член упрофбюро, он же известный скандалист, он же алкоголик, чрезвычайно знаменитая личность, фамилия коего на букву Ха» (т. 2, с. 562). Приведенные примеры убеждают нас в том, что цель этого приема состоит не только в создании иронического эффекта, но и в снижении того, кто (или что) стоит за официальным словом и представляет власть.
Советизмы становятся у Булгакова объектом языковой игры. Чаще всего Булгаков обыгрывает новый вид слов, образованных путем аббревиации. В Записках на манжетах на игре подобного рода построен целый эпизод, в котором речь идет о наименованиях новых государственных учреждений, ведающих культурой и искусством. Диалог повествователя со Слезкиным:
у него подотдел. Под.
Понимаешь? - Наро-браз. Дико-браз. Барбюс. Барбос [1991].
Здесь же герои осваивают новые сокращения, пародируя и доводя их до абсурда:
- Мы откроем. - Искусств? - Угу. Все будет. Изо. Лито. Фото. Тео. Стоит
[1992].
Герой Булгакова с трудом усваивает сокращенные названия учреждений: «Центрожил... ну, одним словом, те, что в 21-22 г. комнаты раздавали по ордерам. После этого и вовсе их, как он?.. „жил” этот, кажется, упразднили» (т. 2, с. 443).
Автор Записок на манжетах, оказавшись в Москве, недоумевает по поводу диковинной аббревиатуры «Дювлам», расшифровка которой демонстрирует ее абсурдность и, скорее всего, ироническое отношение к юбиляру: «Серый забор. На нем афиша. Огромные яркие буквы. Слово. Батюшки! Что за слово-то? Дювлам. Что ж значит-то? Значит-то что ж? Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского» [1993].
«Артур Диктатурыч» (т. 2, с. 37).
Игра может быть построена на ложном толковании внутренней формы незнакомого герою книжного слова через знакомое, понятное: например, в фельетоне Самоцветный быт трудящийся пишет в газету: «Не знаю, как Вас и благодарить. Дали квартиру. Только администрация мотивировала [от слова мат. - З. С. -Г.] меня разными словами в оправдание своих доводов как кляузника» (т. 2, с. 319). На модификации значения партийного жаргонизма «вычистить» (партийная чистка) основано образование производного, относящегося к другой сфере: «- Попросить сюда Неуважай-Корыто! Оказалось, попросить невозможно. Неуважая месяца два тому вычистили из партии, а уж из Москвы он и сам вычистился сейчас же после этого...» (т. 2, с. 238). Многозначность слова «доклад» обыгрывается в Дьяволиаде: «Коротков посмотрел на дверь и увидал давно знакомую надпись „Без доклада не входить”. - Я и иду с докладом - сглупил Коротков, указывая на свою бумагу» (т. 2, с. 11).
Попытка вернуть первоначальный синтаксический статус политическому термину «сочувствующий» есть в характеристике Чичикова: «К какой партии принадлежит? Сочувствующий (а кому - неизвестно)» (т. 2, с. 237). Похожий процесс наблюдаем в употреблении политического жаргонизма «примазавшийся», ставшего субстантиватом, в составе словосочетания: «На службе придираются: секретарь - примазавшаяся личность в треснувшем пенсне - невыносим» (т. 2, с. 564).
Булгаков не обошел вниманием актуальную для 1920-х годов номинацию человека - «член той или иной общественной или политической организации». Игра, связанная с этим словом, строится на двусмысленности: «Надпись на кассе взаимопомощи: „Каждый, кто докажет документом, что он член, получает скидку в 83% %, - все не члены получают такую же!!” [.] - А как же скидка? Я член... - Вижу-с. Со скидкой три пятьдесят, а так они шесть двадцать» (т. 2, с. 403). Насмешливое отношение к этому слову проявляется в том, что оно дается без распространителей не только в тексте, но и в заглавии, например: «Заседание в присутствии члена». О том, что такая реакция на это слово была типичной для писателей 1920-1930-х годов, свидетельствуют примеры его игрового употребления в текстах А. Платонова: «Верующий в бога есть расстрой- щик социалистического строительства, он портит, безумный член, настроение масс, идущих вперед темпом!» [1994]«Ты хоть бы раз на колхозные дворы сходила, посмотрела бы, как там членки доют» .
Особый вид игры - сочетание единиц, противоположных по различным признакам: старых и новых: «Не налезайте, господа, а то вы мне, товарищи, стол опрокинете» (т. 2, с. 142); книжных и сниженных: «А тут еще дура Коробочка вперлась в учреждение расспрашивать, когда ей можно будет в Манеже булочную открыть» (т. 2, с. 236); семантически несопоставимых: «В туземном подотделе пьеса произвела фурор» [1996]; тематически несопоставимых: «Целуй же меня, целуй скорей, пока нет никого из контрольной комиссии» (т. 2, с. 32).
«Вечером произнес 8 раз подряд слово „Абыр-валг” (т. 2, с. 160); словами канцелярской сферы: «документ», «прописка», «домком», «учетная карточка» и др.; затем - готовыми блоками: городскими клише «Мест нету», «Вечерняя Москва», «лучший подарок детям»; канцелярскими штампами: «Помилуйте, как же без документа? Это уж извиняюсь. Сами знаете, человеку без документов строго воспрещается существовать» (т. 2, с. 179); «Известно что - прописать меня. Они говорят: где ж это видно, чтоб человек проживал непрописанный в Москве. Это - раз. А самое главное - учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же - союз, биржа» (т. 2, с. 171); «Завтра я тебе устрою сокращение штатов» (т. 2, с. 202).
