VI
Итак, два повествовательных пласта в романе Булгакова отражают: один - прошлое, другой - современность, усиливая посредством системы зеркал художественные идеи, заключенные в сюжетных ситуациях. Гравитационные силы, пронизывающие роман, сосредоточиваются, как в магнитных полях, в двух образах - образе Иешуа и образе Мастера. Образ Мастера в произведении писателя не менее сложен и трагичен, чем образ Иешуа.
Легко свести образ Мастера к автобиографии Булгакова, с его творческими муками и личной трагедией, и с его личным горем и личным счастьем (личными взаимоотношениями с Еленой Сергеевной). Все это отраженно (именно отраженно и преображенно, часто в форме галлюцинаций, имеющих реальную основу) присутствует в романе. Но мы обеднили бы образ Мастера, если бы свели его функцию только к выражению автобиографических черт автора, его мучений. А кто, собственно говоря, без творческих мук и страданий создавал выдающиеся произведения? Гоголь? Достоевский? Толстой? Горький? Шолохов? Маяковский? Ахматова? Замятин? Блок?
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?..
(Лермонтов)
А когда Булгаков создавал "Мастера и Маргариту", он тоже переживал творческую бурю, творческие муки и радость созидания.
Образ Мастера - центральный в романе. Но нарисован он очень своеобразно. Нельзя его характеристику сводить только к сценам, в которых он присутствует как действующее лицо. Это только одна его ипостась. Необходимо всегда учитывать отраженный способ в характеристике Мастера. Многоемкость образа Мастера определяется тем, что он создал роман о Понтии Пилате. Весь круг повествования об античности, вся проекция в прошлое - это творческий мир Мастера, это его философия, это его представления о нравственных уроках истории. И это его представление о задачах и целях искусства - о высшем предназначении художника. Но необходимо также принять за истину тот факт, что все, что происходит в романе (реальное и фантастическое), это ведь тоже зеркальный способ отражения обстоятельств, в которых существует, творит и испытывает тяжесть жизни, страдает Мастер. Первый мир (прошлое) - это воображаемый мир Мастера (исторически точный, осязаемый, пронизанный светом особых идей). Второй мир - это современность, в которой существует Мастер. Но он, как мы показали, тоже дан в особом отражении. Первый мир наполнен трагическим осмыслением Мастера нравственных уроков истории. Второй - определяет трагедию самого Мастера.
Нас восхищает образ Мастера прежде всего тем, что он создал гениальное произведение о великом пророке справедливости (между Мастером и Иешуа в романе существует типологическая связь) и о пилатовщине, о трагедии неограниченной власти, - создал в условиях 30-х годов, когда тотальная политика господствовала в области идеологии. В романе показано (опять-таки отраженно), что гнет этой политики остро на себе чувствовал Мастер. Тем самым в общей концепции романа, в самой ее атмосфере мы ощущаем тот подвиг, который совершил Мастер. Но одновременно мы видим и его трагедию.
С одной стороны, образ Мастера в романе, несомненно, приподнят, наделен исключительными способностями не только в познании истории (он знает пять языков, историк по специальности), но и в области творчества. Назовем их (используя термин В. Переверзева) эйдетическими. В своем историческом романе Мастер не просто воскрешает прошлое, а как бы видит его, воспроизводит в суггестивных образах - до осязаемости живых42. А в личностном плане Мастер - это в общем страдающий человек, на время познавший счастье, в том числе любовь и вдохновение. Но в целом - это человек, обреченный на трагедию.
Нас не могут не привлечь идеи романа Булгакова о высшем назначении искусства, призванного утверждать добро и противостоять злу. Сам облик Мастера - человека с чистой душой, с чистыми помыслами, охваченного творческим горением, поклонника красоты и нуждающегося во взаимном понимании, родственной душе, - сам облик такого художника нам безусловно дорог. Мы сочувствуем всем гуманным идеям романа и поэтому так глубоко сопереживаем трагическую судьбу художника.
