Человек и время в «Белой гвардии» и «Собачьем сердце» Михаила Булгакова.
Немало исследователей утверждает, что Булгаков - атеист и даже сатанист. Думаю, нет оснований говорить об атеизме как неизменной величине мировоззрения писателя, а сатанизм - это из области фантазии.
«Белой гвардии» проясняют следующие дневниковые записи, сделанные в период работы над романом: «Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого»; «Помоги мне, Господи»; «Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет»; «Богу сил!»; «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясён. Соль не в идее, её можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно Его! Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Эти, как и некоторые другие, высказывания дают основания говорить, по меньшей мере, о религиозности - непоследовательной вере - М. Булгакова в момент написания «Белой гвардии», что проявляется и через систему образов романа.
Имя Господа довольно часто - более 150 раз - называется героями «Белой гвардии». В одних случаях - их меньшинство - это происходит формально-машинально, как, например, в начале монолога подполковника ГЦёткина: «Ах, Боже мой. Ну, конечно же. Сейчас. Эй, вестовые <...>». В других случаях обращение к Господу или называние Его имени происходит осознанно, как в молитвах Елены Турбиной, Ивана Русакова, Якова Фельдмана.
К помощи Божьей взывают многие и разные - по национальности, политическим взглядам, нравственному уровню - герои романа. Чаще всего это происходит в критических пограничных ситуациях: в момент опасности, на краю гибели - физической или моральной. И, естественно, определяющую роль для понимания героя играет то, какую цель при помощи молитвы пытается достичь просящий. Для выяснения этой цели приведу молитвы Турбиной, Русакова, Фельдмана: «На тебя одна надежда, Пречистая Дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо... Пусть Сергей не возвращается... Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но ты не карай»; «Господи, прости и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова... Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к тебе... У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я человек и силён только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к тебе с мольбой о помощи... Не дай мне сгинуть, и я клянусь, что я вновь стану человеком»; «Боже! Сотвори чудо. Одиннадцать тысяч карбованцев... Всё берите. Но только дайте жизнь! Дай! Шмаисроэль!»
Эти молитвы показательны в нескольких отношениях. Во-пер- вых, слова Елены Турбиной об общей ответственности позволяют говорить о христианской составляющей её личности. Сознательно избегаю понятий «христианская личность», «христоносная личность». По словам преподобного Иустина (Поповича), спасение и обожение человека осуществляется через таинства и добродетели (Преподобный Иустин (Попович). Достоевский о Европе и славянстве. - СПб., 1998). Проявления же минутной добродетели мысли Турбиной - ещё не основание для сущностных выводов.
Во-вторых, символичен тот духовный перелом, который происходит в Иване Русакове: христоносные истины открывает для себя один из самых грехопадших героев, индивид, сознательно порвавший с Господом, богохульствующий в жизни и творчестве. Такой человеческий тип выбран М. Булгаковым не случайно: он - своеобразное доказательство и проявитель сущности веры, христианских идей вообще. Этот выбор писателя снимает многие вопросы о его вере - неверии. К тому же человек неверующий, не знакомый с канонами христианской патристики, не смог бы так точно изобразить духовное перерождение человека.
естеству, дар, доступный каждому: по словам святого Игнатия Брянчанинова, «мы имеем его в зависимости от проявления нашего, - имеем, когда захотим» (Брянчанинов И. Сочинения: В 4 т. - М., 1993). Подчеркну, что речь идёт, используя терминологию Брянчанинова, о «естественной» вере, а не о вере «деятельной», которая есть результат использования евангельских заповедей и которую «стяжают подвижники Христовы».
Естественная вера открывает перед Русаковым горизонты мысли, недоступные другим героям романа. Одним из принципиальнейших является следующее суждение Ивана: «... Если бы Тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я человек и силён только потому, что Ты существуешь...». Эти слова Русакова перекликаются, совпадая по сути, с известными высказываниями святых отцов и православных мыслителей. Через эти слова выражается авторское представление о человеке, несовместимое с гуманистическим идеалом автономной личности, согласно которому человек может быть добрым, совершенным без помощи Божьей.
Молитва Якова Фельдмана начинается по-русски, а заканчивается по-еврейски: «Шмаисроэль!» Данное обращение указывает, что это не христианская, а иудейская молитва, поэтому оценивать её следует с соответствующих позиций.
Фельдман, как Турбина и Русаков, просит Господа о чуде. Если Елена хочет спасти брата Алексея, то Иван и Яков - себя. Турбина и Русаков воспринимают сложившиеся ситуации как наказание за грехи - собственные и всеобщие, у Фельдмана подобные мысли не возникают совсем. Только у него обращение к Богу идёт параллельно и даже сливается воедино с мольбой к петлюровцам. Поэтому приходится гадать, кому герой предлагает одиннадцать тысяч карбованцев за жизнь. Судя по словам автора, «не дал», всё же - Господу.
Такое необычное с христианской точки зрения предложение можно рассматривать и как акт отчаяния, и как своеобразное жертвоприношение, вроде бы вписывающееся в традицию. По свидетельству С. Пилкингтона, специалиста по иудейским культам, молитва всегда шла рука об руку с жертвоприношением (Пилкингтон С. Иудаизм. - М., 2000). Правда, жертвоприношение Фельдмана более похоже на куплю-продажу, на сделку: подрядчик и перед Богом, и перед смертью остаётся подрядчиком.
Смерть Фельдмана символизирует и не закат империи, как считает М. Каганская, человек с богатой фантазией (Каганская М. Белое и красное. - «Литературное обозрение», 1991, №5). Смерть подрядчика есть результат, во-первых, его неверия или недостаточной веры, во-вторых, стечения обстоятельств.
Спасение от смерти физической и духовной возможно только через искреннее обращение к Богу: через покаяние, молитву. Эта чётко прослеживающаяся романная закономерность, свидетельствующая о жизненной позиции автора, не замечается или по-разно- му дискредитируется даже в 80-90-е годы XX века. В частности, в этот период становится довольно популярным «леонтьевский» (буквалистский, буквоедский) подход. Так, М. Петровский утверждает: «Булгаковские персонажи - искренние и горячо верующие - вполне обходятся (без литургии. -Ю. П.)...
Исступлённо, обливаясь слезами, молится о братьях (в романе, конечно, о брате. -Ю. П.) Елена Тальберг <...>, но молится она, конечно, не в храме, а в своей спальне, у домашней божницы. Алексей Турбин идёт к о. Александру <...>, но идёт, заметим, не в храм, а в жилище священника... Вот, казалось бы, случай Алексею Турбину попасть во Владимирский собор - там отпевают порубанных под Киевом офицеров, но Турбин не только не попадает в храм, даже на паперть его не ступает, наблюдая всю сцену похорон издали...» (Петровский М. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова. - Киев, 2001).
Критик помещает эпизоды «Белой гвардии» в безвоздушно-бес- событийное, умозрительно-экспериментальное поле и подгоняет их под свою концепцию. Например, молитва Елены дома вызвана не неприятием Церкви, не своеобразным протестантизмом автора, на чём настаивает М. Петровский, а тем, что эта молитва совершается тогда, когда героиня узнала и сама поняла: брат Алексей умирает. Отсюда её переживания, которые передаются автором при помощи художественных деталей разной степени выразительности: «Елена вышла около полудня из двери турбинской комнаты не совсем твёрдыми шагами»; «Ни один из них (Карась, Мышлаевский, Ларио- сик. -Ю. П.) не шевельнулся при её проходе, боясь её лица». Таким образом, молитва Елены - это естественный поступок героини, это реализация её личности через почти немедленное обращение к Богу. Турбин же находился вне храма во время похорон офицеров не по религиозным соображениям, о которых в романе ни слова, а потому что выполнял приказ полковника Малышева, давшего на сборы один час.
