V
"Роман в романе" о Понтии Пилате и Иешуа несет в себе определенную философию истории, взятую в нравственном аспекте и поэтому имеющую общечеловеческое значение. Общечеловеческие идеи здесь выходят на первый план и решаются как в античной трагедии - крупно, масштабно. Стиль "романа в романе", как мы указывали, ясный, четкий, сжато-кованый. Углубляясь в античную историю, Булгаков показывает, что трагедия неограниченного властителя и трагедия пророка справедливости - вечный и неразрешимый закон истории как борьба света и тьмы. Конечно, эта тема согрета авторским отношением, но художественно она решается с объективной достоверностью. Между Мастером и Иешуа - по принципу зеркальной композиции - в романе Булгакова явно ощущается параллель, сообщающая всему повествованию особую многозначимость. Автор художественно убеждает: идеи добра и справедливости возвышают человека, а трагизм его существования, его трагическая судьба усиливают величие его общечеловеческих идеалов и убеждений. За этими нравственными убеждениями и идеями - будущее. У Иешуа есть верный последователь Левий Матвей, у Мастера - Маргарита. В резко отрицательном свете Булгаков в исторической фреске обличает предательство как самый пагубный порок в человеческой жизни. Образным воплощением этого порока является Иуда. Но не только. Этим пороком, как показывает Булгаков, заражен и Понтий Пилат, и иудейские первосвященники, осудившие невинного Иешуа на смертную казнь.
В повествовании о Понтии Пилате и Иешуа Булгаков следует за историческими источниками37. Но есть здесь свои тонкости. Булгаков поступает как художник и следует законам художественного обобщения. Он в исторической фреске фактически снимает мифологичность с евангельской истории и добивается иллюзии исторической достоверности событий и психологического правдоподобия в характеристике героев. Отметим очевидное. Булгаков не следует Священному Писанию. Иешуа не представлен им как Сын Божий. Он - реальная личность. (Только в конце романа об Иешуа говорится как о мифологизированном герое). Иуда тоже представлен реальной личностью. В нем нет ничего от апостола. Он и не думает раскаиваться в своем предательстве (даже намека на это нет). Он далек от того, чтобы жизнь кончать самоубийством (повесился - по богословскому преданию), а гибнет, вернее, убит по приказу Понтия Пилата.
Выдающийся специалист по истории христианства академик Н. И. Толстой в беседе со мной о романе Булгакова (его достоинство он высоко ценит) сказал, что это не история Христа. Отец Булгакова преподавал в Киевской Духовной академии. А там глубоко изучали историю Палестины. И роман Булгакова - это, в первую очередь, историческое произведение, а не богословское, В нем воскрешена история Палестины, Иерусалима, а не просто дано осмысление евангельских событий.
Поразительно мастерство Булгакова. Все в исторической фреске конкретно и в то же время дышит эпохой, насыщается большими идеями. Общее впечатление такое - словно перед читателем осязаемо разворачивается античное полотно. Для меня бесспорно, что в исторической фреске Булгакова много общего с античной трагедией - и опора на миф (который благодаря мастерству Булгакова превращается в реальную картину), и подчеркивание роковой обреченности в действиях не только пророка справедливости Иешуа, но и всесильного властителя, римского прокуратора Понтия Пилата; не только ученика Иешуа - Левия Матвея, но и иудейского первосвященника Каифы. Даже в самом пейзаже, в самой обстановке в Ершалаиме, во всех ситуациях чувствуется влияние роковой безысходности, предопределенности судьбы героев. В мире властвуют роковые силы. Даже в композиционном отношении сюжетные события в исторической фреске Булгакова развиваются как в античной трагедии. Гибель пророка свободы и справедливости Иешуа не означает гибели его идей, а, наоборот, с трагической силой подчеркивает их нравственное и философское величие, вызывая сострадание (катарсис) к герою.
Собственно говоря, историческая фреска в романе Булгакова - драматичная сама по себе - состоит из пяти актов:
I. Допрос Понтием Пилатом Иешуа (сцена имеет экспозиционный характер и особо густо насыщена многозначимыми мотивами).
II. Осуждение Иешуа на казнь (предательство иудейских первосвященников).
III. Казнь Иешуа - проявление святотатственной несправедливости.
IV. Коварство Понтия Пилата. Его месть иудейским первосвященникам, осудившим невинного Иешуа на казнь.
V. Убийство Иуды воинами Афрания (по приказу Пилата).
Имеется и эпилог: объяснение Понтия Пилата с Левием Матвеем, не смирившимся с казнью Иешуа.
В исторической фреске романа словам тесно, а мыслям просторно. Буквально каждая реплика, действие героя обретают, кроме индивидуальных характеристик, общефилософский смысл, несут общую идею произведения и развивают ее. Получается: в "волшебном зеркале" образуется своеобразная система линз, которая вбирает в себя отражение и затем отбрасывает его, усиливая его смысл. При этом мы видим, как в конкретном оживает, начинает жить своей жизнью, отражается в своей исторической специфике большое явление, обретая всеобщее значение. Поэтому для доказательства всех этих особенностей мастерства Булгакова потребуется конкретный анализ всех основных частей исторической фрески романа.
Сцена допроса Понтием Пилатом Иешуа развивается по всем правилам сценического искусства. Она построена на контрастах, насыщена тревогой. Сталкивается верховный правитель Иудеи, человек неограниченной власти, и нищий бродяга, в рваном хитоне. Действующие лица представлены пластически выразительно. В их облике - дыхание эпохи, которое чувствуется с первой фразы:
"В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вошел прокуратор Иудеи Понтий Пилат".
Образ Пилата соткан из внутренних противоречий. Это - сильная личность, смелый воин (он спас от верной смерти в бою кентуриона Марка Крысобоя), человек, наделенный неограниченной властью (наместник кесаря в Иудее). И этот человек - весь в тревоге за состояние Ершалаима, наводненного бушующей толпой накануне пасхи. Кроме того, его мучает смертельная болезнь - гемикрания, от которой нет спасения. Никто и ничто ему не может помочь. И мысль о спасительном яде проносится в его голове: "Яду мне, яду..." Что ему судьба какого-то бродяги?..
Сама сцена допроса Понтием Пилатом Иешуа развивается необычно. Необычное в ней, как в античной трагедии, обретает общечеловеческий смысл. Вначале в ней сталкивается неограниченная власть и нищий бродяга, затем конфликт превращается в схватку умов (происходит своеобразная рокировка героев, в которой нищий бродяга оказывается во всех отношениях выше всесильного римского правителя). И в Понтии Пилате, и в Иешуа раскрываются человеческие свойства. Прокуратор видит в Иешуа образованного человека (Иешуа знает арамейский, греческий, латынь), обладает способностями врачевания. По его предсказанию проходит приступ страшнейшей головной боли у Понтия Пилата. Прокуратор проникается внутренней симпатией к Иешуа, решается спасти его от наказания, приблизить к себе, сделать личным врачом.
