7. "Интуиция" и "психологические смыслы" в "Иуде Искариоте" Л. Андреева и "Иуде Искариоте - апостоле-предателе" С. Булгакова
Л. Андреев был далеко не единственным, чья душа смущалась недоговоренностью Священного Писания в отношении апостола-предателя, предопределенности свыше его тяжкого греховного пути. Понимая неблагодарность приближения к этой зловещей тайне, С. Булгаков признавался: "Трудно, тяжело и, может быть, неблагодарно приближаться к тайне Иуды, легче и спокойнее ее не замечать, прикрывая ее розами красоты церковной. Но уже нельзя, однажды увидав ее и заболев ею, от нее укрыться"1.
Евангелические свидетельства, в том числе и апостола Иоанна, в которых поступок Иуды объясняется единственно сребролюбием, С. Булгаков называет "божественной жестокостью" и объясняет свою позицию: "поэтому принять иоанновскую иудологию как исчерпывающую нам не позволяет ни вера наша, ни богословская совесть"2. Моральные акценты (моральное обличение) приводят, по мнению философа, к тому, что "собственная личность предателя Иуды исчерпывается его предательством и вне его как бы не существует"3.
Стремясь постигнуть смысл загадки, религиозный философ полагается в своем исследовании на "интуицию и психологический смысл". В 1930–1931 годах С. Булгаков публикует в журнале "Путь" (Париж) философско-религиозный очерк "Иуда Искариот — апостол-предатель", в котором выстраивает схему "преступление — наказание — прощение", наполняя ее содержанием, подсказанным ему его верой и совестью, а также политической историей России в XX веке.
Преступление Иуды по С. Булгакову. В созданной на полтора десятилетия ранее повести Л. Андреева "Иуда Искариот" главный герой, движимый всеожигающей любовью к Христу, решается проверить с помощью своего страшного "эксперимента" — предательства Христа, — насколько велика провозглашаемая другими любовь к Иисусу. Герой повести стремится утвердить свое право на любовь к Учителю и внимание Его и с горечью убеждается, что в душе каждого человека, если ее хорошо поскрести, можно найти темное начало, в том числе и в душах апостолов, предавших Мессию, оставивших Его в момент свершения жертвенного подвига. В этом смысле первоначальное название повести — "Иуда Искариот и другие [выделено мной. — В. К.]" — в большей степени соответствует содержанию произведения, чем название окончательное. Причем у Л. Андреева в словах "и другие" содержится оттенок не только сопоставления, включенности евангельских персонажей в один ряд, но и противопоставления отверженного апостола "другим", в результате которого он даже вызывает читательское сочувствие, а не только категорическое неприятие. Это же противопоставление апостола-предателя "другим", но в гораздо меньшей степени и не такое эмоциональное, есть и у С. Булгакова: "Все они, другие апостолы, сказали устами Фомы Близнеца: “Пойдем и мы умрем вместе с ним”, однако не умер никто, кроме Иуды, который на то был послан, того удостоился"4.
Концепция образа и "дела" Иуды в исследовании С. Булгакова, перекликаясь во внешних частностях с повестью Л. Андреева "Иуда Искариот", принципиально от нее отличается и по основному побудительному мотиву, и в целом по внутреннему содержанию образа главного героя. Основываясь на той точке зрения, что история есть результат взаимодействия Божьего промышления (не прямого вмешательства) и человеческой активности, С. Булгаков возлагает ответственность за выбор пути апостола-предателя прежде всего на самого Иуду, поступок которого был изначально предопределен Священным Писанием. Человеческая же активность Иуды заключалась в попытке через предательство приблизить Царство Божие на земле, провозгласить Иисуса земным царем и тем самым "заставить его стать самим Собою или,.. уйти из жизни, а не поднимать опасного волнения в народе"5.