Антихристианский мир в «Белой гвардии» персонифицированно представлен Троцким, Шполянским, Петлюрой, Козырем, другими большевиками и украинскими националистами. При этом Троцкий и Петлюра - дьяволы, которые возглавляют аггелов разных мастей. Аггел - это не дьявол, сатана, как утверждает В. Петелин (Петелин В. Краткие комментарии // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 4. - М., 1997), а бес. Версия же критика - Троцкий, предводитель дьявола, - есть плеоназм, ибо предводителем сатаны может быть только сатана.
«Белой гвардии», что объясняется и сюжетно-композиционной логикой произведения, и дьявольской природой Троцкого, и его политическим весом в годы создания романа. Троцкий-образ и Троцкий-человек на протяжении последних примерно пятнадцати лет - объект взаимоисключающих версий, непрекращающихся споров исследователей, в которых обязательно, в качестве альтернативы Льву Давидовичу, присутствует Сталин. При этом нередко литературоведы и критики навязывают Булгакову свои политические пристрастия.
Б. Соколов, например, на рубеже 90-х годов так оценивал события 8 января 1924 года: «Писатель проницательно осознавал, что устранение Троцкого открыло путь к единоличной и абсолютной диктатуре Сталина в недалёком будущем, и это вызвало у него обоснованную тревогу за судьбу России» (Соколов Б. Михаил Булгаков. - М., 1991). В «Булгаковской энциклопедии», вышедшей в 1996 году, тот же автор трактует данный факт внешне несколько иначе, но, по сути, схоже: «Очевидно, он считал победу Троцкого меньшим злом по сравнению с приходом к власти Сталина... Вероятно, для писателя в образе Троцкого навсегда слились апокалипсический ангел - губитель белого воинства, яркий оратор и публицист и толковый администратор, пытавшийся упорядочить Советскую власть и совместить её с русской националь ной культурой» (разрядка моя. -Ю. П.) (Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. - М., 1996).
«Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть Он ей поможет» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). В ней, думается, речь идёт о неопределённости положения, о возможности нового, неожиданного, ещё более неблагоприятного развития событий в стране. Характеристика Троцкого - это плод фантазий Б. Соколова. Его версия зиждется на эпизодах из ранней редакции «Дней Турбиных»: Мышлаевский сначала предлагает выпить за здоровье Троцкого, а потом в финале пьесы говорит: «Троцкий. Великолепная личность. Очень рад. Я бы с ним познакомился и корпусным командиром назначил бы...». Эти эпизоды ничего не доказывают, ибо таким образом проявляется позиция героя, и не более того. Если руководствоваться подобной логикой, то почему тогда не взять высказывания Алексея Турбина из «Белой гвардии»: «У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас - Троцкий». Так поступают исследователи от А. Кубаревой до ВЛосева, видя в словах героя проявление авторской точки зрения, что частично подтверждается, добавлю от себя, оценкой Троцкого в «Грядущих перспективах»: «зловещая фигура» (Булгаков М. Дьяволиада. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1919-1924 //Булгаков М. Собр. соч.: В 10 Т. - Т. 1 - М., 1995).
И всё же нет никаких оснований принять версию ВЛосева, типичную для части исследователей: «Возможно, Троцкий был для Булгакова олицетворением самого чудовищного врага России. Во всяком случае, таким предстаёт Троцкий в произведениях писателя» (Лосев В. Комментарии // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Врага ВЛосев не называет, как и не называет произведения. Но, судя по другим его высказываниям, под врагом подразумевается явно не большевизм, советская власть, а еврейство.
В этой связи одни критики и литературоведы считают, что М. Булгакову был присущ бытовой антисемитизм, который проявлялся в подчёркивании еврейской национальности несимпатичных ему людей (Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. - М., 1996). Другие рассматривают произведения писателя как явление CPA - субкультуры русского антисемитизма (Золотоносов М. «Сатана в нестерпимом блеске...» - «Литературное обозрение», 1991, № 5).
Конечно, еврейский контекст необходимо учитывать при определении булгаковского видения личности Троцкого в «Белой гвардии»: такая логика восприятия задаётся и высказываниями Ивана Русакова, и следующими дневниковыми записями: «Новый анекдот: будто по-китайски «еврей» - «там». Там-там-там-там (на мотив «Интернационала») означают много евреев»; «Мальчишки на улицах торгуют книгой Троцкого «Уроки Октября», которая шла очень широко. Блистательный трюк в то время как в газетах печатаются резолюции с преданием Троцкого анафеме, Госиздат великолепно продал весь тираж. О, бессмертные еврейские головы»; «Это рак в груди (о книжном деле Френкеля. -Ю. П.). Неизвестно, где кончаются деньги одного и начинаются деньги другого»; «Эти «Никитинские субботники» - затхлая, советская рабская рвань, с густой примесью евреев»; «У меня нет никаких сомнений, что он еврей (французский премьер-министр Эррио, «допустивший» большевиков в Париж. -Ю. П.). Люба мне это подтвердила... Тогда всё понятно»; «Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника (в номерах «Безбожника», в редакции которого, по словам еврея, сопровождавшего Булгакова, «как в синагоге». -Ю. П.), и именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000).
В отличие от современных исследователей (М. Каганской, Б. Соколова, М. Золотоносова, с одной стороны, А. Кубаревой, В. Петелина, В. Лосева, с другой), М. Булгаков, констатируя национальность Троцкого в дневниках и «Белой гвардии», не ставит её во главу угла, как и не зацикливается на фигуре Льва Давидовича вообще. Он лишь объективно указывает в «Грядущих перспективах» и «Белой гвардии» на его руководящую роль в годы гражданской войны.
Приведённые записи и то, что осталось за «бортом», дают основание предположить: для Булгакова национальная составляющая человека, по большому счёту, имеет значение лишь настолько, насколько она противостоит традиционным христианским основам бытия. Отсюда мотив «Белой гвардии»: Троцкий - антихрист, большевистская Москва - город дьявола.
Вообще нельзя говорить о закреплённом смысловом значении за словом «еврей». Оно употребляется в романе в разных контекстах не только как символ революции, но и империи. Так, из хора голосов во время встречи Петлюры следует, что «жид», «офицер» и «помещик» одинаково ненавистны толпе,все они подлежат уничтожению.
естественно и незаметно переходит в общечеловеческую. (Другое дело, что жидовская морда... шпион - это выкрики пьяного петлюровца, которые могут не нести никакой реальной подоплёки.) Писатель, по-библейски говоря о жизни и смерти, преступлении и наказании, утверждает ценность любого человека. Позиция М. Булгакова в этом и некоторых других вершинных эпизодах романа - это позиция христианского гуманиста, который человека воспринимает без сословных, национальных, религиозных, расовых ограничений, как существо, созданное по образу и подобию Божьему.
Показательно, что в современных интерпретациях «Белой гвардии» на смену социально-классовому подходу пришёл национально-государственный. Правда, нередко он сводится к примитивной «левой» парадигме «метрополия - колония». Так, исследовательница из Израиля М. Каганская неоднократно утверждает, что «Белая гвардия» - имперский роман (Каганская М. Белое и красное. - «Литературное обозрение», 1991, № 5).
Эта идея была подхвачена профессором МГУ Е. Скороспеловой и спроецирована на пьесу «Дни Турбиных»: «Драматург остановился на событиях, связанных с бегством гетмана Петлюры, что с цензурной точки зрения было наиболее приемлемо» (Скороспелова Е. МА. Булгаков // Русская литература XIX-XX веков: В 2 Т. - Т. 2.: Русская литература XX века. - М., 2000). И в качестве аргументации профессор приводит суждение М. Каганской о «Белой гвардии», воспринимаемое как аксиоматичное: «Противостоит великодержавность - сепаратизму, метрополия - колонии, Россия - Украине, Москва - Киеву». Не меньшее недоумение вызывает вторая часть рассуждений М. Каганской, принятых Е. Скороспеловой, рассуждений, из которых следует, что П. Скоропадский - символ московской, русской великодержавности.