Кажется, недоразумения снимаются. Но роковые противоречия, застыв на мгновение, набирают новую силу, проявляют себя вновь остро, как в античной трагедии, и производят крутой переворот и в судьбе Иешуа, и в судьбе Понтия Пилата. Самый сильный рок - рок неограниченной власти, - оказывается, витает над головой римского прокуратора и над головой пророка Иешуа.
Пилат спрашивает у секретаря: "Все о нем?" И получает ответ: "Нет, к сожалению..." Секретарь подает Пилату другой кусок пергамента, в котором содержится донос на Иешуа об оскорблении величества. Вот тут-то и происходит резкий поворот в развитии событий. Меняется весь изобразительный ряд, меняется тональность повествования, атмосфера, характеризующая взаимоотношения героев. Когда Понтий Пилат узнал, что Иешуа обвиняется в оскорблении власти, весь мир в его глазах перевернулся. Ибо он, который в бою никогда не трусил, он, Пилат Понтийский, прозванный за храбрость "всадник Золотое Копье", вдруг испугался, испугался и за свою судьбу - он может потерять власть, и за судьбу Иешуа - единственного врача, способного избавить его от смертельной головной боли. А теперь - нет спасения!
Особым приемом (кинематографисты называют его "наплывом") Булгаков показывает видение - образ кесаря Тиверия, который предстает во всем своем отвратительном виде перед Понтием Пилатом. Это многозначимый символ неограниченной власти: "Так, померещилось ему (Понтию Пилату. - В. Н.), что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец. На лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью. Запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризной губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное - как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: "Закон об оскорблении величества..." Слова в этом символическом видении Понтия Пилата обретают иносказательный смысл, превращаются в своего рода знаки-письмена. Их можно сравнить с известными знаками-письменами: "Мене, текле, перес"38
"Погиб!" - молниеносно пронеслась мысль в голове Понтия. Это об Иешуа. А затем: "Погибли!.." - это уже и об Иешуа, и о себе. И далее неожиданно возникает мысль о долженствующем бессмертии. "... Причем бессмертие почему-то вызвало нестерпимую тоску..."
Слова-письмена в романе Булгакова обретают пророческий смысл, получают образное воплощение. Сам миф оживает в своей изначальной точке, и становится ясно, почему имена Пилата и Иешуа в памяти человечества будут стоять рядом, будут восприниматься вместе. Бессмертие одного станет символом человеческой добродетели, а бессмертие другого - символом зла.
Здесь - в развивающихся противоречиях, в столкновениях героев - накал философской мысли достигает высшей точки. Высшего напряжения достигает и трагическое ощущение, вызванное предчувствием хода событий: на наших глазах произойдет несправедливость, зло возьмет верх над светом и добром. Сам Понтий Пилат напуган трагическим предчувствием. Он еще готов спасти Иешуа, посылает ему знаки, предупреждения, чтобы он не со всеми обвинениями соглашался. Но дамоклов меч уже раскачивается над головой Иешуа и готов сорваться с волоска.
Булгаков насыщает диалог Понтия Пилата с Иешуа напряженным чувством и напряженной мыслью. Чувства и мысли героев не совпадают. Противоречия накаляются и доходят до взрыва.
Понтий Пилат ироничен. Его глаза сверкают, мерцают от ненависти к себе, к городу, от сострадания к Иешуа. Но ход событий развивается помимо воли Понтия Пилата. Помимо воли Пилата существует и высшая истина. Столкновение достигает своего апогея.
Иешуа признается: "... я говорил... что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть".
В ответ взрывается Понтий Пилат:
"- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! - сорванный и больной голос Пилата разросся".
Затем Понтий Пилат прогоняет конвой. Отсылает секретаря: "Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело".
Что же так выводит Понтия Пилата из себя? Чем он напуган? Не очень ведь он любит кесаря (об этом свидетельствует облик кесаря Тиверия, явившегося Понтию во всем своем отталкивающем натуральном виде). Но есть, видимо, что-то, что сильнее и кесаря Тиверия, и самого Понтия? Что же это такое?
Булгаков показывает, что Понтий Пилат - римский прокуратор Иудеи, напугался доносов на себя, обвинений в сочувствии к Иешуа. В отличие от Иешуа, Понтий Пилат знает жизнь, ее хитросплетения, знает нравы, царящие в Иудее, в Кесарии. Он не верит в то, что настанет в жизни царство истины.
"- Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач,... разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда - все они добрые люди?
- Да, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон, - убежденно ответил Иешуа.
- Оно никогда не настанет! - вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся... Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: - Преступник! Преступник! Преступник!"
Понтий Пилат кричит не во имя истины, которую он утверждает (еще Лессинг в "Лаокооне" доказал, что крик - это знак бессилия), а во имя того, чтобы обезопасить себя от обвинения в сочувствии к государственному преступнику.
Иешуа еще надеется на справедливость и просит Пилата отпустить его: "... я вижу, что меня хотят убить". И снова противоречия освещаются новым светом, а реплики обретают многозначимость:
" - Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе - берегись!
- Игемон...
39, опять впорхнувшую на балкон. - Ко мне! - крикнул Пилат.
И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор..." (Выделено мною. - В. Н.)
Из самого столкновения Понтия Пилата с Иешуа - драматически многомерного - явственно вытекает булгаковская идея о том, что трагические обстоятельства сильнее намерения людей. Даже такие властители, как римский прокуратор, не властны действовать по своей воле.
Какой пластической выразительности достигает здесь Булгаков при обрисовке событий и действующих лиц, показывает образ легата, которому Пилат отдает приказание охранять преступников: "Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый красавец, с орлиными перьями в гребне шлема, со сверкающими на груди золотыми львиными мордами, с золотыми же бляшками на портупее меча, в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве, в наброшенном на левое плечо багряном плаще. Это был командующий легионом легат". Сам образ легата - живая история.
Под знаком нарастания трагизма событий развиваются и все последующие сюжетные ситуации, в том числе и столкновение Понтия Пилата с иудейским первосвященником Иосифом Каифой. Начинается второй акт трагедии, не менее напряженный, чем первый. И хотя и здесь, во втором акте трагедии, в центре - судьба Иешуа, обстоятельства перемещаются, акцент делается на характеристике тех исторических причин, которые привели, в конечном счете, к гибели пророка справедливости. И опять-таки, как в античной трагедии, обстоятельства и действия героев здесь раскрываются в нерасторжимом единстве. Прокуратор Понтий Пилат сталкивается с еще более непреодолимой силой, чем та, которую воплощает в себе римский император Тиверий, - иудейским первосвященником Иосифом Каифой, хранителем канонов иудаизма, обвиняющим Иешуа в подрыве храма веры. Сталкиваются два фанатика, две сильнейшие личности, и ни один не хочет - да и не может! - уступить другому. Обстоятельства опять оказываются сильнее намерения личности.