При этом С. Булгаков, также как и Л. Андреев в своей повести, говорит о большей зрелости, интеллектуальном превосходстве Иуды в сравнении с остальными апостолами: "Иуда, когда был призван, видимо, был умственно старше и зрелее других апостолов. Он имел свое собственное революционно-мессианское миросозерцание и, может быть, свою собственную политическую (“революционную”) работу [выделено мной. — В. К.]. Ему была чужда непосредственность и нетронутость детей природы, галилейских рыбаков"6. В работе С. Булгакова основной и единственный побудительный мотив и конфликт, таким образом, — идеологиче ский, политический, заключающийся в стремлении установить в Израиле правление ожидаемого Мессии. Но в своей однозначной интерпретации сюжета Иуды С. Булгаков повторяет односторонность объяснения сюжета апостолом Иоанном, против которого сам же и решительно восстает. К такой однозначности (к любой однозначности) вряд ли сводится все содержание символики знаменитого евангельского сюжета, иначе он не притягивал бы к себе все новых и новых интерпретаторов на протяжении тысячелетий. Концепция образа апостола-предателя, и это очевидно, вызвана к жизни тревогой философа за судьбу России (см. об этом далее), продиктована конкретной политической ситуацией, а значит, "срок действия" ее ограничивается известными временными рамками.
. Но, совершив предательство, Иуда открыл для себя нечто большее, чем земное Царство Мессии, чем земное величие, — он открыл красоту и величие любви и жертвенного подвига Иисуса. Ему открылось, что ради своей утопической цели он совершил злое дело, насилие, в результате которого пострадал невинный ("Кровь Неповинная"). И "то мятежное своеволие, с которым он хотел исправить путь Учителя, заставив Его исполнить его волю, теперь растаяло в нем, сменилось невыносимыми муками совести, адом на земле"7, "вместе с раскаянием в Иуде пробудилось сознание ужаса всего, им содеянного"8. Ужаснувшись своему преступлению и раскаявшись, Иуда покончил с собой, способствуя тем самым, утверждает С. Булгаков, прославлению Христа и посрамлению дьявола: "Промысел Божий, не нарушая онтологической данности человека, поставил его на такое место, на котором и он оказался орудием к прославлению предаваемого им Христа"9.
Христос, зная о предстоящем предательстве одного из двенадцати апостолов, попустительствовал его преступлению ("что делаешь, делай скорей", обращается он к Иуде во время Тайной вечери), чтобы апостол-предатель сам убедился в ложности своего пути и глубоко раскаялся в нем. В связи с этим отказ Иуды от 30 сребреников, которые он бросил в храме, — поступок, конечно, символический, он означал отречение от заблуждения, означал прозрение и раскаяние.
Но С. Булгаков не сводит все только к ответственности "всемирного злодея": "Если Иуда был заведомо избран для предательства, — пишет он, — да “сбудется Писание”, для исполнения плана спасения, то он является безответной жертвой этого избрания"10. Философ верит, что повесть о единственной в своем роде трагедии Иуды еще будет написана на языке символов, художественных образов, и заключительная, "потусторонняя" часть ее (помимо премирной и исторической частей) должна повествовать "о сошествии в ад самого Христа и о встрече там Христа и Иуды"11. Иуда, следовательно, первый из апостолов встретит в запредельном мире Мессию. Какой должна быть эта встреча, о чем они должны говорить? Автор религиозно-философского исследования об Иуде останавливается в своих размышлениях и вопросах, поскольку "здесь изнемогает человеческое слово, но не изнемогает вера, любовь и надежда: вера в Искупителя и всеобщее искупление, им совершенное — “о всех и за вся” любовь Божия к человеку". Прощение, по С. Булгакову, возможно и потому, что учеником выполнено то, что поручено ему Учителем, и потому, что милосердие Христа бесконечно: "Есть ли, может ли быть для известных натур богоборство путем их религиозного развития, может ли Бог возлюбить такое богоборство и простить такое христоборство? Вот вопрос. И на него может быть лишь один ответ: да, может"12.
"Иуда Искариот и другие".
По Л. Андрееву, в числе "других" оказываются и остальные апостолы, и жители Иерусалима, и все человечество, допустившее крестную смерть Христа. Это аспект этический, психологический.
С. Булгаков именно к этим "другим" участникам евангельских событий относится в целом несколько иначе, комментируя их поведение следующим образом: "искушения апостолов, поведанные в Евангелии: …страх и бегство, отречение, — …в сущности, детски-простодушные, эти “человеческие — слишком человеческие” искушения, Они не превышают среднего человеческого возраста"13.