Данная версия не нова. Ещё С. Петлюра и его сторонники упрекали Скоропадского в «москофилии». И если бы не типично-показа- тельная реакция профессора МГУ на этот миф, я бы не стал приводить следующие факты. Сошлюсь не на мемуары В. Шульгина и других «правых», которые, с точки зрения каганских-золотоносовых, заранее и всегда не правы. Сошлюсь на свидетельство Н. Василенко, министра в правительстве П. Скоропадского, и В. Вернадского, президента Украинской Академии наук
Н. Василенко выдвинул идею «Украины до Сухума», и он же предполагал, что «после такого шовинистического (украинского. - Ю. П.) министерства будет стремление к унитарной России» (Вернадский В. Дневники 1917-1921. - Киев, 1994). В. Вернадский в своих дневниках отмечал как то, что и для русских создаётся «совершенно невозможное положение», так и «повсеместное сопротивление» национальной политике правительства Скоропадского: «Сейчас в Полтаве очень тревожное чувство в связи с начинающейся насильственной украинизацией... Небольшая кучка людей проводит, и начинается отношение такое же, как к большевикам»; «Любопытно отношение к украинскому вопросу творческих сил в Полтаве - отрицательное»; «Палиенко рассказывает, что в Харькове резкое движение против украинцев, не сравнимое с Киевом»; «Крым не хочет «воссоединяться» с Украиной. Рассказывали, что в Крыму официальный язык - русский, допускаются немецкий и татарский. Пропущен украинский» (Вернадский В. Дневники 1917- 1921. - Киев,1994) ■
«Дни Турбиных», ибо в ней унижается украинский народ и она пронизана великодержавным пафосом единой и неделимой России. Незадолго до этого, видимо, руководствуясь той же логикой, вопреки воле М. Булгакова, на генеральной репетиции МХАТа была изъята «петлюровская» сцена - избиение и гибель еврея. Но дальше всех в этом направлении пошла, уже в наши дни, М. Каганская. Она, в частности, утверждает: «Ничего украинского не признавал в Киеве и Булгаков. Потому и не захотел вписать в роман настоящее имя города <...> Вот Булгаков пишет: «... наступил белый, мохнатый декабрь». Неправда: в Киеве наступает не безличный двенадцатый месяц, а «грудень» <...>.
И роман называется не «Белая Армия», - как принято именовать регулярные части, сражавшиеся с большевистской напастью, - но «Белая гвардия», ибо гвардия - это Империя. Вот и выходит, что петлюровщина - не что иное, как бунт давно покорённого варварского племени <...>. И выглядят петлюровцы как варвары: «чёрные в длинных халатах», на головах - тазы...» (Каганская М. Белое и красное. - «Литературное обозрение», 1991, № 5).
Комментировать подобные высказывания, мягко говоря, не очень продуктивно. Отмечу лишь «новаторскую» трактовку М. Ка- ганской художественных тропов. Она, пожалуй, первой увидела в сравнении, метонимии проявление имперскости. Но если бы исследовательница не была столь пристрастна, то наверняка бы заметила, что в романе в тазах гораздо чаще «фигурируют» немцы, чем петлюровцы: «Но однажды, в марте, пришли в город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были металлические тазы, предохраняющие их от шрапнельных пуль»; «к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах»; «Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в цирюльных тазах»; «И тазы немецкие козырнули»; «пролетят немецкие машины, или же покажутся чёрные лепёшки тазов». И если украинцев М. Каганская упрекает в неправильном отношении к Булгакову («На нынешней Украине Булгакова сильно не любят. А надо бы ненавидеть»), то что же она посоветует «бедным» немцам, которые не только в тазах, но и «похожи на навозных жуков»?
Известные высказывания героев «Белой гвардии», которые оцениваются как антиукраинские и киевским исследователем В. Малаховым (Малахов В. Гавань поворота времён (Онтология Дома в «Белой гвардии» Михаила Булгакова). - «Вопросы литературы», 2000, № 5), не есть собственно антиукраинские, имперские и т. д. Они порождены прежде всего той самостийной национальной политикой, о которой говорилось выше. Через эти высказывания Булгаков объективно отразил господствующие настроения среди населения, украинского в том числе.
Тема любви и войны, заявленная в «Белой гвардии» уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает далее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедливость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные гражданской войной, усиливают чувство метафизической несправедливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедливость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце «Белой гвардии».
в двух временных плоскостях: во времени-совре- менности и времени-вечности. Приём монтажа, активно используемый М. Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельного человека и гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бассейн из школьных задач главных героев становится «проклятым бассейном войны», вмещающим в себя три года метаний в седле, чужие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обучения Алексея Турбина в гимназии), «медаль с колесо на экипаже», ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.
Вечный план повествования не только расширяет хронологические рамки повествования, но и делает реальные исторические лица из прошлого своеобразными современниками, участниками событий. Помпеи и «ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет» стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же герой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: «Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру».
При помощи такого приёма, несущего разные смысловые нагрузки, создаётся и эффект «перекрёстка» жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых является ситуация выбора. На «перекрёстке» оказываются прямо - почти все и косвенно -все герои «Белой гвардии».
В. Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономерность в художественном мире романа, делает следующий вывод: «... Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок - сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.
<...> Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ныне переходит к незлобивому иноверцу Фельдману...» (Турбин В. Катакомбы и перекрёстки. - «Москва», 1991, № 5). В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.
«перекрёсток» - это, как сказано в словаре ВДаля, «место роковое и нечистое», «тут совершаются чары, заговоры... На перекрёстке нечистый волен в душе человека» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. - Т. 3- - М., 1995). И герои «Белой гвардии» в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихристом, что, правда, редко кем из них осознаётся.
Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов - герои, которые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.
Идея возмездия, расплаты, лейтмотивом проходящая через всё произведение, не случайно заменяется идеей Бога, христианской любовью, детской непорочностью. Символично, что меч на Владимирском соборе вновь превращается в крест. К небу, престолу Бога, к вечным ценностям, которые символизирует оно, открыто призывает обратиться М. Булгаков, обратиться к тем ценностям, которые в большей или меньшей степени забыли, через которые переступили почти все герои романа.
В момент написания романа мировоззрение М. Булгакова было пропитано большой дозой западничества, что проявилось, в частности, в дневниковых записях от 30 сентября и 26 октября 1923 года (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Все славянские народы, государства он относил к второстепенным, диким и противопоставлял им в качестве образца Германию и немцев в первую очередь. В «Белой гвардии» М. Булгаков как художник частично «снимает» эту альтернативу, переоценивая вторую - европейскую - её составляющую. Духовно «цивилизованные» немцы стоят в одном ряду с «дикими» русскими беженцами из Петербурга и Москвы, преимущественно интеллигентами. Их роднит злоба, ненависть, испытываемая к украинским крестьянам и русским мужикам. «Цивилизованные» немцы стоят в одном ряду с «дикими» петлюровцами, с Тальбергом («куклой, лишённой малейшего понятия о чести»), со «штабной сволочью» «белых», с трижды отрёкшимся капитаном Плешко и другими самыми продажными персонажами романа.