Булгаков показывает, что все попытки Пилата спасти Иешуа (иудейский Синедрион имеет право помиловать одного из преступников во имя пасхи) оказываются безрезультатными. Религиозный фанатизм Каифы, сама политика иудейских первосвященников по охране иудаизма не знает границ милосердия. Она беспощадна к противникам и не считается ни с какими нравственными нормами, допускает любые провокации, в том числе подкуп предателя Иуды, лишь бы охранить свою религиозную власть. Для нее пророк Иешуа страшнее разбойника Варраввана. Это, так сказать, общий план развития действия во втором акте трагедии. Внутренне он наполнен острейшей психологической борьбой.
Понтий Пилат насквозь видит изуверство Каифы, его коварство. Но он вынужден, как римский прокуратор, соблюдать приличие и просить иудейского первосвященника помиловать Иешуа. Но его попытка наталкивается на такой фанатизм, на такую неприступную стену, на такую внутреннюю скрытую ненависть, что Пилат вынужден спасовать. Римского прокуратора охватывает, внутренне, самый страшный гнев - гнев бессилия: все его личные планы рушатся. На миг даже свет меркнет в его глазах. И он уже не может сдержать свой гнев. Противоречия вырываются наружу, следует открытое столкновение двух сильных личностей, двух скрытых врагов.
Уже не просто личная неприязнь, не просто личные угрозы ("Побереги себя, первосвященник...") звучат в репликах. Более сильные мотивы, чем личные интересы, руководят действиями, поступками, чувствами героев. Их устами начинает говорить история. Каждая реплика звучит как выстрел, как удар "ядом напоенного кинжала". Противоречия прорываются и нарастают, как лавина.
"Пилат мертвыми глазами поглядел на первосвященника...
-... Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! (т. е. после казни Иешуа. - В. Н.). Ни тебе, ни народу твоему, - Пилат указал вдаль, направо, туда, где в высоте пылал храм, - это я говорю тебе - Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!"
Это одна историческая правда - пророческая по смыслу! А Кайфа выражает другую, свою, намекая Понтию Пилату, что есть власть и выше его, власть кесаря, которая спасет Ершалаим от угроз Пилата.
"- Знаю, знаю! - бесстрашно ответил чернобородый Кайфа, и глаза его сверкнули... - Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютою ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его Бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата".
Поразительна здесь диалектика Булгакова, умеющего в нерасторжимом единстве передать как особенности чувств героев, так и исторические мотивы, которые определяют их поведение. Причем (подчеркиваем это) речь идет о сильных героях, о сильных страстях: "О нет! - воскликнул Пилат, и с каждым словом ему становилось легче и легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было подбирать слова. - Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь мой час, Кайфа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме прячете от смерти".
Булгаков подчеркивает, что Пилат и исторически, и в личностном плане превосходит изувера Кайфу, может не просто отвести от себя его угрозу, но и нанести ответный удар - страшный не только для иудейского первосвященника, но и для всего Ершалаима. Сполохи вечной трагедии вечного города светятся в гневных словах Понтия Пилата: "И не водою из Соломонова пруда, как хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою!... Вспомни мое слово: увидишь ты здесь, первосвященник, не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький плач и стенания! Вспомнишь ты тогда спасенного Варраввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирной проповедью!"
Война и мир - вечная тема! Понтий Пилат понимает (и знает): религиозные распри могут привести к кровавым бойням. И Кайфа знает. Но он не может уступить Понтию Пилату ни в чем, даже тогда, когда римский прокуратор прав. И Кайфа идет в последнюю атаку. Он обвиняет Понтия Пилата в намерениях, которых у него и в мыслях не было. По мнению Каифы, Пилат хотел освободить Иешуа для того, чтобы его пророчества взбунтовали народ, и тогда для римского прокуратора был бы предлог пустить в ход мечи, кровью залить Ершалаим. Первосвященник, подкупивший Иуду, мыслит как провокатор.
"Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели". Он, скалясь, ответил: "... Не мир, не мир принес нам обольститель народа в Ершалаим, и ты, всадник, это прекрасно понимаешь. Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи! Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат?.." (Кайфа призывает Пилата прислушаться к поведению толпы на площади, к ее гулу.)
И здесь происходит крутой поворот в повествовании. Всесильный римский прокуратор Понтий Пилат вынужден подчиниться обстоятельствам, согласиться с решением иудейского первосвященника, послать на казнь Иешуа.
а вместе с ними и невинного Иешуа, - и о помиловании злодея Варраввана.
Булгаков передает настроение толпы; противоречивые чувства Понтия Пилата, ненавидящего иудеев, но вынужденного считаться с их поведением; показывает движение группы осужденных. Все передается зримо, как на широкоформатном экране, хотя такого экрана в кино еще не было (Булгаков как бы предвосхищает его возможности). Стиль становится особенно выразительным, ибо все, что происходит на площади, мы видим в трех измерениях: 1) с точки зрения Понтия Пилата; 2) с точки зрения Каифы и 3) с точки зрения толпы (ее поведение в начале изображается отраженно, а затем непосредственно).
В начале господствует отраженный способ событий, через обостренное вогттриятие Понтия Пилата: "А за стеною у него, там, за крыльями дворца, слышались тревожные трубные сигналы, тяжкий хруст сотен ног, железное бряцание, - тут прокуратор понял, что римская пехота уже выходит, согласно его приказу, стремясь на страшный для бунтовщиков и разбойников предсмертный парад".
"на слух", но обретающая зримость.
Потом Пилат выходит на встречу с толпой. Но и здесь отраженный способ еще главенствует и увеличивает эмоциональность стиля и зримую живописность картины, которую в полном объеме можно передать только средствами звукового кино. Оно входило в жизнь тогда, когда писался роман Булгакова. А в литературе, как всеобъемлющем виде искусства, панорамность, вместе с передачей звукового эффекта, уже была принципом экспрессивного изображения:
"Лишь только белый плащ с багряной подбивкой возник в высоте на каменном утесе над краем человеческого моря, незрячему Пилату ("солнце жгло ему глаза". - В. Н.) в уши ударила звуковая волна: "Га-а-а..." Она началась негромко, зародившись где-то вдали у гипподрома, потом стала громоподобной и, продержавшись несколько секунд, начала спадать. "Увидели меня", - подумал прокуратор. Волна не дошла до низшей точки и неожиданно стала опять возрастать и, качаясь, поднялась выше первой... "Это их ввели на помост..." - подумал Пилат..."
Затем отраженный способ и прямой способ изображения сливаются. Это происходит в тот момент, когда Пилат объявляет решение о казни трех осужденных, в том числе Иешуа, а затем о помиловании в честь пасхи разбойника Варраввана. Все дано в движении: настроение толпы: "Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей..."; настроение Пилата, способного управлять толпой: "Именем кесаря императора!.."
"Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену шуму идет великая тишина".
Пилат ведет себя как искусный оратор. Он не сразу произносит имя того, кого Малый Синедрион решил во имя пасхи помиловать.
"Он сделал еще одну паузу, задерживая имя, проверяя, все ли сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут...
"р" над молчащим городом, он прокричал:
- Вар-равван!
Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло над ним и залило ему огнем уши. В этом огне бушевали рев, визги, стоны, хохот и свист".