В религиозно-философском труде С. Булгакова также есть "и другие" — это народ русский, предавший Христа во время большевистского переворота и занявший место Иуды в XX веке: "Трагедия апостола-предателя, страшная судьба его теперь стала неотступно пред нами, потому что сделалась нашей собственной судьбой, не личной, но народной. Ибо наш народ, носитель и хранитель “Святой Руси”, это он ныне занял место Иуды апостола-предателя"14; "в его тайне ищешь разгадки нашей собственной судьбы. Вот откуда в душе снова поднялась проблема Иуды, никогда в ней не умолкающая, встала, как некий иероглиф судьбы, загадка Сфинкса, в которой нужно разгадать о себе, что возможно о себе человеку уведать"15
— возможностью устроить рай на земле, создать Царство Мессии в своем отечестве, как о том мечтали в древнем Израиле. Русскому народу в период революции, по Булгакову, также была свойственна вера в Царство Справедливости и в утопическую (а потому трагическую) возможность его скорого осуществления.
Но эта проекция "дела" Иуды, как его понимает С. Булгаков, на трагические события в России в XX веке предстает, прежде всего, с точки зрения самого философа, настаивающего на тайне евангельского Иуды, как упрощение евангельского сюжета, с одной стороны, а с другой, дает также упрощенное, однозначное истолкование тех событий, что происходили в России (гениальное художественное воплощение эти события нашли, как известно, в творчестве А. Платонова). Аналогия С. Булгакова вызвала неприятие и в среде русской духовной интеллигенции. В частности, религиозный философ Иван Ильин такую аналогию — уподоб ление русского народа Иуде — решительно не принял, назвав ее (в письме к архимандриту Константину, 28. VI. 1951) "булгаковщиной". По Ильину, книга "Иуда Искариот — апостол-предатель" С. Булгакова — это "книга в защиту Иуды Предателя, с попыткой провозгласить Иуду национальным покровителем русского народа (ибо “мы тоже предали Христа”)". Нам же здесь необходимо подчеркнуть, насколько сложен и многоаспектен евангельский текст в целом и его отдельные сюжеты в частности. В каждую новую эпоху они получают новое истолкование, и, действительно, справедлива мысль о том, что каждая эпоха создает свое Евангелие, заново прочитывая его.
Противоречивость концепции С. Булгакова. Интерпретация евангельского сюжета в исследовании "Иуда Искариот — апостол-предатель", также, как и андреевская, одна из возможных интерпретаций. Психолого-теологическому исследованию С. Булгакова свойственны элементы образности, но, в отличие от повести Л. Андреева, труд Булгакова — труд религиозного мыслителя-интуитивиста (в сюжете Иуды "нам остается интуиция и психологический смысл", — утверждает он), дающего психологический, на языке логики, психологии (не образов-символов), комментарий к Евангелию. Как психологический (научный) комментарий труд С. Булгакова не лишен противоречий. Прежде всего, это противоречие между осознаваемой богоизбранностью апостола-предателя (о чем свидетельствуют слова самого Христа: "не двенадцать ли вас Я избрал? Но один из вас диавол" злодеянием. Называя Иуду "безответной жертвой своего избрания", философ-психолог в своей фантазии о загробной встрече ученика и Учителя в уста Иуды — активного деятеля вкладывает слова: "... то, что Ты повелел, разрешил, благословил, послал “делать скорее”, я и сделал скоро, не откладывая, и дело мое, так тебе нужное, сделано так; как, помимо меня, оно не могло бы свершиться. Я, презренный и отверженный, стал для тебя незаменимым"16. Иуда раскаивается в том, ради чего он был послан в мир? что выполнил пророчество Писания? Действительно, прав С. Булгаков: "Иуда своим присутствием около Христа вносит в историю страстей Христовых непонятность, бессвязность. И ум, и сердце одинаково изнемогают от этого противоречия"17. Загадка эта, надо думать, является неразрешимой, тем более — на языке логики.