Для Булгакова характерна пародийная направленность в изображении разных явлений советского языка. В качестве примера можно привести наименования кампаний и комиссий как типичных форм организации жизни послереволюционного времени, они кочуют из произведения в произведение. «Зазвенели телефоны, начались совещания... Комиссия построения - в комиссию наблюдения, комиссия наблюдения - в жилотдел, жилотдел - в Наркомздрав, Наркомздрав - в Главкустпром...» (т. 2, с. 236). «Образована чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой в составе наркомздрава, наркомзема, заведующего животноводством товарища Птахи-Поросюка, профессоров Персикова и Португалова. и товарища Рабиновича» (т. 2, с. 75). «Чрезвычайная комиссия по борьбе с куриной чумой переименовалась в чрезвычайную комиссию по поднятию и возрождению куроводства в республике, пополнившись новой чрезвычайной тройкой, в составе шестнадцати товарищей» (т. 2, с. 78). В романе Мастер и Маргарита: «Комиссия зрелищ и увеселений облегченного типа или Зрелищная комиссия», а также «комиссия изящной словесности» (т. 5, с. 182). В фельетоне 1 Детская коммуна у детей самоуправление, в которое входит множество комиссий: «хозяйственная, бельевая, библиотечная, санитарная, учетно-распределительная, инвентарная. Сверх того была еще и кролиководная» (т. 2, с. 277). Пародийность создается за счет нагнетения этих наименований в тексте, независимо от того, реальны они или выдуманы авторами (ср. у Платонова в повести Впрок в одном из колхозов «план изображал закрепленные сроки и названия боевых кампаний: сортировочной, землеуказательной, супряжно- -организационной, транспортно-тарочной и едоцкой» [1997]).
В сатирической прозе Булгакова особое место отводится документу, роль которого в романе Мастер и Маргарита показана в статье А. Романенко [1998] тема документа: «Меня нельзя арестовать, потому что я неизвестно кто. [Коротков утратил паспорт. - З. С. -Г.] [...] Арестуй-ка, пискнул Коротков... как ты арестуешь, ежели вместо документов - фига? Может, я Гогенцоллерн» (т. 2, с. 36); «Кальсонер выскочил из часов, превратился в белого петушка с надписью „исходящий” и юркнул в дверь» (т. 2, с. 38).
Источником комического у Булгакова становятся новые речевые жанры послереволюционной эпохи - лозунги, плакаты, призывы, вывески, объявления. Трудно определить, какие из них автором были «взяты из жизни», а какие придуманы. О засилье лозунгов и плакатов можно судить по произведениям очень многих писателей этого периода, прежде всего Ильфа и Петрова, Ардова, Эренбурга. Остановимся только на некоторых примерах пародийного использования названных речевых единиц у Булгакова: «По коридорам не ходить! Не плевать! Не курить! Разменом денег не затруднять!» (т. 2, с. 35); объявление: «На двери флигеля было написано „Домовой”. Рука Короткова уже потянулась к кнопке, как глаза его прочитали: „По случаю смерти свидетельства не выдаются”» (т. 2, с. 23). Комический эффект усиливается при проникновении их в сферу устного общения, например: «Рукопожатия отменяются! - кукарекнул секретарь; Да здравствуют объятия! - страстно шепнула брюнетка» (т. 2, с. 36).
Таким образом, материал фельетонов и ранней сатирической прозы Булгакова свидетельствует о том, что новый язык для писателя стал не просто средством адекватного описания жизни современного ему общества, но и предметом остраненного изображения, объектом рефлексии, анализа человека с другой культурно-языковой ориентацией. Вот почему в отношении к нему на первый план выходит именно «блестящая языковая игра» (М. Чудакова), в которую входит ирония, пародийность, юмор.
Зоя Санджиевна Санджи-Гаряева*
Россия
* Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и методики его преподавания Саратовского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского.
[1982] М. Я. Геллер, Андрей Платонов в поисках счастья, Москва 1999, с. 287.
[1983] «Мастер и Маргарита», в кн.: она же, Новые работы, Москва 2007, с. 356.
[1984] Н. А. Кожевникова, Язык советского общества в изображении М. А. Булгакова, в кн.: Лики языка. К 45-летию научной деятельности Е. А. Земской, Москва 1998.
[1985]
М. А. Булгаков, Собрание сочинений. В пяти томах, т. 2, с. 401. Далее в тексте указываются том и страницы по этому изданию.
[1987] М. А. Булгаков, Записки на манжетах. Ранняя автобиографическая проза, Москва 1989, с. 113.
[1988]
[1989] М. О. Чудакова, Советский лексикон..., с. 356.
[1990] А. П. Платонов, Чевенгур: Роман; Котлован: Повесть, Москва 2009, с. 138.
М. А. Булгаков, Записки на манжетах..., с. 109.
[1992] Там же, с. 110.
[1993]
[1994] А. П. Платонов, Избранное, Москва 1999, с. 204.
[1995] Там же, с. 192.
М. А. Булгаков, Записки на манжетах..., с. 120.
А. П. Платонов, Эфирный тракт: Повести 1920-х годов, Москва 2009, с. 303.
[1998] «Мастер и Маргарита», «Известия Саратовского университета. Серия Филология. Журналистика», вып. 1, Саратов 2010.