Эпические формы обобщения возрастают. Панорамность сочетается с пластическим изображением отдельных фигур. Точка изображения меняется, как в кино: "Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на площадь, чтобы пересечь ее в сторонке, минуя скопище народа, и по переулку под каменной стеной, по которой стлался виноград, кратчайшей дорогой проскакать к Лысой Горе.
Летящий рысью маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы - сириец, равняясь с Пилатом, что-то тонко крикнул и выхватил из ножен меч. Злая вороная взмокшая лошадь шарахнулась, поднялась на дыбы. Вбросив меч в ножны, командир ударил плетью лошадь по шее, выровнял ее и поскакал в переулок, переходя в галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в туче пыли..." Все зримо, многозначно.
"Казнь". Булгаков словно имитирует здесь библейский стиль, отличающийся внешней беспристрастностью, но внутренне (на самом деле) накаленным напряженным чувством. Напряженность, увеличивающая экспрессивность, определяется подчеркиванием того факта, что совершается великая несправедливость - гибнет пророк и философ, несущий миру идеи добра и света. Нарастание общего трагического ощущения чувствуется во всем: в пейзаже (жуткая жара сменяется страшной грозой), в обостренных переживаниях людей (Левия Матвея), в контрастных красках и сравнениях.
Булгаков панорамно охватывает события, рисует движение на Голгофу, состояние толпы, покинувшей временные полосатые шатры, раскинутые прямо на траве. Мы видим движение кавалерии, двойное оцепление Голгофы, толпы людей на дорогах. Мы видим повозку с тремя осужденными. "За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и топорами". На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехал кентурион Марк. "Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысяч любопытных, не испугавшихся адской жары и желающих присутствовать при интересном зрелище".
Все описывается просто, как в Библии, но не теряет своей многозначимости. Напряженность в картине создается медленностью развития событий и страшной, невыносимой жарой, которая, во-первых, приносит ужасные мучения казненным (Гестас к концу третьего часа сошел с ума, Иешуа в первый же час начал впадать в обморок, а затем впал в забытье, повесив голову с размотавшейся чалмой), а во-вторых, жара не щадит ни любопытствующую толпу, ни солдат. Солдаты, измученные жарой, томились от скуки и в душе проклинали трех разбойников, искренне желая им скорой смерти.
С библейской силой Булгаков подчеркивает контрастность. Смерть Иешуа приближается, а кругом пусто, безжизненно, кроме цепи солдат. Земля безжалостно выжжена солнцем. Только зеленоспинные ящерицы шныряют между раскаленными камнями и какими-то вьющимися по земле растениями с большими колючками, да в вышине делают большие круги стервятники в предчувствии скорого пира. А смерть все еще медлит. Булгаков отмечает каждый час медлительной казни. Контрастность возрастает. Интерес толпы падает: "И когда побежал четвертый час казни, между двумя цепями, верхней пехотой и кавалерией у подножья, не осталось, вопреки ожиданиям, ни одного человека. Солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим... Никто не сделал попытки отбивать осужденных... и толпа вернулась в город, ибо действительно ровно ничего интересного не было в этой казни, а там, в городе, уже шли приготовления к наступающему вечером великому празднику Пасхи".
Внешний изобразительный ряд в повествовании кажется простым и обыденным, вопреки необычности событий. А внутренний накал повествования нарастает. Весь текст пронизан щемящим чувством боли, вызванным ощущением, что творится что-то необратимое, пагубное.
Левия Матвея нарастают волнами, то вздыбясь, то падая. И это усиливает эмоциональную выразительность стиля, драматизм событий, многоплановость изображения. Здесь с особой силой чувствуется типологическая связь эпической мощи исторической фрески романа Булгакова с эстетическими принципами античной трагедии.
Доминирующим мотивом в характеристике внутренних чувств и поведения Левия Матвея является подчеркивание его яростного бессилия в стремлении чем-то помочь учителю. Он опоздал с ножом (пока бегал в хлебную лавку, чтобы украсть нож, Иешуа уже успели распять на кресте). Он не смог выполнить свой замысел - убить Иешуа и тем самым избавить его от мучительной казни. Левий Матвей страшно переживает все это. Булгаков добивается удивительного сопричастия с событиями - с тем, что происходит на Голгофе, и с переживаниями Левия Матвея.
"Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался то за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.
На этом пергаменте уже были набросаны записи:
"Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!"
"Солнце склоняется, а смерти нет".
Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:
"Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть".
Записав это, он бесслезно всхлипнул и опять ногтями изранил свою грудь".
что это Сын Божий на земле. Иешуа везде представлен Человеком, философом, мудрецом, врачом, но - Человеком! И Левий Матвей видит в Иешуа человека, "не сделавшего никому в жизни ни малейшего зла". Никакого ореола святости над образом Иешуа не витает и в картине мучительной казни. Она насыщена одним чувством - показать, какая несправедливость творится в Иудее. Эту несправедливость острейшим образом переживает Левий Матвей. Опоздав оказать последнюю услугу учителю, он впадает в исступление: проклинает себя, своего отца, мать, все вокруг. Булгаков осязаемо передает фанатизм Левия Матвея, иной, чем фанатизм иудейского первосвященника Каифы. Тот - изувер и человеконенавистник, погубивший Иешуа. Левий Матвей - верный ученик, фанатически преданный Иешуа, как честному и чистому человеку, несущему добро и свет людям. И он готов за него жизнь свою отдать, готов вместе с ним смерть принять. Переживания Левия Матвея насыщены внутренним драматизмом, борьбой противоречивых чувств, крайностями, характеризующими трагизм ситуации и трагизм переживаний героя - по-своему сильной и решительной личности, способной на смелые крайние действия. В своем исступлении Левий Матвей, верящий в Бога, вначале требует от него, чтобы он избавил Иешуа от мучений, послал ему избавительную смерть, а затем, видя, что его просьба остается втуне, не доходит до неба, начинает проклинать Бога, впадает в богохульство:
" - Ты глух! - рычал Левий. - Если бы ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же!"
Он кричал, что убедился в несправедливости Бога и верить больше ему не намерен.
"Зажмуриваясь, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу".
Обличительная речь Левия Матвея обретает энергию, наполняется резкими словами, свойственными богоотступникам-еретикам.
"- Я ошибался! - кричал совсем охрипший Левий. - Ты Бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий Бог! Ты черный Бог. Проклинаю тебя, Бог разбойников, их покровитель и душа!"
Кажется, напряжение достигает наивысшей точки. Что-то должно произойти. Булгаков резко меняет краски. Пейзаж наполняется драматическим освещением, становится символическим. Экспрессивность стиля достигает такой силы, какой еще не было в произведении. Пейзаж становится воплощением потрясенных чувств Левия Матвея: "Левий увидел, что все в мире, под влиянием ли его проклятий или в силу каких-либо других причин, изменилось. Солнце исчезло, не дойдя до моря, в котором тонуло ежевечерне. Поглотив его, по небу с запада поднималась грозно и неуклонно грозовая туча. Края ее уже вскипали белой пеной, черное дымное брюхо отсвечивало желтым. Туча ворчала, и из нее время от времени вываливались огненные нити. По Яффской дороге, по скудной Гионской долине, над шатрами богомольцев, гонимые внезапно поднявшимся ветром, летели пыльные столбы".