В «Белой гвардии» через разных героев транслируется идея о двойной игре и союзников, и немцев, игре, выявляющей их «цивилизованную» сущность и опрокидывающей схемы Булгакова-пуб- лициста. Двойная-тройная игра немцев может быть подтверждена и фактами, до сих пор не введёнными булгаковедами в научный и читательский обиход: германское военное руководство тесно сотрудничало с большевиками в уничтожении монархически настроенного офицерства летом 1918 года; немецкий министр иностранных дел на протест гетманского правительства против большевистского террора ответил, что это не террор, а уничтожение безответственных элементов, провоцирующих беспорядок и анархию; в «ноте Гинце» оговаривались взаимные обязательства Германии и Советской России в борьбе с Добровольческой армией...
«Белой гвардии» осталось практически неизменным - западническим. В пьесе с одноимённым названием, в первой редакции «Дней Турбиных», писатель наиболее открыто выразил своё отношение к известной традиции русской литературы и отечественной - «правой» - философской мысли. Согласно этой традиции народ, крестьянство в первую очередь, является носителем христианских идеалов. Имя Достоевского в этой связи возникает не случайно и уже на первых страницах произведения: Мышлаевский заявляет, что он с удовольствием повесил бы писателя за народ-богоно- сец. Такое желание вызвано тем, что народ не оправдал своего предназначения, не выдержал испытания временем. Он, как в случае боёв за Киев, оказался не на той стороне - стороне Петлюры.
Конечно, можно предположить, что данная точка зрения на ситуацию и проблему в целом неприемлема для М. Булгакова, поэтому он вводит в текст суждение Алексея Турбина о Достоевском: «выдающийся писатель земли русской». Показательно, что в последующих редакциях исчезают и желание Мышлаевского повесить Достоевского, и турбинское высказывание. Неизменным остался лишь негативный пафос, направленный против народа, характеризуемого через классиков русской литературы.
Окончательная драматургическая «прописка» мужиков отличается от романной «прописки». Если в «Белой гвардии» фраза Мышлаевского выглядит так: «Я думаю, что это местные мужички-бого- носцы достоевские!.. у-у.. вашу мать», то в «Днях Турбиных» иначе: «А мужички там эти под Трактиром. Вот эти самые милые мужички - сочинения графа Льва Толстого!».
Сама рокировка «Достоевский - Толстой» вряд ли равноценна, ибо народ по Достоевскому и народ по Толстому - понятия нетождественные. Это, как и сама полемика, многими исследователями не замечается. Они, подобно Вс. Сахарову, утверждают: «Жизнь классической традиции, линия Пушкина, Достоевского, Толстого в нашей литературе не обрывается, а книга о Турбиных доказывает это» (Сахаров Вс. Михаил Булгаков: Уроки судьбы - «Подъём», 1991, № 5). Те же авторы, кто указывает на спор с конкретными писателями и традицией в целом, характеризуют его недостаточно точно. Так, М. Чу- дакова утверждает, что «Булгаков спорит в сущности не с Некрасовым, Толстым или Достоевским по отдельности, а со всей этой традицией русской литературы второй половины XIX века, которая так или иначе формулировала патетическое отношение к народу..., призывая образованные слои склониться перед «мужиком» и поверить в возможность полного с ним единения во имя собственного «опрощения» и улучшения его участи» (Чудакова М. Весной семнадцатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).
Однако патетическое отношение вызывают у Некрасова и Достоевского принципиально разные типы «мужичков», разные типы личностей: бунтарь, борец за социальную справедливость - у Некрасова, христианская личность - у Достоевского. Несмотря же на то, что изредка представления об идеале у этих писателей совпадали, как в случае с Власом, в целом их взгляды на человека и народ - это явления преимущественно взаимоисключающие друг друга. МЧудакова же выстраивает из них одну традицию, которую неудачно характеризует через «опрощение», хотя предмет спора - отношение к народу - с этой неверно определяемой традицией назван точно.
«... То спор жизни с литературой <...>. Русская литература не могла предвидеть всего...» (Золотусский И. Заметки о двух романах Булгакова - «Литературная учёба», 1991, № 2).
Спор этот имеет в творчестве М. Булгакова свою предысторию. Отношение главного героя «Записок юного врача» к народу во многом напоминает первоначальное отношение острожника Достоевского к собратьям по несчастью: убийцам, насильникам и т. д. Существовавшая между ними стена - результат прежде всего сословно- ограниченного отношения друг к другу. Лишь случай на Пасху, воспоминания о детстве, мужике Марее помогают писателю увидеть в «чёрненьких», падших острожниках людей, окончательно не утративших зёрна человечности, духовности, увидеть под греховностью, грязью, зверством «золото народной души» (ФДостоевский).
Происходит переворот, определивший жизнь и творчество писателя, переворот, о котором точно сказал Вл. Соловьёв: «Худшие люди из мёртвого дома возвратили Достоевскому то, что отняли у него лучшие люди интеллигенции» (Соловьёв В. Три речи в память Достоевского // Соловьёв В. Литературная критика. - М., 1990). Острожники вернули писателю веру в Бога, веру в народ как носителя и выразителя христианских идеалов.
Автор «Записок юного врача» лишён этой веры, этого знания. М. Булгаков, как и герои, через которых проецируется его видение, находится в плену «левых» стереотипов. Так, в рассказе «Стальное горло» есть, казалось бы, незначительное событие - реакция фельдшера на поведение матери девочки. Закономерно, что частный эпизод в восприятии героя-автора вырастает до образа-символа: «Так они все делают. Народ, - усы у него при этом скривились набок» (Булгаков М. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1925-1927 //БулгаковМ. Собр. соч.: В 10т. - Т. З. -М., 1995). В рассказе «Вьюга» герой подобным образом реагирует на реплику возницы. При этом народ уже вводится в контекст русской литературы XIX века, как бы подготавливаются выпады Мышлаевского: «Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то почувствовал злобу на Л. Толстого» (Булгаков М. Собачье сердце. Повести, рассказы, фельетоны,очерки 1925-1927//БулгаковМ. Собр. соч.: В Ют. -Т. 3- - М., 1995). В «Тьме египетской», итоговом рассказе цикла, тот же фельдшер сводит жизнь народа к серии анекдотов. А главный врач, выразитель авторского «я», эту мысль разделяет: жизнь народа для него - только анекдот, уродство, тьма египетская.
Продуктивность и объективность такого подхода даже не ставится под сомнение критиками разных направлений. Принимая булгаковское отношение к деревне как данность, как аксиому, исследователи, как правило, трафаретно объясняют его происхождение - на уровне констатации известных фактов биографии будущего писателя. Приведу показательное суждение Вс. Сахарова: «Булгаков русских мужиков узнал хорошо уже в смоленской деревенской глуши (смотрите рассказ «Золотая сыпь») и во фронтовых госпиталях Первой мировой войны, и понравилось ему в них не всё. Гражданская война добавила чёрных красок» (Сахаров Вс. Михаил Булгаков: Уроки судьбы - «Подъём», 1991, № 5). Попытки оценить булгаковское восприятие деревни как тьмы египетской чаще всего заканчиваются диагнозом - западник со знаком плюс (Назаров М. Миссия русской эмиграции. - Ставрополь, 1992; Петровский М. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова. - Киев, 2001; Чуда- кова М. Весной семнадцатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).
М. Булгаковым в абсолют, в общее правило. И «западник», устоявшийся диагноз в этой связи, конечно, точен. Только он для меня - знак мировоззренческой болезни писателя, которая проявлялась неоднократно и на разных уровнях (публицистическом, эпистолярном, художественном), начиная со статьи «Грядущие перспективы», первой публикации автора.