Впервые с Мастером мы знакомимся в клинике Стравинского. И в зеркальном отражении, в его эмоциональной исповеди, в мерцающих при лунном свете эпизодах перед нами предстает и его необыкновенная любовь (встреча с Маргаритой), и его увлеченная работа над романом о Понтии Пилате, и те мучения, которые он испытал, когда часть романа была опубликована и критика обрушила свой гнев на автора, стала организованно травить его. Сквозь реальные детали (нападки критика Латунского, доносы журналиста Алоизия Могарыча, втершегося в доверие к Мастеру) ясно дает себя знать обстановка 30-х годов. Отраженно, через чувство страха, охватившего Мастера, в романе Булгакова передается атмосфера тотальной политики, в условиях которой писать правду о самовластии Понтия Пилата, о трагедии проповедника правды и справедливости Иешуа было опасно. Отказ печатать роман в редакции сопровождался зловещим намеком: "... кто... надоумил сочинить роман на такую странную тему?.." Ночная исповедь Мастера перед Иваном Бездомным в клинике Стравинского при мерцании лунного света поражает нас своим трагизмом. Стиль романа Булгакова наполняется символическими, имеющими зловещий характер образами (образ спрута). Мастер стал бояться темноты: "Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой-то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу..."
Глубокие переживания Мастера, усиленные страхом, рисуются с выразительной силой, равной мастерству Достоевского: "Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу... Я лег заболевшим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как в чернилах. Я встал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул..."
Драматическое напряжение в сцене психологических переживаний Мастера разряжается катастрофой: "Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали предо мной, желтизна неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их"43.
Мастер совершает самое страшное в своей судьбе дело - он сжигает свое детище, роман, в который он вложил столько своих сил, дум, крови своего сердца. А затем, когда силы его покинули (даже Маргарита не может, не в силах ему помочь), Мастер добровольно отправляется в клинику Стравинского с надеждой избавиться от своих душевных мук. Но и здесь он не может избавиться от страха - болезни века.
Когда речь Мастера стала приближаться к самому драматическому моменту в его жизни, он вдруг сам себя прервал, оглянулся и с испугом сказал:
"- Тсс!.. беспокойная сегодня лунная ночь..."
И затем тихо, на ухо Ивану, сказал то, что и привело его в клинику умалишенных:
"- Через четверть часа после того, как она (Маргарита. - В. Н.) покинула меня, ко мне в окно постучали..."
В сцене это только намек (обыск в своей квартире Мастер наблюдает из дворика своего сада, а затем "вышел за калитку в переулок" и направился в клинику Стравинского). Но намек-то в передаче острого ощущения Мастером атмосферы 30-х годов - звучит как звенящая нота в трагической ситуации, точно оттеняющая причины нравственных потрясений Мастера и его катастрофы, приведшей к сожжению романа и к сумасшествию: "холод и страх, ставший моим постоянным спутником, довели меня до исступления". "Я неизлечим...".
Гнетущая сила обстоятельств, как цунами, обрушилась на Мастера и подавила его волю. Из романа Булгакова явствует, что свобода творчества, контакт с читателем, его признание для писателя нужны как воздух. Без них он жить и творить не может.
Под знаком усиленного подчеркивания страданий, трагедии Мастера, павшего духом, потерявшего волю к творчеству, проходит вся встреча Мастера с Маргаритой, после его освобождения Воландом из клиники Стравинского. Ад потусторонней жизни кажется сном по сравнению с действительными страданиями Мастера. Кажется, уже ничто не может воскресить его душу. И только в результате магического воздействия Воланда, давшего ему свободу и выполнившего желание Маргариты и Мастера - вернуться в свой дом, где был написан роман о Понтии Пилате, - Мастер оживает. В нем вновь пробуждается жажда к жизни, жажда к познанию ее тайн. Он клянет свое малодушие и готов, вместе с Маргаритой, к новым испытаниям жизни: "Ну что же, вместе и понесем ее".
В заключительных главах Булгаков прибегает к романтическим приемам, что накладывает отпечаток на стиль романа.
Сатира, лирика и фантастика снова переплетаются и усиливают общую выразительность пестрых картин. Сентиментальная исповедь Мастера и Маргариты - с трагическим надрывом: "Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня... А плечи, плечи с бременем... Искалечили, искалечили..." - прерывается картиной фантастического превращения Мастера и Маргариты в спутников Воланда.