С исторической точностью в романе описаны последние минуты казни. Драматизм событий не ослабляется, а усиливается. Здесь выделяется еще одна фигура - человека в капюшоне, который ранее молча наблюдал картину казни, а теперь приступил к действию. Это начальник тайной службы Понтия - Афраний. Все ему беспрекословно подчиняются. В его лице действует власть Пилата. Нить от Понтия Пилата к Иешуа зримо протягивается в романе Булгакова. По мановению руки человека в капюшоне палач кольнул копьем Иешуа прямо в сердце со словами: "Славь великодушного игемона!" Драматизм событий оттеняется резкой сменой света и тьмы.
Когда палач приступил к действию, "пыльная туча накрыла площадку, сильно потемнело". Перед ударом палача копьем в сердце Иешуа пейзаж делается все грознее, тона резче, страшнее: "Становилось все темнее. Туча залила уже полнеба, стремясь к Ершалаиму, белые кипящие облака неслись впереди напоенной черной влагой и огнем тучи. Сверкнуло и ударило над самым холмом".
Пейзаж обретает библейскую иносказательную силу. Как только человек в капюшоне, проверив, жив или нет Иешуа, сказал: "Мертв", - разразилась гроза: "Настала полутьма, и молнии бороздили черное небо. Из него вдруг брызнуло огнем, и крик кентуриона: "Снимай цепь!" - утонул в грохоте. Счастливые солдаты кинулись бежать с холма, надевая шлемы.
".
Совершилась страшная несправедливость, и никто ее не переживает, кроме Левия Матвея. "Солдаты скользили и падали на размокшей глине, спеша на ровную дорогу, по которой - уже чуть видная в пелене воды - уходила в Ершалаим до нитки мокрая конница. Через несколько минут в дымном вареве грозы, воды и огня на холме остался только один человек" (выделено мною. - В. Н.).
Это Левий Матвей. Он стремится снять тело Иешуа с креста. И фигура его выделяется во тьме, освещенная "трепещущим светом". Эта игра света и тьмы и придает булгаковскому стилю особую выразительность. Как в кинокартине, сюжетные события выделяются в резких гранях, мгновениях и предстают в своей метафорической изменчивости. Левий "то пропадал в полной мгле, то вдруг освещался трепещущим светом". Но он все-таки добивается своего - добирается до столбов и снимает влажное тело Иешуа с креста.
В следующей исторической фреске накал противоречий возрастает.
Благодаря энергичной контрастности стиля, в романе Булгакова все сильнее выявляется идейная эмоциональная значимость ситуаций и образов. В пейзаже с еще большим драматизмом выделяются трагические оттенки. Пейзаж обретает зловещую силу. Словно наступает конец света. Словно осуществляются предсказания Понтия Пилата о гибели Ершалаима: "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки, пруды... Пропал Ершалаим - великий город, как будто не существовал на свете. Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях..."
облик. Все дано в динамике, пронизано грозными контрастами. "Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом. Но он угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он вырастал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался грохотом катастрофы". "... Страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки..."
Это еще не апокалипсис. Но... предвестник апокалипсиса. Сам стиль наэлектризован бушующими грозными разрядами и несет в себе иносказательную силу. Булгаков, рисуя пейзаж, даже допускает анахронизм, сравнивая удары грозы с пушечным выстрелом: "... гроза перешла в ураган. В том месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость переломило кипарис... Ураган терзал сад".
Булгаков с помощью пейзажа и переживаний героев передает атмосферу событий. Отраженный способ здесь главенствует. Сюжетные ситуации взаимодействуют таким образом, что в них, как в системе зеркал, люминесцируют главные идеи произведения.
В кульминационные моменты в повествовании происходят изменения, возникают паузы. Грозу сменяет затишье. Но драматическое напряжение в повествовании не ослабевает. Оно возрастает, только обретает новую форму. В центр выдвигается фигура Понтия Пилата, Булгаков сосредотачивает внимание на психологии диктатора - сложной, взрывоопасной. "У ног прокуратора простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина" (выделено мною. - В. Н.). Слуга чем-то не угодил, и прокуратор, рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
"- Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты что-нибудь украл?
"
Мотив ужаса и страха снова возникает в сценах и пронизывает повествование.
Появление Афрания - начальника тайной службы - усиливает внутреннее напряжение развивающихся сюжетных событий. Сцена Пилата с Афранием, с одной стороны, - итог предшествующих событий (Афраний рассказывает, как прошла казнь Иешуа), а с другой, - это виток новых кровавых происшествий. Начинается четвертый акт трагедии. Пружиной действия является интрига, задуманная Понтием Пилатом. Исполнителем должен стать Афраний. Способ характеристики героев - лицемерие, лицемерие двух искушенных в политике и преступлениях людей, лицемерие, ставшее средством скрыть за видимой благопристойностью тайное злодеяние, цена которому - смерть. Смерть Иуды (справедливое возмездие) и месть иудейскому первосвященнику, который не послушался римского прокуратора и вынудил его осудить Иешуа на смерть. Диалог в этой сцене получает двойной, порой тройной смысл (по принципу зеркального отражения), а в действиях Понтия Пилата получают отражение и развитие главные идеи романа Булгакова.
Казалось бы, римскому прокуратору и начальнику тайной службы - двум сподвижникам - нечего лицемерить между собой, играть в прятки. Но Булгаков знает историю, знает образцы классики, в которых злодеяния властителей прикрывались благородными намерениями. Лицемерие - это изуверство властителей. И Булгаков мастерски раскрывает его, характеризуя поведение Пилата и поведение Афрания. Эти изуверы стоят друг друга. Они - ядовитые растения одного поля.
Диалог Пилата с Афранием начинается, казалось бы, со служебных вопросов (настроение в Ершалаиме после казни Иешуа, выяснение, кто такой Иуда и чем он занимается). Но уже сообщение Афрания о том, что последними предсмертными словами Иешуа были: "... в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость..." - для Пилата звучит, как выстрел в его адрес, тянет за собой - по зеркальному принципу - цепь событий, вина в которых римского прокуратора несомненна. Но как всякий злодей, винит он в этом не себя, а первосвященника. И в душе его крепнет убеждение осуществить свой коварный замысел, отомстить иудейскому первосвященнику. И он начинает игру с Афранием, хвалит его за службу, обещает повышение, затем, оглянувшись на балкон и убедившись, что их никто не подслушивает, сообщает об Иуде: "... я получил сегодня сведения о том, что его зарежут этой ночью".