Конечно, следует уточнить: западника М. Булгакова с таким же успехом и на тех же основаниях можно назвать большевиком, то есть его трактовка следующих принципиальных вопросов была вполне советской: царская Россия - отсталая страна; русский народ - дикий народ; крестьянство - недочеловеки. Более того, писатель утверждал: «... Деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). Здесь, видимо, М. Булгаков ошибался: дальше - левее - принятых марксистско-ленинских стереотипов в восприятии крестьянства идти некуда. Идиотизм деревенской жизни - это вершина, точнее тупик
Итак, западнически-советские, «левые» взгляды на крестьянство и народ в целом проявились уже на первых страницах «Белой гвардии». Поэтому слово «богоносцы», имеющее вполне определённое происхождение и конкретный смысл, в высказываниях Мышлаев- ского и Алексея Турбина употребляется в иронично-пренебрежи- тельном и даже кощунственном контексте: «богоносный хрен», «вашу мать». Писатель, по причинам указанным выше, не только не дистанцируется от подобных взглядов, но и подтверждает правоту, состоятельность Алексея, Николая, Елены Турбиных, Мышлаевско- го в их отношении к народу. Чаще всего это делается через авторские характеристики, как в следующем случае, например: «Но явственно видно предшествовал ей некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых л аптишках, с сеном в непокрытой свалявшейся голове, и выл. В руках он нёс великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси».
Следует подчеркнуть, что во всех случаях герой и автор не просто высказываются о частных сторонах народной жизни, а выносят этой жизни окончательный приговор. Так, казалось бы, обычный эпизод - столкновение Николки с дворником - вызывает у него суждения обобщающего характера: «Не было такого гнусного гада, как этот рыжий дворник Нерон. Все, конечно, нас ненавидят». У героя, впавшего в интеллигентский раж самооплёвывания, естественно возникает и другая трафаретная мысль: европейская альтернатива «страшной стране Украине» - «Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу полз и грелся в таком же огне. И даже ему, нищему, было хорошо».
Оставим без комментариев эту европейскую альтернативу в её французском варианте (о нём в своё время по другому поводу хорошо сказал В. Кожинов), отметим другое. Подобные мысли встречаются у монархиста Алексея Турбина, «демократа по натуре» Василисы, в словах автора: «В сущности, совершенно пропащая страна»; «У нас в России, в стране, несомненно, наиболее отсталой, революция уже выродилась в пугачёвщину»; «Нет, задохнёшься в такой стране и в такое время! Ну её к дьяволу!» Ссылки на художественную условность, неавторское слово и тому подобное здесь неуместны, ибо генетическое родство приведённых мыслей с «Грядущими перспективами», дневниками и письмами М. Булгакова очевидно. Более того, в 30-е годы «западничество» писателя переросло в навязчивую идею, болезнь, о которой разговор отдельный.
«Заметках о двух романах Булгакова», отталкиваясь от «Белой гвардии», выстраивает такие показательные образные ряды: символами европейского воздуха, европейского начала являются кремовые шторы, гобелены, покровитель Мольера Людовик XIV, розы, духи, вина. Русское начало представлено частушками, кровью, мятежом, грубыми и неприятными запахами, блевотиной в уборной с перепою (Золотусский И. Заметки о двух романах Булгакова - «Литературная учёба», 1991, № 2). Через такие «ряды» трудно понять личность, народ, Россию.
«Белой гвардии» через западнически и интеллигентски окрашенных героев, которые несут в себе заряд сословной ненависти разной концентрации и чья позиция совпадает с позицией автора. Так, Алексей Турбин оценивает постреволюционную ситуацию на Украине сквозь призму социальных мифов: «Да ведь если бы с апреля месяца он (гетман Скоропадский. -Ю. П.) вместо того, чтобы ломать эту гнусную комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы 50-тысячную армию. Отборную, лучшую, потому что все юнкера,все студенты, гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе,все пошли бы с дорогою душой».
Трёхкратное турбинское «все» свидетельствует, что герой многократно преувеличивает готовность указанных слоёв населения выступить на борьбу с большевиками. Как свидетельствуют очевидцы, факты, картина событий в Киеве и других городах России была принципиально иная. А иллюзии Турбина - это его видение происходящего, характерное для определённой части «романтических» монархистов. Иллюзии эти в романе психологически, личностно, исторически, художественно оправданы. Но М. Булгаков явно фальшивит, когда прямо и косвенно, через героев и авторские характеристики «узаконивает» такое видение революции и гражданской войны. Например, если по Булгакову, «все(разрядка моя. -Ю. П.) ещё офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и уходили куда-то, в тёмные коридоры, чтобы ничего не слышать», то откуда взялось такое количество предателей, тех, кто годом раньше (а это офицеры Генерального Штаба) вступил в заговор против Николая II, тех (а их почти 50 процентов офицерства), кто перешёл на сторону новой власти и т. д. и т. п.
В «Белой гвардии» М. Булгаков неоднократно подчёркивает, что весь народ ненавидит дворянство. «Лютой ненавистью» охвачены крестьяне, городская толпа, дворник Нерон, дети Подола. Такой схематичный, однолинейный, чёрно-белый, социально-ограни- ченный подход к изображению человека и времени роднит М. Булгакова с писателями-соцреалистами. Показательно, что фадеевское видение революции и гражданской войны (смотрите его известное высказывание о «Разгроме») совпадает - только с другим знаком - с турбинско-булгаковским.
То, что отношение крестьян к прежним хозяевам, к высшим сословиям страны, определяла не только «лютая ненависть», свидетельствуют факты, приводимые самими жертвами революции. Вот некоторые из них. Княгиня Зинаида Шаховская сообщала Олегу Михайлову: «Нас защищали крестьяне. И чтобы выгнать нас из имения, большевикам пришлось вызвать из Москвы пулемётную команду» (Михайлов О. Встречи и расставания - «Родная Кубань», 2000, № 2). В своих воспоминаниях княгиня возвращается к этой ситуации, более подробно характеризуя её: «За пределы усадьбы красноармейцы не рисковали выходить и выезжать. В деревню развлекаться не ходили, опасаясь народного гнева» (Шаховская 3. В поисках Набокова. Отражения. - М., 1991); «Деревня ко мне не переменилась <...>. Расспрашивали о матери, охали, приговаривали, гладили меня по голове <...>. Бабы обещали собрать «яичек да маслица» и с оказией послать <...>, угощали меня «пирогом», пшеничным хлебом» (Шаховская 3. В поисках Набокова. Отражения. - М., 1991). Княгиня Екатерина Сайн-Витгенштейн свидетельствует по сути о том же: погромы их имения осуществляли бандитствующие солдаты, а «крестьяне, освобождённые из-под ненавистного ига помещиков, вместо того, чтобы радоваться, уговаривали не губить экономию и даже спасали наши вещи и мелкий скот и потом переправляли его нам» (Сайн-Витгенщтейн Е. Мы выросли, любя Россию - «Юность», 1991, № 12).
«Белой гвардии» речи не идёт. М. Булгаков пишет только о ненависти, которая действительно полыхала над страной. И этот его выбор продиктован в конце концов особенностями мировоззрения и художественного дара. Себя, как известно, М. Булгаков называл сатирическим писателем, наследником Н. Гоголя и М. Салтыкова-Щедрина, что в значительной степени точно.
В 1935 году В. Вересаев так отреагировал на замечание М. Булгакова «слишком черно!»: «Почемуже Вы в «Турбиных» сочли возможным одними чёрными красками (разрядкамоя. -Ю. П.) рисовать полковника-крысу и звероподобных петлюровцев» (Бо- борыкин В. Михаил Булгаков. - М., 1991). Подобные упрёки высказывались в адрес Н. Гоголя, начиная с Н. Полевого, который, в частности, утверждал: «Вы говорите, что ошибка прежнего искусства состояла именно в том, что оно румянило природу и становило жизнь на ходули. Пусть так, но, выбирая из природы и жизни только тёмную сторону, выбирая из них грязь, навоз, разврат и порок, не впадаете ли вы в другую крайность и изображаете ли верно природу и жизнь? Природа и жизнь так, как они есть, представляют нам рядом жизнь и смерть, добро и зло, свет и тень, небо и землю. Избирая в картину свою только смерть, зло, тень, верно ли списываете вы природу и жизнь! <...> Покажите же нам человека и людей, да человека, а не мерзавца, не чудовище, людей, а не толпу мертвецов и негодяев» (Полевой Н., Полевой Кс. Литературная критика: Статьи, рецензии 1825-1842. -Л., 1990).
