Этическая проблематика христианского учения и образа Христа в романе
М. Булгаков сосредоточен в своем романе на этической проблематике христианского учения и образа Христа, оставляя в стороне проблемы собственно духовные, религиозные: "Главный религиозный постулат — учение о богочеловеке, растерзанном, умершем на кресте и воскресшем — не рассматривается писателем в своем целостном и завершенном виде, дающем новый отсчет человеческой истории. И в этом смысле образ Иешуа, воспринимаемый многими читателями как Христос, но по замыслу Булгакова не тождественный ему, является лишь отвлеченной абстрактной функцией морально-этических представлений человечества. Иешуа — это персонифицированный образ нравственного закона, вступающего в неравную схватку с юридическим правом"1.
Иешуа пришел в мир с истиной: человек добр. Добро является абсолютной ценностью. Для Иешуа все люди — добрые (см. фрагмент второй главы "Понтий Пилат"):
— Не знаешь ли таких, — продолжал Пилат, не сво дя глаз с арестанта, — некоего Дисмаса, другого — Гестаса и третьего — Вар-раввана?
— Этих добрых людей я не знаю, — ответил арестант.
— Правда?
— Правда.
— А теперь, скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
— Всех, — ответил арестант, — злых людей нет на свете.
— Впервые слышу об этом, — сказал Пилат, усмехнувшись, — но, может быть, я мало знаю жизнь!.. А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, — он – добрый?
— Да, — ответил арестант, — он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил?
— Охотно могу сообщить это, — отозвался Пилат, — ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги…
— Если бы с ним поговорить, — вдруг мечтательно сказал арестант, — я уверен, что он резко изменился бы…
Из пяти доказательств бытия Бога — исторического, космологического, телеологического, онтологического и нравственного, приведенных в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона2, — в романе актуализируется последнее — нравственное, предложенное в свое время немецким философом И. Кантом. Как мы знаем, третья глава романа М. Булгакова, где сбывается предсказанная странным "профессором-иностранцем" Воландом смерть М. А. Берлиоза, называется "Седьмое доказательство" — то есть доказательство бытия Бога от Воланда (от противного): коль существует дьявол, то существует и Бог. В ранних редакциях романа (1929–1930 годы) "доказательство Воланда" называлось шестым, а нравственное доказательство Канта, таким образом, было пятым, в соответствии со словарем Брокгауза и Ефрона. Однако, обратившись к трактату И. Канта "Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога", М. Булгаков выяснил, что философ опроверг еще одно, пятое по общему счету, доказательство — . Таким образом, в последней редакции романа доказательство Канта закономерно стало шестым, а доказательство Воланда — седьмым. Отсюда и название третьей главы — "Седьмое доказательство"3.
Положение о безусловной и независимой от нашего сознания ценности добра Кантом возведено в ранг доказательства бытия Бога: "Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звезды неба надо мной и моральный закон во мне"4 (т. е. красота мира и добрая воля человека). Учение И. Канта о доб рой воле, по словам русского философа Владимира Соловьева, заключается в том, что "человек может делать добро помимо и вопреки всяких корыстных соображений, ради самой идеи добра, из одного уважения к долгу или нравственному закону"5.
В начале романа в споре М. А. Берлиоза и Иванушки Бездомного с Воландом речь идет о нравственном доказательстве бытия Бога, предложенном Кантом. Берлиоз настаивает, что никакого Иисуса вообще не существовало, и ссылается на Шиллера и Штрауса (почти дословно повторяя аргументы из статьи "Бог" словаря Брокгауза и Ефрона): "Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством". И Воланд согласен с М. А. Берлиозом в том, что нравственное доказательство Канта не убедительно, в свое время мессир говорил об этом самому Канту (XVIII век): "Ведь я го ворил ему тогда за завтраком: “Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут [выделено мной. — В. К.]”".
И Воланду нельзя отказать в знании человеческой психологии: действительно, и над Иешуа, его правдой ("человек добр") потешались современники, и правда романа Мастера о событиях двухтысячелетней давности также была осмеяна.
Трагедию непонятости Иисуса зримо представляет картина И. Н. Крамского "Хохот" ("Радуйся, царю иудейский!") (1870–1880-е годы). У этого полотна два идейно-художественных центра. Левую часть картины, которая сразу привлекает наше внимание, занимает Иисус Христос в терновом венце, у позорного столба; поза и выражение лица Иисуса полны скорбного достоинства, величия. Он углублен в себя, отрешен, и кажется, что взор его устремлен за пределы пространства картины, перед его мысленным взором — судьба его учения, судьбы человечества. Однако акцент художник делает на другом — на хохочущих, на смеющихся над Иисусом (правая часть картины). Чрезвычайно живописны эти хохочущие, занимающие всю правую часть полотна и противостоящие Христу: сколько превосходства и снисходительной иронии в выражении их лиц, в их вальяжных позах, пренебрежительных жестах! За ними — власть, богатство, практический житейский опыт, и уж они-то знают, какие ценности в этом земном мире являются главными! И лишь находящаяся напротив от них — в левой части полотна, за спиной Христа — одинокая фигура отвернувшегося от зрителей человека (видимо, одного из апостолов) с бессильно опущенными руками и печально склоненной головой противостоит кощунственному хохоту: он один понимает в эту минуту смысл происходящего и масштаб трагических событий.
Но и у позорного столба, в свой последний земной час Иешуа (как и Иисус) остался верен нравственному закону: в ответ на злобные упреки разбойника, ожидающего своей смерти, Иешуа просит своего палача: "Дай попить и ему". (Однако Иешуа не говорит разбойнику, как Иисус Христос: "Нынче же будешь со мною в раю".)
"путаница эта будет продолжаться очень долгое время"; его именем будут проповедовать ложь; к истине добра будут пытаться приобщать людей огнем и мечом и на конец объявят, что его "вовсе не существовало на свете" и "все рассказы о нем — просто выдумка, самый обыкновенный миф".
делает образ Иешуа, по словам протоиерея Александра Меня, "весьма далеким от Евангелия"6. Но в этом и заключалась цель автора романа.