"... от кого... эти сведения?"), но, получив неопределенный ответ, замолкает. Ответ Понтия коварен еще и потому, что он ссылается при этом и на свое предчувствие (т. е. дает сигнал о серьезности и непреклонности своих намерений: "... ибо никогда еще оно меня не обманывало"). И объясняет: "Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: "Возвращаю проклятые деньги".
Вот она - истинная цель Пилата: месть первосвященнику. И Пилат хочет убедиться, понял ли его собеседник истинную цель:
"- Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?"
Не менее искушенный в лицемерии и злодеяниях, чем Пилат, Афраний отвечает:
"- Не только неприятно... но я полагаю, что это вызовет очень большой скандал".
- И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа".
Слова Пилата об охране Иуды обретают смысл обратной метонимии. И это великолепно понимает Афраний. Но он не менее коварен, чем Пилат. И начинает изворачиваться, начинает доказывать, что в охране Иуды нет смысла.
"- Приказание игемона будет исполнено, - заговорил Афраний, - но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только... выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?"
Булгаков сталкивает два характера изуверов. Афраний, конечно, набивает себе цену как исполнитель тайных поручений. Но он и проверяет Пилата. Пилат-то ведь хочет остаться в стороне, умыть руки, сказать в случае опасности разоблачения преступления, что он не отдавал приказа об убийстве Иуды (на этом ведь и построены все изуверства лицемеров-диктаторов, как показывал еще Шекспир). Но Афрания трудно провести. И в заключении сцены Афраний фактически добивается прямого приказа, хотя, конечно, Понтий Пилат и начальник тайной службы Афраний давно уже понимают друг друга, давно связаны одной порукой.
"Так зарежут, игемон?"
"- Да, - ответил Пилат, - и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.
Гость поправил тяжелый пояс под плащом и сказал:
- Имею честь, желаю здравствовать и радоваться".
Реплики, имеющие ранее двойной смысл, здесь, вбирая суть событий по зеркальному принципу, обретают новое семантическое значение. Каждая фраза в тексте несет в себе заряд развивающегося конфликта в романе Булгакова.
Далее писатель рисует картины, показывающие, как был выполнен коварный замысел Понтия Пилата. Начинается пятый акт трагедии. События здесь развиваются, как в кинокартине с острейшим и занимательным сюжетом. Булгаковская живопись достигает удивительной пластической выразительности. Читатель забывает, что перед ним мифологический сюжет, и окунается в реальные картины, рисующие оживленный Ершалаим накануне пасхи, следует за таинственной переодетой в темный поношенный хитон фигурой. Это Афраний. Он посещает красавицу Низу, жену торговца коврами (ее муж отбыл в Кесарию, и вначале мы не знаем, то ли это любовное, то ли деловое свидание). Возникают бытовые сцены, удивительно правдоподобные, как в лучших исторических романах. И образ красавицы Низы дан в реальном свете. Под стать Низе - в смысле приемов изображения - и образ Иуды. Он обрисован строго реалистически: "... из калитки неприглядного дома, слепой своей стороной выходящего в переулок, а окнами во двор, вышел молодой, с аккуратно подстриженной бородкой человек в белом чистом кефи, ниспадавшем на плечи, в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу и в новеньких скрипящих сандалиях. Горбоносый красавец, принарядившийся для великого праздника, шел бодро, обгоняя прохожих..." Подчеркнуты черты характера Иуды - жадность к деньгам, к наслаждениям. В тексте, в изображении ситуаций нет и намека на то, что Иуда тяготится своим страшным преступлением (предательством) и что он способен раскаяться, как в евангельском предании (измученный совестью, он повесился). Никакими трагическими предчувствиями не окрашено поведение Иуды. Наоборот, он весел, празднично настроен, доволен, что получил деньги во дворце иудейского первосвященника Каифы за то, что он предал Иешуа. И еще более доволен тем, что встретил красавицу Низу и та ответила ему на его ухаживания, назначила ему место свидания за городом.
"Ноги сами несли Иуду", он не замечает ничего вокруг, даже не обратил никакого внимания "на конный римский патруль с факелом, заливавшим тревожным светом его путь". Он спешит к Гефсиманским воротам, не зная, что его ждет впереди. А читатель-то знает. И это создает внутренний драматизм в повествовании.
Сцена заканчивается трагической картиной возмездия - убийством Иуды. Она полна контрастных красок, драматична - это пик в развитии событий. В ней звучит фаустовский мотив: "Люди гибнут за металл" ("Сколько получил?.." - спрашивают убийцы Иуду, прежде чем всадить в него нож.) А во-вторых, в ней звучит мотив: есть преступления страшнее, чем трусость, - это предательство. Даже земля не приемлет Иуду: "Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела". Справедливость, человечность и злодеяние предстают здесь, у Булгакова, в нерасторжимом единстве. Кажется, диалектизм писателя (изображение явлений в противоречивой взаимосвязи) достигает здесь высшего характера. Контрастность красок подчеркивает драматизм событий. Единственный свидетель расправы над Иудой - "человек в капюшоне" присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо. "В тени оно представилось смотрящему белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым". А тьма "съела между маслинами убийц". Погиб из-за низменных страстей человек. "Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии. Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением" (выделено мною. - В. Н.).
Цветущей природе нет дела до человеческих злодеяний.
и изобразительную многомерность, которая так характерна для романа Булгакова.
В то время как в Гефсиманском саду происходит расправа с Иудой, Понтий Пилат в ненавистном ему дворце Ирода Великого видит пророческий сон. Впервые в романе о Понтии Пилате Булгаков прибегает к фантастике. Система зеркальности как художественный прием умножается. Писатель пропускает через внутренний мир Понтия Пилата главный мотив - историю казни Иешуа - и показывает нравственное потрясение диктатора.
Вместо ужасного трагического напряжения, каким было окрашено все предшествующее повествование, в фантастическом сне Пилат погружается в радостное ощущение своего подспудного желания, в свою мечту, которую он в действительности вынужден был сам разрушить. И опять, как во всех фантастических сценах, волшебную роль здесь играет лунный свет ("от ступеней крыльца к постели тянулась лунная лента"). И по этой светящейся дороге прямо к луне двинулся Понтий Пилат. "Он даже рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на прозрачной голубой дороге". Сон Понтия Пилата овевается авторским отношением. Поразительно, что идеи великого гуманиста Булгакова и мечты кровавого диктатора "в белом плаще с кровавым подбоем" совпадают: "Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением - ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны".
Повторяющиеся мотивы, посредством системы зеркального отражения, усиливают изобразительность. При этом жестокая реальность переключается в свою противоположность (идеальную, фантастическую). Мы помним, что Иешуа, по словам Афрания, на смертном кресте сказал единственную фразу, которая так поразила Понтия Пилата: "... в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость". Ранее Понтий Пилат отрицал это, хотя слова Иешуа попадали не в бровь, а в глаз. А теперь во сне Понтий не только не отрицает истины, заключенной в словах Иешуа, а, наоборот, подтверждает ее, даже усиливает: "... трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок!" (Выделено мною. - В. Н.).