Н. Гоголь, думается, признал справедливость таких упрёков, ибо осознал свой сатирический дар как односторонний, как полуправду, как болезнь, от которой стремился избавиться. И избавился в конце концов, обретя свет духовный, божественный в своих писаниях и в своей жизни. В творчестве М. Булгакова, в «Белой гвардии» в частности, два начала - мистическое и сатирическое, по классификации самого писателя, - боролись постоянно. И там, где в романе изображается народ, сатирический дар берёт верх над мистическим, Щедрин берёт верх над зрелым Гоголем.
Влияние Михаила Евграфовича, этого «ругающегося вице-гу- бернатора» (В. Розанов), созвучность с ним в самых принципиальных вопросах М. Булгаков признавал не раз. В 1933 году он писал: «Влияние на меня Салтыков оказал чрезвычайное, и будучи в юном возрасте, я решил, что относиться к окружающему надлежит с иронией. Сочиняя для собственного развлечения обличительные фельетоны, я подражал приёмам Салтыкова, причём немедленно добился результатов: мне не однажды приходилось ссориться с окружающими и выслушивать горькие укоризны. Когда я стал взрослым, мне открылась ужасная штука. Атаманы-молодцы, беспутные Клемантинки, рукосуи и лапотники, майор Прыщ и бывший Прохвост Угрюм-Бурчеев пережили Салтыкова-Щедрина. Тогда мой взгляд на окружающее стал траурным» (Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. - М., 1996). Тремя годами раньше в известном письме к правительству от 28 марта 1930 года М. Булгаков признаёт свою общность с Щедриным в «изображении страшных черт моего народа» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000).
Щедринская настроенность на «страшные черты» помешала М. Булгакову увидеть, узнать и изобразить в «Белой гвардии» принципиально иное, о чём писали его современники. Так, Е. Трубецкой характеризует данную эпоху как эпоху великих контрастов, когда не только «сатана сорвался с цепи», но и была явлена «красота духовного подвига» (Трубецкой Е. Звериное царство и грядущее возрождение России - «Кубань», 1991,№ 2). И особенно важно, что философ говорит о религиозных крестьянах. Одни - участники Церковного Собора - ясно осознают, что причина трагедии «есть общее осатанение» (их речи Е. Трубецкой относит к числу самых искренних и сильных). Другие - десятки тысяч из сотен селений - принимают участие в крестном ходе зимой 1918 года. Такой тип крестьянина, главный тип в «большом» народе, который в гражданскую войну сражался на стороне «белых» или избрал третий путь в разных его вариантах, такой тип христианской личности из народа в «Белой гвардии» отсутствует.
«народные массы» руководствуются «устремлениями брюха» (Соколов Б. Энциклопедия булга- ковская. - М., 1996). Иные авторы, как М. Чудакова, интерпретируют революцию, гражданскую войну с позиций «русского бунта - бессмысленного и беспощадного» (Чудакова М. Весной семнадцатого в Киеве - «Юность», 1991, № 5).
Частое, популярное цитирование «Капитанской дочки», как по команде, обрывается на приведённых словах и не случайно «забываются» булгаковедами, и не только ими, следующие - ударные - слова: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уже люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шея - копейка» (Пушкин А. Капитанская дочка // Пушкин А. Полн. Собр. соч.: В 10 т.
- Т. 6. - М., 1957). На извечную подчинённость - не мужичьим мозгам и интересам, уточню от себя - и бессмысленность бунта указывает и М. Булгаков: «<...> Так уже колдовски устроено на белом свете, что, сколько бы он ни бежал, он всегда фатально оказывается на одном и том же перекрёстке».
Всем тем, кто при помощи А. Пушкина трактует романные смерти как явление исключительно национальное, напомню, что другие - не русские - бунты не менее бессмысленны и беспощадны. Приведу только один пример - эпизод из романа Э. Золя «Жерминаль». Эпизод, который явно перекликается со смертью еврея-шинкаря из «Белой гвардии». Приведу как своеобразный привет от «цивилизованных» французов «диким, тёмным» (М. Булгаков) русским: «Они окружили ещё тёплый труп, со смехом глумились над ним, обзывая грязным рылом разможжённую голову покойника.
<...> Земля, которую Маэ втиснула ему в рот, была тем хлебом, в каком он ей отказал.
<...> Но женщинам нужно было мстить ещё и ещё. Они кружили вокруг трупа, подобно волчицам. Каждая стремилась надругаться над ним, облегчить душу какой-нибудь дикой выходкой.
<...> Мукетта уже стаскивала с него штаны, жена Левака приподнимала ноги. А Прожжённая <...> ухватила мёртвую плоть и <...> вырвала её с усилием.
<...> Прожжённая насадила всё на кончик палки и понесла словно стяг; она мчалась по дороге, а за ней вразброд бежали вопя женщины. Кровь капала с висевшей жалкой плоти».
Миру хаоса, беспорядка, ненависти в «Белой гвардии» противостоит мир традиции, чести, долга. Крестьянско-народному миру противостоит интеллигентско-дворянский, представленный семьёй Турбиных. Уже на уровне интерьера квартиры главных героев - от часов и голландских изразцов до шкафов с книгами - утверждается «совершенная бессмертность» этого мира. Поэтому естественно, что атрибуты интеллигентско-дворянской вселенной в романе есть своеобразные знаки вечности, противостоящие быстротекущему времени.
Так, условно говоря, форма выражает содержание, внутреннюю сущность данного мира - постоянство, повторяемость, традиции. Единство и взаимообусловленность формально-содержательных, тварно-духовных, быто-бытийственных сторон дворянской вселенной, конечно, проявляется и на уровне отдельных героев. Так, сдёрнутый абажур при бегстве Тальберга из дома Турбиных является символом трусости, предательства: «Никогда. Никогда не сдёргивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут».
То есть в «Белой гвардии» представлена редуцированная оппозиция: Град Земной - Град Небесный, где квартира, дом во многом подменяет Град Небесный. Отсюда - не просто поэтизация дома, квартиры, её атрибутов, но и в какой-то степени их «обожествление», объяснимое ситуацией гражданской войны и необъяснимое степенью своей чрезмерности в некоторых случаях. В таком, например: «Башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам этого не зная, для одной лишь цели - охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует».
И это не просто авторский перехлёст, это принципиальная позиция, которая проявилась в булгаковской концепции человека и времени в романе. В многочисленных высоких, иногда дифирамбических оценках главных героев «Белой гвардии» отсутствует понимание элементарного: квартира-дом и дом-Россия, честь семьи и честь офицера, гражданина есть понятия неразрывные. То есть общее положение в работах булгаковедов: семья Турбиных - семья чести - требует проверки критерием верности - верности военной присяге, царю.