"В этот момент в оконце показались тупоносые ботинки и нижняя часть брюк в жилочку. Затем эти брюки согнулись в колене, и дневной свет заслонил чей-то увесистый зад".
К Алоизию, который выселил Мастера из его квартиры, написав на него донос, пожаловал его друг с "увесистым задом". Но его до смерти пугает Маргарита, сообщив, что Алоизия арестовали вчера. "В то же мгновение колени и зад пропали и слышно было, как стукнула калитка..."
который мучил его. Снова между сюжетными картинами прошлого и настоящего в романе возникает зеркальная связь, усиливая их значение. В ответ на слова Маргариты: "Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный" - Мастер решительно заявляет:
"- Я ничего... не боюсь, Марго, - вдруг ответил ей мастер и поднял голову и показался ей таким, каким был, когда сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал, что оно было, - и не боюсь, потому что я все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут..."
в целом. Для усиления художественной выразительности картин Булгаков опять прибегает к композиционной зеркальности сюжетных ситуаций. Появление Левия Матвея и его диалог с Воландом - это камертон в решении всей проблемы свободы, который проходит через весь роман Булгакова.
Левий Матвей является перед Воландом не как раб (хотя его внешний вид все тот же: "... оборванный, выпачканный в глине, мрачный..."). Он является как посланник Иешуа. И он не просто дерзит (как когда-то дерзил Понтию Пилату, не боясь ни мук, ни казни), а передает поручение, фактически приказ... кому? - самому Воланду.
"- Он прочитал сочинение мастера, - заговорил Левий Матвей, - и просит тебя, чтобы ты взял с собой мастера и наградил его покоем..." Вначале Воланд недоумевает, скептически спрашивает: "А что же вы не берете его к себе, в свет?" Левий Матвей отвечает: "Он не заслужил света, он заслужил покой..." И Воланд, - всемогущий Воланд, для которого не существует ничьей воли, кроме своей собственной, - соглашается выполнить волю Иешуа: "Передай, что будет сделано". А затем в гневе прогоняет прочь Левия Матвея ("причем глаз его вспыхнул").
Поразительна здесь диалектика Булгакова в решении проблемы счастья и свободы художника. Она решается с опорой не только на свой личный опыт. Она решается с опорой на Пушкина, на его гениальные выстраданные стихи: "На свете счастья нет, но есть покой и воля..." (элегия Пушкина: "Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит..."). Мечта об абсолютной свободе художника у Булгакова овеяна таким же трагическим чувством, как у Пушкина. Типологическое сравнение идей здесь напрашивается само собой, как и название главы в романе Булгакова, где окончательно решается судьба Мастера и Маргариты ("Пора! Пора!"). Кроме того, фигура Воланда здесь оборачивается неожиданной стороной. Оказывается: Воланд зависим в своих действиях. Он - "дух зла и повелитель теней", как называет его Левий Матвей, - выступает исполнителем чужой воли. Здесь отраженно, в сложной опосредованной форме выражается признание автором детерминизма как всеобщего закона жизни.
Полная свобода личности оказывается возможной только в романтических грезах и мечтах. Добро и зло неминуемо связаны в деяниях Воланда и Понтия Пилата. Фантастика снова в романе Булгакова выходит на первый план и помогает ему художественно выразить философские идеи. Такова вся история с Понтием Пилатом, с его вечными муками и освобождением от них (по просьбе Маргариты).
чем Иуда, - он предал и пророка справедливости, и самого себя.
Фантастическая сцена вечных мук Понтия Пилата типологически может быть сравнима со сценами наказания грешников в дантовском аду. В седьмом круге "Ада" Данте поместил тиранов, властителей, творящих злодеяния и прибегающих при этом к изуверству и обману. Вергилий говорит Данте:
В неправде, вредоносной для других,
Цель всякой злобы, небу неугодной;
Обман и сила - вот орудье злых.
44.
Но парадокс заключается в том, что Воланд освобождает (по просьбе Маргариты) Понтия Пилата от вечных мук, и тот устремляется по дороге, освещенной лунным светом, к вечному городу, который ему всегда видится во сне (Ершалаиму), и к вечному своему спутнику - Иешуа, то есть за правдой и справедливостью.