Как и властолюбие, добавим мы, повторяя слова Пушкина. И тема властолюбия, приведшая к трусости Понтия Пилата в схватке с коварнейшим иудейским первосвященником, которому он затем все-таки отомстил, возникает во сне римского прокуратора, возникает и снова высвечивается авторским отношением. Текст как бы впитывает в себя все предшествующие мотивы и получает особую зеркальную емкость:
"Вот, например, не трусил же теперешний прокуратор Иудеи, а бывший трибун в легионе, тогда, в Долине Дев, когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя Великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?..
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь, ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!".
Как видим, образ Понтия Пилата усложняется. Он рисуется здесь как человек, способный к нравственному самоочищению. Булгаков подчеркивает, что этот процесс радостен. Контраст заключается в том, что он происходит с тираном не наяву, а во сне. Символический сон рисуется Булгаковым как выражение тайных мыслей и чувств тирана Понтия Пилата, человека (повторяю!) сильного и умного, способного оценить Иешуа.
Подчеркнем, что здесь Булгаков предстает как диалектик, хотя все сильнее чувствуется авторская позиция. Булгаков насыщает текст символами, утверждает силу нравственных императивов, отчетливо проводит идею о неразделимом единстве добра и зла, воплощенного в образах-антиподах: Понтий и Иешуа. Судьба их неразделима: "Мы теперь будем всегда вместе, - говорил... оборванный философ-бродяга... - Помянут меня - сейчас же помянут и тебя!"
Булгаков подчеркивает, что нравственные идеалы Иешуа способны потрясти душу даже таких беспощадных, но умных диктаторов, как Понтий Пилат:
"- Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, - просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего... жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне".
Но Булгаков реалист, и его реализм берет верх в обрисовке Понтия Пилата. Радостный сон прерывается страшным пробуждением прокуратора. Свет и тьма снова перед его глазами. "Банга зарычал на луну..." И как только Понтий открыл глаза, так перед ним открылась ужасная реальность - он вспомнил, что казнь была, а значит - реальны упреки Иешуа, реальны преступления прокуратора перед человечеством и перед своей совестью. Понтия Пилата пугает и таинственный свет луны ("она немного отошла в сторону и посеребрилась"), и свет факела кентуриона Крысобоя, пришедшего известить, что явился начальник тайной службы Афраний. "И ночью, и при луне мне нет покоя. О, боги!" - жалуется Понтий Пилат.
произошли по воле Понтия Пилата. Но зеркальная отраженность их усиливается не только тем, что события отошли в прошлое (о них говорится постфактум), но и тем, что действующие лица снова хитрят, снова лукавят, снова стремятся скрыть истину под видом благопристойности и выполнения долга. Причем в расстановке действующих лиц, в их поведении как бы происходит рокировка. Ранее в лицемерии ведущая роль принадлежала Понтию Пилату. Теперь она принадлежит Афранию. Герои сто'ят друг друга. Тот, кто выполнил тайный замысел Понтия Пилата, делает вид, что он недостаточно проявил сноровки в охране Иуды: " - Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку".
Каждая деталь, словно искра, светится особым смыслом. О накале событий свидетельствуют не только переживания Понтия, только что проснувшегося от сна, но и Афрания, озабоченного тем: а угодил ли он Понтию Пилату. Он-то, как никто, знает, что шутки с Пилатом плохи. Взгляд изуверов скрестился.
"Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза - собачьи и волчьи".
значение в сцене, усиливают ее динамичность. Главный мотив в сцене - деньги. Иуда служил в меняльной лавке у родственников и был жаден. Он погиб из-за денег. Снова звучит фаустовский мотив: "Люди гибнут за металл". И причиной непосредственной смерти Иуды, уточняет Афраний, были деньги, а не женщина. Понтий подробно расспрашивает об убийстве и убеждается, что дело сделано чисто, с профессиональным мастерством. Глаза Понтия Пилата снова засверкали (а мы знаем, что это за взгляд!), после того как он узнал, какой переполох произошел во дворце иудейских первосвященников, когда им стало известно, что Иуда зарезан. Но иудейские первосвященники - опытные люди в злодеяниях. Они наотрез отказались признать, что кому-либо платили деньги. "Ах, в этом городе все вероятно!" - говорит Понтий Пилат. И его реплика обретает символически обобщенное значение.
Понтий Пилат награждает Афрания перстнем, просит никогда не покидать его. Союз диктатора и палача закрепляется взаимным пониманием.
Булгаков умеет показать, что заряд противоречий в образе Понтия Пилата проявляется в каждой ситуации по-своему. Пилат каждый раз обнаруживает себя с неожиданной стороны. Насколько римский прокуратор в нравственном отношении изувер, а как человек - умен и дальновиден, показывает сцена Понтия Пилата с Левием Матвеем. Резко меняется обстановка; напряженность спадает; вместо хитрости идет открытый разговор начистоту. Начинается эпилог исторической трагедии, подводится итог происшедших событий.
Булгаков рисует встречу Понтия Пилата с Левием Матвеем в строго реалистических красках. В портрете Левия нет никакой идеализации: "Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья. Словом, он был очень непригляден и скорее всего походил на городского нищего, каких много..." Только одно автор подчеркивает в поведении Левия - какой-то внутренний огонь, который сжигает его. Он отказывается сесть, отказывается от еды, явно показывает, что он не боится Пилата, разговор ведет решительно, отрывисто. Булгаков незаметно возвышает образ Левия Матвея, поднимает его над образом Понтия Пилата, превращает его в тип огромной художественной значимости. Образ его одухотворяется идеями Иешуа. Эти идеи общечеловеческие, в высшей степени гуманные. Они пронизаны верой в счастливое будущее, которой нет у Понтия Пилата.
Снова все строится на контрастах, резких противостояниях. Прокуратор просит Левия показать записи, которые тот делал, следуя за своим учителем. В корявых строчках, на свитке пергамента Понтий Пилат с трудом читает несвязную цепь каких-то изречений, дат, поэтических отрывков. И эти изречения, как электрический разряд, поражают его мозг и чувства: "Смерти нет..." "Мы увидим чистую реку воды жизни... Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл..."
"... большего порока... трусость".
Снова Булгаков проводит резкую грань между Понтием Пилатом и Иешуа, как антиподами, воплощающими противоположные идеи. Более того, он проводит и резкую грань между Понтием Пилатом и Левием Матвеем. И контраст этот определен не только и не столько различным, несравнимым общественным положением героев, сколько высокими нравственными критериями.
Пилат предлагает Левию быть у него на службе в качестве библиотекаря. "Ты, как я вижу, книжный человек, и незачем тебе, одинокому, ходить в нищей одежде без пристанища... Ты будешь разбирать и хранить папирусы, будешь сыт и одет..." Но Левий решительно отказывается. Между властительным прокуратором и нищим учеником и последователем Иешуа происходит резкое столкновение, в котором проявляется нравственная сила Левия и его превосходство над тем, кто убил Иешуа. Левий ни капельки не боится грозного римского властителя, перед которым все трепещут. "Левий встал и ответил:
- Нет, я не хочу.
