3. "И другие..." в повести
В повести нет ни одного выдуманного персонажа, сюжет (последовательность событий) тоже, в сравнении с Евангелием, остается в пределах канонического. Но акценты, смысл описываемого Л. Андреевым отличен от евангельского.
Первоначально, в ее первой публикации в "Сборнике товарищества “Знание”" за 1907 год, повесть называлась "Иуда Искариот и другие", — очевидно, те, на ком лежит ответственность за крестную смерть Христа. В числе "других" оказываются и апостолы — ученики Иисуса. Со злой иронией изображен Петр (в переводе с греч. — камень), огромный, сильный и ограниченный. Это он и другой ученик Иисуса, Иоанн, спорят о том, кто из них будет находиться в Царствии Небесном рядом с Иисусом. Это Петр выпивает почти все вино, купленное для Иисуса, "с равнодушием человека, придающего значение только количеству". Иронична оценка силы Петра, содержащаяся в словах Иуды: "Разве есть кто-нибудь сильнее Петра? Когда он кричит, все ослы в Иерусалиме думают, что пришел их Мессия, и тоже поднимают крик". Это Петр, как и было предсказано Иисусом, трижды отрекается от Учителя, взятого под стражу. Что уж говорить о других, если верный ученик отрекается от Учителя…
С той же злой иронией изображен и Иоанн, любимый ученик Иисуса. В повести Л. Андреева Иоанн — изнеженный и высокомерный, не желающий никому уступить место рядом с Иисусом.
С точки зрения Иуды, во всем сомневающийся Фома ограничен и не способен понимать иронии. Такова и авторская оценка персонажа:
Временами Иуда чувствовал нестерпимое отвращение к своему странному другу и, пронизывая его острым взглядом, говорил раздраженно, почти с мольбою:
—Но чего ты хочешь от меня? Я все сказал тебе, все.
—Я хочу, чтобы ты доказал, как может быть козел твоим отцом? — с равнодушной настойчивостью допрашивал Фома и ждал ответа…
Какой ты глупый, Фома! Ты что видишь во сне: дерево, стену, осла?
Многие характеристики "и другим" даны Иудою, и потому они не могут быть признаны справедливыми, утверждает Л. А. Западова: "Он, который “так искусно перемешивал правду с ложью”, Богом уполномочен быть не может. Поэтому он лжепророк — какой бы страстной и искренней ни казалась его речь"1. Конечно, оптика зрения Иуды и его оценки не являются в произведении окончательными. Однако очевидно также, что нередко авторский обличительный голос звучит в унисон с голосом Иуды — судьи и обличителя "других", физические2 точки зрения центрального героя и автора-повествователя совпадают, что наиболее явно видно, например, в следующем фрагменте:
А Иуда тихонько плелся сзади и понемногу отставал. Вот в отдалении смешались в пеструю кучку идущие, и уж нельзя было рассмотреть, которая из этих маленьких фигурок Иисус. Вот и маленький Фома превратился в серую точку — и внезапно все пропали за поворотом.
Автор здесь остается вместе со своим героем — "маленькие фигурки".
В этом смысле Иуда в некоторой степени все же "пророк" — в том смысле, что уполномочен автором сказать нечто очень для автора важное. И авторский тон повествования об Иуде в ключевых эпизодах достигает, кажется, предела в своей скорби и пронзительном лиризме. В знаменитой сцене поцелуя предателя передается и смертельная скорбь Иуды, и его отеческая нежность и любовь к "сыну, сыночку" (как не однажды он называет Иисуса в повести):
…и зажглась в его сердце смертельная скорбь, подобная той, какую испытал перед этим Христос. Вытянувшись в сотню громко звенящих, рыдающих струн, он быстро рванулся к Иисусу и нежно поцеловал его в холодную щеку. Так тихо, так нежно, с такой мучительной любовью и тоской, что, будь Иисус цветком на тоненьком стебельке, он не колыхнулся бы его этим поцелуем и жемчужной росы не сронил бы с чистых лепестков.
Совершенно иной тон, иная лексика присутствует в речи автора, когда он говорит о других учениках. Они засыпают во время моления Иисуса в Гефсиманском саду, когда он просит их бодрствовать, быть с ним в час испытания:
И наконец, это они — ученики — не защитили Иисуса от римских стражников во время его ареста:
Как кучка испуганных ягнят, теснились ученики, ничему не препятствуя, но всем мешая — и даже самим себе; и только немногие решались ходить и действовать отдельно от других. Толкаемый со всех сторон, Петр Симонов с трудом, точно потеряв все свои силы, извлек из ножен меч и слабо, косым ударом опустил его на голову одного из служителей, — но никакого вреда не причинил. И заметивший это Иисус приказал ему бросить ненужный меч…
Солдаты распихивали учеников, а те вновь собирались и тупо лезли под ноги, и это продолжалось до тех пор, пока не овладела солдатами презрительная ярость. Вот один из них, насупив брови, двинулся к кричащему Иоанну; другой грубо столкнул с своего плеча руку Фомы, в чем-то убеждавшего его, и к самым прямым и прозрачным глазам его поднес огромный кулак, — и побежал Иоанн, и побежали Фома и Иаков и все ученики, сколько ни было их здесь, оставив Иисуса, бежали.