Одни исследователи, как В. Боборыкин, исходят из того, что монархизм - это изначально по меньшей мере неполноценная идея, и к ней М. Булгаков мог прийти только в особых условиях гражданской войны: «А та неразбериха в тиши родного Киева, которой предшествовали постоянные перевороты, калейдоскоп властей и режимов, ни один из которых не был сколько-нибудь прочным, усиливали его тоску по ещё недавнему порядку, взорванному революцией, и укрепляли его в монархических если не убеждениях, то симпатиях» (Боборыкин В. Михаил Булгаков. - М., 1991). АМ. Чудакова говорит о близости М. Булгакова к ретроспективному монархизму, монархизму задним числом (Чудакова М. Весной семнадцатого в Киеве // «Юность», 1991, № 5). ВЛакшин считает, что нет никаких доказательств монархизма писателя, и в белой армии он оказался случайно. Правда, говоря о работе М. Булгакова над пьесой о Николае II, критик неожиданно заявляет: «Вероятно, <...> Булгаков пережил прощание с последними монархическими иллюзиями» (Лакшин В. Мир Михаила Булгакова // Булгаков М. Собр. соч.: В 5 т. - Т. 1. - М., 1989). Откуда они взялись - непонятно. Б. Соколов же не доверяет монархическим строкам из «Грядущих перспектив», относя их к «уступкам внутреннему цензору» (Соколов Б. Михаил Булгаков. - М., 1991). Подлинные взгляды Булгакова, его якобы приверженность к Февралю проявились в пьесе «Сыновья муллы», написанной на самом деле ради хлеба насущного.
«Грядущие перспективы», написанные кровью сердца. Показательно, что по-мо- нархистски, не в духе деникинской - февральской, демократической - пропаганды в один ряд преступлений поставлены «безумство мартовских дней», «безумство дней октябрьских», действия самостийных изменников и большевиков (Булгаков М. Дьяволиа- да. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1919-1924 // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 1. - М., 1995). Через четыре года в очерке «Киев-город» М. Булгаков вполне откровенно, с тех же монархических позиций отсчёт новой истории, которая внезапно сменила «легендарные времена», «времена счастья, спокойствия, тишины», ведёт от 2 марта 1917 года (Булгаков М. Дьяволиада. Повести, рассказы, фельетоны, очерки 1919-1924// Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 1. -М., 1995).
В годы гражданской войны будущий писатель был непоследовательным монархистом. Непоследовательность проявляется в западнической составляющей тех же «Грядущих перспектив». Она во многом обусловила мировоззренческую и творческую кривую: известная дневниковая запись о Романовых, «Дни Турбиных», «Бег», «Батум»...
«Февраль не жаловали, считая его началом всех несчастий» (Соколов Б. Михаил Булгаков. - М., 1991). «Вопреки общепринятому мнению, - справедливо утверждал историк Г. Вернадский, - белые не были монархистами, по крайней мере, официально» (Вернадский Г. Русская история. - М., 1997). В. Кожинов и М. Назаров на многочисленных фактах истории убедительно доказали, что гражданская война - это война между двумя новыми властями - Февральской и Октябрьской, и только на закате борьбы Врангель и Дитерихс подняли знамя монархизма (Кожинов В. Россия. Век ХХ-й (1901-1939). - М., 1999; Назаров М. Миссия русской эмиграции. - Ставрополь, 1992; Назаров М. Уроки Белого движения - «Кубань», 1993, №9-10).
Булгаковеды, как правило, игнорируют эти и другие очевидные истины, предпочитая проецировать старые и новые мифы о гражданской войне на героев «Белой гвардии». Сказанное в полной мере относится к вопросу воинской чести. Факт пребывания Турбиных, Мышлаевского, Най-Турса в белой гвардии очень часто оценивается критиками и литературоведами как историческая неизбежность, какявление безальтернативное. При этом А. Кубарева, В. Боборыкин, В. Петелин и другие подразумевают известные слова М. Булгакова: «... Изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии <...>» (Булгаков М. Письма // Булгаков М. Собр. соч.: В 10 т. - Т. 10. - М., 2000). М. Булгаков, думаю, сознательно использует такое объяснение выбора «белыми» героями жизненного пути как единственно понятное и приемлемое для советских критиков и идеологов.
Объяснение это идёт вразрез с реалиями «Белой гвардии», ибо выбор Мышлаевского, Турбиных, Най-Турса, Малышева и других героев есть смелый и отчаянный выбор единиц на фоне неучастия, дезертирства тысяч потенциально и реально «белых». И здесь М. Булгаков исторически точен, его художественная версия событий совпадает с мемуарными свидетельствами В. Шульгина, АДени- кина, Р. Гуля, П. Краснова и многих других.
Совестливую ответственность главных героев за происходящее писатель показывает через их чувства, мысли, поступки. В них нет той двойственности, расхождения между словом и делом, которые присущи, например, подполковнику Щёткину. Юношески-романтический восторг Николая Турбина от маузера Карася, чувство вины и стыда из-за своего «привилегированного» положения в Киеве - в тепле с водкой - по сравнению с замерзающими под Трактиром юнкерами естественно и полноценно реализуются во время боя и затем - в отношениях с семьёй Най- Турса. «Ораторство» Алексея Турбина за столом не оказалось словоблудием и пустозвонством, пафос речей был естественно продолжен готовностью исполнять свой долг в ситуации, когда, казалось бы, если мыслить трезво-прагматически, «поезд ушёл». Забота об обмундировании подчинённых Най-Турса естественно вылилась в заботу об их жизнях и в смерть героя. И в этом смысле Турбины, Най-Турс, Малышев, Мышлаевский - цельные, последовательные натуры.
Среди них, конечно, выделяется Най-Турс как совершенное явление «белого» воинства в том высоком и идеальном смысле, который наиболее точно определили И. Ильин, В. Шульгин, М. Цветаева. Най-Турс - воин Христов, который идеалы Всевышнего утверждает мечом, через борьбу с антихристианскими силами в самом разном политическом и человеческом обличье, утверждает и через собственное самопожертвование. В то же время, как правило, забываются другие герои, оставшиеся верными своему человеческому, воинскому кресту. Это безымянные офицеры и юнкера, артиллеристы,всеми брошенные, забытые, совершающие подвиг невидимый, погибающие не на «миру». Это и «один в поле воин» «румяный энтузиаст» Страшкевич...
свидетельства: «Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года». Естественно было бы предположить, что постареть он должен был в другой день, в день отречения Николая II от престола, тем более что сам Турбин нашу версию подтверждает: «Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно. Никогда».
Думаю, таким образом проявляется непоследовательный монархизм М. Булгакова, которым он наделяет любимых героев «Белой гвардии». Несмотря на то, что Турбины, Мышлаевский, Малышев демонстрируют свой монархизм на уровне слова и дела, он в конце концов подменяется другим - семейным покоем, очагом. И «покраснение» героев в «Днях Турбиных», отказ от борьбы и монархизма - это не столько уступки цензуре, сколько реальный дрейф, падение человека, пытающегося вместе со своими героями спрятаться за кремовыми шторами от ответственности за происходящее, отдающего Родину на поругание антихристу.
Параллель же, очень часто возникающая у булгаковедов, Турбины - потомки Гринёва, неверна по сути. Понимание чести, которому остался верен Гринёв-младший, точно сформулировал Гринёв- старший: «Не казнь страшна: пращур мой умер на лобном месте, отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущёвым. Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..». Турбины же, как уже говорилось, люди чести, в конце романа приближаются к опасной черте бесчестия.
Этому способствует ещё одно качество, присущее Турбиным и их окружению. Им, за исключением Елены, недоступен такой ход мысли, такая оценка событий, какую находим, например, у Б. Зайцева и Е. Сайн-Витгенштейн: «Революция -всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?» (Цит. по: Михайлов О. Литература русского Зарубежья. - М., 1995); «Но можем ли мы сказать, что виноваты все, кроме нас, что мы страдаем безвинно? Конечно, нет. <...> Виноваты все, и все должны это признать. Если нужна примирительная и искупительная жертва, я бы хотела быть ею» (Сайн-Витгенштейн Е. Мы выросли, любя Россию - «Юность», 1991, № 12).