- Почему? - темнея лицом, спросил прокуратор. - Я тебе неприятен, ты меня боишься?
- Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне после того, как ты его убил.
- Молчи, - ответил Пилат, - возьми денег.
Левий отрицательно покачал головой..."
Конфликт между Пилатом и Левием набирает силу. Следует самая трудная для психологического анализа сцена, когда каждая реплика наполняется огромным содержанием и оттеняет не только то коренное, что разделяет Пилата и Левия, но и то, что их объединяет как поклонников Иешуа. Опять злодеяние и добродетельность предстают в своей неразделенности и свидетельствуют о непреодолимых противоречиях жизни.
"Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит... Ты жесток, а тот жестоким не был..." Левий не может примириться с Понтием, не может идти ни на какое сближение с ним, не может делать ему никаких уступок. Снова проявляется ожесточенная сущность характера Левия Матвея, вызванная тем, что его учитель, Иешуа, казнен, а виновник смерти не отомщен. Этот фанатик не боится ничего на свете. Сцена наполняется такой силой драматизма, которая свойственна маленьким трагедиям Пушкина с их лаконизмом, внутренней энергией и выразительностью:
"Левий вдруг приблизился к столу, уперся в него обеими руками и, глядя горящими глазами на прокуратора, зашептал ему:
- Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека. Мне хочется тебе это сказать, чтобы ты знал, что кровь еще будет..."
"- Я тоже знаю, что она (кровь. - В. Н.) еще будет... своими словами ты меня не удивил..." Зеркальная взаимосвязь реплик усиливает страшный их пророческий смысл: в Ершалаиме не раз еще прольется кровь (как и сейчас она льется в Иерусалиме40 и на древней земле Палестины). Понтий Пилат как политик чувствует свое превосходство над Левием Матвеем, но он хочет показать над ним и свое превосходство как человека. Идет схватка не только двух типов, но и двух характеров - фанатичных по своей натуре. Понтий проверяет Левия, хочет выведать его намерения: "Ты, конечно, хочешь зарезать меня?"
"- Тебя мне зарезать не удастся, - ответил Левий, оскалившись и улыбаясь, - я не такой глупый человек, чтобы на это рассчитывать, но я зарежу Иуду из Кириафа, и этому посвящу остаток жизни".
Противоречия накаляются, но сила энергии, исходящая от Левия, переходит на сторону Понтия (от одного полюса к другому полюсу).
Это уже чувствует Понтий Пилат. В развитии конфликта происходит рокировка действующих сил - самый эффектный способ в драматургии и киноискусстве для раскрытия смысла событий. Сцена завершается подведением итогов. В ней, как молнии, сверкают идеи всех предшествующих ситуаций.
"Тут наслаждение выразилось в глазах прокуратора, и он, поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал:
- Это тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой. Иуду этой ночью уже зарезали.
- Кто это сделал?
- Не будь ревнив, - скалясь, ответил Пилат и потер руки, - я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.
- Кто это сделал? - шепотом повторил Левий. Пилат ответил ему:
- Это сделал я". (Выделено мною. - В. Н.)
службы Афрания, оставаясь в тени (он снова "потер руки"), наказал Иуду и иудейских провокаторов, погубивших праведника Иешуа. Римский прокуратор Понтий Пилат выступает как сложный характер. Он впитывает в себя противоречия эпохи. Он предстает перед нами как ярчайший индивидуализированный тип, которого можно сравнивать (по своей художественной выразительности) с шекспировскими типами.
Образ Понтия Пилата в романе Булгакова не имеет параллелей. У него нет двойников и героев с подобной психологией и способом поведения. Но тем значительнее тот сгусток противоречий (нравственных и социальных), который он в себе воплощает. А также идей, которые он в себе несет.
Но одна художественная идея, все время ощутимая при раскрытии образа Понтия Пилата, имеет продолжение и получает пульсацию в романе Булгакова. Эта идея детерминированности, полной зависимости действий героев, в том числе и Понтия Пилата, от обстоятельств жизни. Только один Воланд в романе Булгакова в этом плане изображается стоящим особняком. Он воплощает в себе демоническое начало и всесилен в своих поступках. Но и Воланд, когда речь идет о необходимости полной победы добра над злом, избавления человечества от страданий, тоже оказывается зависимым от сверхъестественных сил и не в состоянии изменить обстоятельства, изменить природу людей, зараженных земными пороками. (Параллели, которые проводятся некоторыми критиками между всесилием Понтия Пилата и Воланда, несостоятельны.) А вот образ Иешуа, как воплощение общечеловеческих идеалов, веры в гуманное начало жизни, в ее счастливое будущее ("Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл..."), - образ Иешуа в романе "Мастер и Маргарита" Булгакова находит "зеркальное" сюжетное продолжение. В свете этого образа рисуется образ Мастера (с взлетом его нравственных идеалов, высоких стремлений и постигшей его трагедией). В образе Мастера, в его судьбе, во взаимоотношениях с Маргаритой много личного, булгаковского41. Поэтому сам стиль романа Булгакова, когда он характеризует Мастера, его любовь к Маргарите, его творческие муки, самоотверженность Маргариты, обретает лирическую окраску. Следует отметить, что в этом пласте повествования (его можно назвать и кругом) причудливо сходятся многие лучи романа Булгакова, снова переплетаются фантастика и реальность. Стиль здесь не теряет своей выразительности. Наоборот, он обретает свою особую окраску, а в отдельных главах его многомерность и символическое значение слов-мотивов возрастает.
Примечания
"Чтобы написать историю Понтия Пилата и Иешуа, романисту потребовались, кроме "Евангелия.", "Анналов." Тацита и словаря Брокгауза-Ефрона, всего девять книг ("Жизнь Иисуса." и "Антихрист." Эрнеста Ренана, "Жизнь Иисуса Христа." Ф. -В. Фаррара, "Археология истории страданий Господа Иисуса Христа." Н. К. Маккавейского, "История евреев." Г. Греца, "Римская история." Г. Буасье, "Жизнь Иисуса." Д. -Ф. Штрауса, "Миф о Христе." А. Древса, "Иисус против Христа." А. Барбюса) и... (какое великолепное многоточие! - В. Н.) знание почти всей религиозной литературы, посвященной этой проблеме.". (См.: Овчаренко А. Большая литература. С. 26-27.)
Я считаю, что Л. И. Овчаренко был прав, когда так широко ставил вопрос об источниках романа Булгакова, подчеркивая эрудицию автора. Но когда И. Ф. Бэлза в статье "Генеалогия "Мастера и Маргариты." (Контекст. 1978) попытался расширить источники романа Булгакова, на него обрушила свой гнев Л. Яновская. И - напрасно! (См.: Яновская Л. Творческий путь Михаила Булгакова. М., 1987. С. 244-248.).
38. Отмерено, взвешено, разделено.
39. По Далю: "Голубь и ласточка - любимые богом птицы.". "Гнездо ласточки разорять грех.". Примета: "Ласточка в окно влетит, к покойнику.".