Из окончательного варианта названия повести Л. Андреев убрал слова "…и другие", но они незримо присутствуют в тексте. "И другие" — это не только апостолы. Это и все те, кто поклонялся Иисусу и радостно приветствовал его при въезде в Иерусалим:
в криках рвалась к нему любовь, что плакал Иисус…
И вот идет суд над Иисусом. Пилат в повести Л. Андреева обращается к присутствующим на площади жителям Иерусалима:
Я при вас исследовал и не нашел человека этого виновным ни в чем том, в чем вы обвиняете его…
Иуда закрыл глаза. Ждет.
И весь народ закричал, завопил, завыл на тысячу звериных и человеческих голосов:
— Смерть ему! Распни его! Распни его!
Необходимо подчеркнуть, что Л. Андреев здесь не уходит далеко от Евангелия. Ср. этот же эпизод в Евангелии от Матфея, глава 27:
"22. Пилат говорит им: что же я сделаю Иисусу, называемому Христом? Говорят ему все: да будет распят!
23. Правитель сказал: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее кричали: да будет распят!
24. Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки пред народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы.
".
В отличие от евангельского Понтия Пилата (а также Пилата в романе М. Булгакова "Мастер и Маргарита") андреевский Понтий Пилат освобождается от ответственности за распятие Иисуса. Прокуратора — персонажа повести Л. Андреева — поражает злоба жителей Иерусалима, требующих казни "Праведника Сего", и он снимает с себя вину, демонстративно и символически умывая руки (которые, кстати, увиденные глазами Иуды, — "чистые"):
— зачем-то моет свои белые, чистые, украшенные перстнями руки — и злобно кричит, поднимая их, удивленно молчащему народу: "Невиновен я в крови праведника этого. Смотрите вы!"3
В эмоциональное напряжение повести, бурю чувств вовлекается и прокуратор Иудеи, который "злобно кричит", но которому приличествовала бы речь взвешенная и полная осознанного достоинства власти. Иуда в исступлении целует его руку, повторяя: "Ты мудрый!.. Ты благородный!.. Ты мудрый, мудрый!.." — благодарность за отказ прокуратора взять на себя грех за гибель Иисуса. Этого же андреевский Иуда ждал и от "других".
Сам же Иуда у Андреева выступает не только в роли предателя, но и, как это ни парадоксально, в роли судьи. В свой последний день Иуда приходит к апостолам, чтобы обличить их и приравнять к убийцам-первосвященникам, которые отправили на казнь невиновного Христа:
—Что же могли мы сделать, посуди сам, — развел руками Фома.
—Так это ты спрашиваешь, Фома? Так, так! — склонил голову набок Иуда из Кариота и вдруг гневно обрушился: — Кто любит, тот не спрашивает, что делать! Он идет и делает все… Когда твой сын утопает, разве ты идешь в город и спрашиваешь прохожих: "Что мне делать? мой сын утопает!" — а не бросаешься сам в воду и не тонешь рядом с сыном. Кто любит!
Петр хмуро ответил на неистовую речь Иуды:
—Я обнажил меч, но он сам сказал — не надо.
—Не надо? И ты послушался? — засмеялся Иуда. — Петр, Петр, разве можно его слушать! Разве понимает он что-нибудь в людях, в борьбе?..
—Молчи! — крикнул Иоанн, поднимаясь. — Он сам хотел этой жертвы. И жертва его прекрасна!
—Разве есть прекрасная жертва, что ты говоришь, любимый ученик? Где жертва, там и палач, и предатели там! Жертва — это страдания для одного и позор для всех. Предатели, предатели, что вы сделали с землею? Теперь смотрят на нее сверху и снизу и хохочут и кричат: посмотрите на эту землю, на ней распяли Иисуса!
…Он весь грех людей взял на себя. Его жертва прекрасна! — настаивал Иоанн.
— Нет, вы на себя взяли весь грех. Любимый ученик! Разве не от тебя начнется род предателей, порода малодушных и лжецов… вы скоро будете целовать крест, на котором вы распяли Христа.
Почему, при том, что тема "и других" в повести звучит совершенно отчетливо и недвусмысленно, Л. Андреев отказался от названия "Иуда Искариот и другие" "Иуда Искариот"? Дело, видимо, в том, что отвергнутый вариант названия не был лишен прямолинейности; он выдвигал на первый план именно тему ответственности "и других" (поскольку предательство самого Иуды уже не являлось новостью для читателя). Вина "и других" все же — это периферийная тема в повести, в центре ее находятся два персонажа: Иуда Искариот и Иисус Христос, и их загадочная, таинственная роковая непостижимая связь, свой вариант разгадки которой и предлагает писатель.
— образу андреевского Иуды Искариота, обратимся к тому, кто является первоначалом всех событий — образу Христа в трактовке Леонида Андреева, предполагая, что и этот образ здесь также будет являть собой отступление от канонической традиции.