Герои же «Белой гвардии» обвиняют всех, кроме себя, обвиняют крестьянство, народ, Петлюру, самостийников, Троцкого, Николая II, жидов и т. д. А начинать, конечно, нужно с себя. И. Ильин, прекрасный знаток вопроса, не только советовал монархистам: «Не воображать, будто в происшедшей трагедии русского трона повинны все, кроме них», - но и указывал на их особую вину: «Повинны первые, ибо выдавали себя за верных и преданных» (Ильин И. О грядущей России. Избранные статьи. - Казань, 1993).
«Белую гвардию» первым действительно художественным произведением, имеющим отношение к революции. И это действительно так В большинстве случаев в изображении человека и времени М. Булгаков сумел подняться над своими пристрастиями, изобразил гражданскую войну как всеобщую трагедию. Поэтому в ключевых финальных сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов - герои, которые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.
Сказанное позволяет утверждать, что человек и время в «Белой гвардии» изображаются с религиозных, непоследовательно православных позиций, позиций, когда в одних вышеуказанных случаях писатель верен христианским традициям русской классики, в других - отходит от них.
Отношение к народу и интеллигенции становится у М. Булгакова иным уже в «Собачьем сердце». Прочтение повести при наличии небольших отклонений чаще всего сводится к следующему варианту: почти дегенеративному типу Шарикову-Чугункину противостоит профессор Преображенский, отыскивающий в себе самом созидательные силы, чтобы выстоять. Многие авторы называют профессора интеллигентом, заранее вкладывая в это слово положительный смысл, что требует уточнения.
Действительно, Преображенский - интеллигент, но тот «левый» интеллигент, который генетически есть результат разрыва индивида с национальными традициями, о чём точно писали ФДостоевский, В. Розанов, И. Ильин, И. Солоневич и другие «правые» авторы. Поэтому естественно и закономерно, что профессор высокомер- но-презрительно относится к народу, к «людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на двести, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают собственные штаны». Позиция Преображенского сродни позиции интеллигентов из «Записок юного врача», «Белой гвардии», позиции автора «Грядущих перспектив», дневника, письма к советскому правительству от 18 марта 1930 года. В «Собачьем сердце» Булгаков-художник дистанцируется от такой позиции и показывает духовно-нравственную уязвимость профессора, его недочеловечность прежде всего.
Это проявляется неоднократно и на разном уровне. Отношение к окружающим, например, определяется у Преображенского, как у Шарикова и Швондера, социально-классовым фактором. При помощи говорящих художественных тропов, насыщенных большой долей иронии, периодически переходящей в сарказм, М. Булгаков, не любитель открытого «давления» на читателя, создаёт вполне чёткий и однозначный нравственный портрет профессора. Так, когда появляются у него в квартире четверо молодых посетителей, Филипп Филиппович встречает их «более неприязненно», чем собака Шарик Преображенский изначально настроен враждебно к людям, которые ему незнакомы, чья вина заключается в том, что они - пролетарии. И дальнейшее поведение профессора в принципе ничем не отличается от поведения нецивилизованных пролетариев - просто оно более тонко-цинично-высокомерно-вызывающе.
«Холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Маломальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими». А во время телефонного разговора профессора с высокопоставленным лицом «голос его принял подозрительно вежливый оттенок», а затем Преображенский «змеиным голосом» обращается к Швондеру..
Высокий пафос многих речей профессора оттеняется, снижается либо полностью перечёркивается контрастирующими авторскими характеристиками, создающими горестно-комические ситуации. Так, говоря о разрухе, Филипп Филиппович «яростно спросил» «у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом: «Что вы подразумеваете под этим словом? - и сам же ответил за неё». Или после слов о двухсотлетней отсталости (любимый примитивно-убогий штамп «левых» разных веков) следует: «Филипп Филиппович вошёл в азарт, ястребиные ноздри его раздулись. Набравшись сил после сытного обеда, гремел он, подобно древнему пророку, и голова его сверкала серебром».
Профессору присуща и такая «левоинтеллигентская» черта, как словоблудие. И хотя сам он утверждает, что никогда «не говорит на ветер», можно привести примеры, опровергающие эти слова. В те моменты, когда речь идёт о разорванной сове, разбитом Мечникове и прочих мелочах, Филипп Филиппович проявляет терпимость и, по терминологии ему подобных, гуманизм. Он взволнованно поучает Зину: «Никого драть нельзя... На человека и на животное можно действовать только внушением!»
«толерантность» испаряется. Он без тени сомнения прибегает к телефонному «приёму» в случае с четырьмя пролетариями или высказывается явно не в христианском духе: «Я бы этого Швондера повесил... на первом суку», «Клянусь, что я этого Швон- дера в конце концов застрелю». А выраженный следующим образом способ решения всех проблем: «Городовой... Поставить городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан» - зиждется на идеях сильной руки, социальной, творческой закрепощённости, предопределённости человека.
Конечно, слова о чистке сараев и подметании трамвайных путей можно трактовать и как призыв к профессионализму, к занятиям своим делом, что предлагают некоторые исследователи и что отчасти верно. Однако есть смысл обратить внимание на качество профессионализма, его направленность. В известном описании операции В. Гудкова видит лишь «пот, «хищный глазомер», темп, страсть, отвагу, виртуозность, риск и напряжение, которое можно сравнивать с напряжением скрипача либо дирижёра» (Гудкова В. Повести Михаила Булгакова // Собр. соч.: В 5 т. - Т. 2. - М., 1989). Думаю, в данном эпизоде М. Булгаков при помощи выразительных художественных средств, сравнений прежде всего, неоднократно подчёркивает безнравственность, бездуховность этого профессионализма: «лицо Филиппа Филипповича стало страшным», «Филипп же Филиппович стал положительно страшен», «зверски оглянулся на него», «злобно заревел профессор», «лицо у него при этом стало как у вдохновенного разбойника», «тут уж Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир», «затем оба разволновались, как убийцы, которые спешат».
потому, что не верит в силы человека, в его способность к духовно-нравственному самоусовершенствованию, росту. В жизни профессора «абстрактные» категории не возникают вообще, он неоднократно подчёркивает свою приверженность здравому смыслу, свою заземлённость. Осознанно или нет, Преображенский, как и все сторонники здравого смысла (от Лужина из «Преступления и наказания» ФДостоевского до современных народных избранников), не видит в человеке лицо, личность, то, что он создан по образу и подобию Божьему. Несомненно, профессор - обезбоженный человек, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Одно из них - социально-физиологический подход к человеку, определяющий жизненную философию Филиппа Филипповича. Её суть наиболее чётко проявляется в таких словах: «Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и, в эволюционном порядке каждый раз упорно выделяя из массы всякой мрази (разрядка моя. -Ю. П.), создаёт десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».
«наполеонами», эгоцентрическими личностями разных мастей. Роднит она профессора и с шариковыми, швондерами.
Только в одном случае на первое место выдвинут эгоцентризм при- родно избранных индивидуальностей, в другом - социально избранных личностей. Это прекрасно понимает М. Булгаков, поэтому и выносит своему герою однозначный «приговор», который, помимо сказанного, проявляется так: Преображенский, несколько раз исполняя арию, обрывает её на одних и тех же ключевых словах: «Боги нам укажут путь». И в этом «приговоре» М. Булгаков последователен и антиинтеллигентен. Он отказывает Преображенскому в дороге к священным берегам Нила, как позже откажет Мастеру в свете, рае. И во втором случае видится справедливый писательский приговор самому себе. Лучше «Белой гвардии» и «Собачьего сердца» М. Булгаков больше ничего не написал. «Дни Турбиных», «Бег», «Иван Васильевич», «Батум», известные суждения о Романовых и Сталине - это, по сути, отречение от русского «я», от Православия, самодержавия, народности, это измена самому себе. Видимо, поэтому умирающему М. Булгакову так хотелось света.
2002