Как в выпуклом зеркале, здесь виден весь идейный потайной замысел романа Булгакова. Все собрано в фокус с помощью опосредованного способа отражения, двойного потенцирования пророческих сцен.
В волшебных видениях, нарисованных в конце романа, мечта Мастера, с которой он взялся писать свой роман о Понтии Пилате, как бы находит свое завершение - властолюбие закончило свой путь, признало свою несостоятельность, отказалось от своего кровавого прошлого и устремилось по дороге правды и справедливости, по дороге за Иешуа.
А прошлое или сгорает:
"- Гори, гори, прежняя жизнь!
- Гори, страдание! - кричит Маргарита..." - или фантастически исчезает в грохоте обвала, вызванного сверхъестественным свистом Коровьева.
Но все это дано в фантастической форме, в форме волшебных видений. Все это утопия. Романтический стиль в романе Булгакова становится формой выражения субъективных устремлений автора. Они идилличны, как средневековые мечтания поэтов. Маргарита говорит Мастеру: "Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я"45.
Как ни идилличны эти мечты (по стилю похожие на пастораль), мы глубоко сочувствуем Мастеру и Маргарите в их идеальном стремлении к полной свободе, покою и полному счастью. Только мы знаем, что такого идиллического счастья в жизни достичь невозможно. Да и сам роман Булгакова, насыщенный бурными противоречиями, сложной нравственной и философской концепцией, далек от идиллии. Он пронизан болью писателя за то, что трагедии в жизни не сняты, противоречия не изжиты. Музыка повествования замирает: "... слова Маргариты (приведенные выше. - В. Н.) струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей..." Общее трагическое ощущение противоречий жизни, запечатленное в романе, остается.
Примечания
"подачи." "романа в романе.". При первой же встрече с Иваном Бездомным в клинике Стравинского Мастер говорит: "... год тому назад я написал о Пилате роман.". Об этом же он говорит и Воланду. Но первым начинает рассказ о Пилате и Иешуа Воланд. Затем этот рассказ повторяет (со слов Воланда) Иван Бездомный. А Мастер восклицает: "О, как я угадал...". Затем история казни Иешуа снится Ивану Бездомному в тревожном сне. Но ведь все это особый повествовательный прием, принцип отраженного изображения с целью подчеркнуть вероятность невероятного, усилить суггестивность воображаемых картин.
43. Сожжение рукописи Мастером - факт автобиографический. В 1930 году Булгаков сжег первый вариант рукописи "Мастера и Маргариты.". В Письме "Правительству СССР." Булгаков писал: "И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе." (Булгаков М. Собр. соч. Т. 5. С. 448).
44. Данте А. Божественная комедия. Ад/Пер. М. Лозинского. М. Художественная литература, 1940. С. 106.
45. В ранней редакции финальной главы романа "Мастер и Маргарита." "Последний полет.", написанной летом 1936 года на даче в Загорянке, слова об идеальной жизни Мастера (в духе средневековой пасторали) говорил Воланд: "Ты будешь жить в саду и всякое утро, выходя на террасу, будешь видеть, как гуще дикий виноград оплетает твой дом, как цепляясь ползет по стене. Красные вишни будут усыпать ветви в саду. Маргарита, подняв платье чуть выше колен, держа чулки в руках и туфли, вброд будет переходить через ручей.
Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудреной косе, в стареньком привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить, гулять и мыслить."
"Исчезнет из памяти дом на Садовой, страшный Босой, но исчезнет мысль о Га-Ноцри и о прощенном Игемоне. Это дело не твоего ума. Ты никогда не подымешься выше, Иешуа не увидишь, ты не покинешь свой приют...". Голос Воланда был тяжел как гром...
"Прощание и вечный приют.". Слова Воланда об идеальной жизни Мастера он передал Маргарите, усилив тем самым романтический характер мечты о покое и абсолютной свободе творчества: "Слушай беззвучие, - говорит Маргарита мастеру... - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной...". (См. сообщение о ранней редакции финальной главы романа "Мастер и Маргарита." в комментариях Л. Яновской к "Дневнику Елены Булгаковой.". М., 1990. С. 368-369).