О языке символов, художественных образов и возможности выразить психологический смысл евангельского сюжета. Предпринятое С. Булгаковым исследование, судя по некоторым фрагментам текста, оставляло у его автора чувство неудовлетворенности: он говорит о собственном немотствовании, о том, что ему дано услышать, но не выразить евангельскую загадку апостола-предателя. И ученый-богослов утверждается в мысли: "Об Иуде можно поведать только силою искусства, и притом великого и высочайшего, которому доступны тайны духа и священный язык символов"18"уже не узрит во Христе и “возлюбленном” ученике двоящегося лика Джоконды, как Леонардо, в образе Иуды-клептомана, но кистью и силой Микеланджело, трагического его вдохновения, поведает миру свои видения и откровения"19, он "заставит прозвучать то, что таилось в глубине души Иуды, зажжется огнем его страданий,.. он явит ад и рай в любящей человеческой душе, и небо и преисподнюю, смерть и Воскресение во Христе и с Христом"20.
Призывая отказаться в грядущем шедевре — художественном эквиваленте Евангелия — от "двоящегося лика Джоконды", то есть от двойственности в изображении евангельского персонажа, С. Булгаков тем не менее утверждает принципиальную невозможность ответа на вопросы, которые порождает само Священное Писание: "мы стоим здесь перед тайной смотрения и суда Божия, и легкость утверждения должна смениться безответным для человека вопросом, который в данном случае и является для человека единственно достойным и ему доступным ответом"21. Евангельская ситуация, будучи переведенной на язык логических понятий, утрачивает свою загадку и многозначное содержание. Логическое
С. Булгаков глубоко прав: приблизиться к постижению тайны евангельского сюжета, с ее принципиальной противоречивостью и многозначностью, может лишь искусство. Такая попытка была предпринята, как известно, Л. Андреевым в его повести "Иуда Искариот". Путь Андреева — это путь "интуиции" писателя-художника, стремления с помощью художественно-психологической, образной фантазии наполнить евангельские образы "плотью и кровью мира", обращаясь к языку символов, к системе парадоксов, способной передать принципиально противоречивое, двойственное содержание евангельской ситуации. Тем не менее повесть Л. Андреева с ее скандальной славой осталась вне упоминания С. Булгакова в его исследовании. Очевидно, все дело здесь заключается в концепции героя андреевской повести, которая оказалась неприемлемой для С. Булгакова: в повести Л. Андреева мотив личной ответственности, мо тив раскаяния приглушен; художественно-психологическое исследование Л. Андреева — о вине столько же Иуды, сколько "и других", хотя в окончательном варианте названия эти "и другие" отсутствуют. Л. Андреев повествует не столько о раскаянии совершившего преступление Иуды, сколько о его страдании и тем не менее уверенности в том, что совершенное им должно было свершиться в соответствии с пророчеством. Повествование Л. Андреева страстно и эмоционально, оно передает и ад, и рай в душе апостола-предателя, что побудило в свое время Д. С. Мережковского написать: "По действию на умы читателей среди современных русских писателей нет ему равных… Они никого не заразили; он заражает всех. Хорошо это или дурно, но это так, и нельзя с этим не считаться критике"22.
Повесть Л. Андреева — это повесть об Иуде как трагическом содеятеле истории, но эта концепция принципиально расходится с концепцией С. Булгакова23.
***
евангелистами гениально угадан, он глубоко оправдан психологически. З. Косидовский, например, основываясь на более раннем в сравнении с Евангелиями свидетельстве апостола Павла, у которого в описании Тайной вечери Иуда не упоминается (!), высказывает предположение, что "при Павле сказания об Иуде еще не существовало, это легенда, возникшая несколькими десятилетиями позже"24. Но даже если легенда об Иуде и не основана на реальных исторических фактах, ее появление, безотносительно к сакральному ей содержанию, было закономерным и неизбежным с точки зрения психологии восприятия: "герой" обязан иметь своего "антигероя", чтобы реализовать, воплотить во вне свою внутреннюю суть. Вне этой антиномии (противостояния "света" и "тьмы") герой может существовать лишь в потенции. Гениальность, одухотворенная оригинальность мистерии Христа заключается, однако, в том, что своего антипода "герой" (Христос) в данном случае поражает не силой оружия, но силой любви, Кровью Неповинной.