1. Иуда - загадка Евангелия. Иуда Искариот - объект "нравственного расследования" писателя
В Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона — одном из самых авторитетных справочных дореволюционных изданий — об Иуде сообщается: "Иуда Искариот — один из 12 апостолов, предавший своего Учителя. Свое прозвище он получил от г. Кериофа, из которого был родом (Иш-Кериоф — человек из Кериофа); впрочем, мнения в этом отношении расходятся. Во всяком случае он был единственным иудеем среди апостолов, которые все были галилеяне. <…> В обществе апостолов он заведовал их кассой, из которой скоро начал похищать деньги, и затем, обманувшись в надежде, что Иисус Христос явится основателем великого земного царства, в котором все иудеи будут князьями и утопать в роскоши и богатстве, он продал своего Учителя за 30 серебреников (или сиклей: 3080 к. = 24 р. зол.), но от угрызений совести повесился. Немало было попыток разгадать его переход от апостольства к предательству…"1
В представлении человечества Иуда стал символом самого черного предательства. Многие выдающиеся произведения мировой литературы, прежде всего "Божественная комедия" Данте Алигьери, закрепили эту "славу" за Иудой. У Данте Иуда, вместе с другими предателями (Брутом и Кассием, предавшими императора Цезаря в Древнем Риме), находится в самом ужасном месте Ада — в одной из трех пастей Люцифера. То, что было совершено Иудой, не позволило поместить его ни в какой из кругов Ада, так как это было бы для него слишком малым наказанием:
Переднему [Иуде. — В. К.] не зубы так страшны,
Как ногти были, всё одну и ту же
Сдирающие кожу со спины.
"Тот, наверху, страдающий всех хуже, —
Промолвил вождь, — Иуда Искарьот;
Внутрь головой и пятками наруже"2.
"Канонический" образ Иуды, представление о нравственной сути его черного злодейства закреплялись в сознании человечества на протяжении многих столетий. И в XIX веке А. С. Пушкин вновь заклеймил предательство "всемирного врага", саму идею предательства в стихотворении "Подражание итальянскому" (1836):
Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа3.
Однако в XIX и в XX веках, в условиях общего процесса дехристианизации культуры, в мировой литературе и искусстве явственно обозначилась новая тенденция — постигнуть мотивы, проникнуть в психологию евангельских персонажей, напитать их "кровью и плотью мира" (Л. Андреев). А это, в свою очередь, привело к нетрадиционному толкованию канонических библейских сюжетов и образов. Переосмыслению подвергся и образ Иуды. "Иуд — оригинальных и переводных, в русской литературе более десятка", — писал М. Горький Л. Андрееву в 1912 году. Конечно, эта тенденция вызвала резкое неприятие у большинства читателей, воспитанных в традициях христианской культуры и нравственности. Очень многие восприняли обращение к образу Иуды, к его "торговому дельцу" негативно, усматривая в этом всего лишь стремление оправдать предателя. Против такого понимания авторской позиции с обидой восставал Л. Андреев и удивлялся непониманию им написанного: "Или ты тоже думаешь, — писал он одному из своих корреспондентов, — что я оправдываю Иуду, и сам я Иуда, и дети мои Азефы"4.
Между тем загадку Иуды порождает само Евангелие, в котором отсутствует психологическая подоплека этого ключевого эпизода. Как известно, канонические Евангелия не объясняют события и поступки евангельских персонажей, а только излагают их, повествуют о них. И, разумеется, не содержат психологических мотивировок5. В этом заключается особенность Ветхого и Нового Заветов и их загадка. Загадка потому, что, несмотря на краткость, лапидарность, внешнюю беспристрастность, текст Священного Писания вот уже почти две тысячи лет волнует и притягивает к себе. Библия, в частности, потому и оказывает такое воздействие на читателя, что ничего не объясняет, а завораживает своей недосказанностью.
Обратимся к первоисточнику — к евангельским текстам, где говорится о злодейском поступке Иуды:
"21. Сказав это, Иисус возмутился духом, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст меня.
22. Тогда ученики озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит…
26. Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок хлеба, подам. И, обмакнув кусок, подал Иуде Симонову Искариоту.
27. И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: что делаешь, делай скорей.
28. Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это сказал ему.
“Купи, что нам нужно к празднику”, или чтобы дал что-нибудь нищим.
30. Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь. Когда он вышел,
31. Иисус сказал: ныне прославился Сын Человеческий, и Бог прославился в нем"6.
Ответа на вопрос, почему Иуда предал Учителя, питавшего к нему такое доверие, мы здесь не находим. Наоборот, знаменитый евангельский эпизод порождает новые вопросы: в чем провинился Иуда? почему именно в него вошел сатана и он предал Учителя? В этом присутствует неразгаданная тайна. "И, стало быть, тут открывается идеальное поле для всевозможных гипотез ученых-библеистов и для творческой фантазии художников, увидевших в личности Иуды не только индивидуальную психологическую проблему, но и обобщенную метафору, символ некоторых извечных темных сторон человеческого характера", — комментирует Зенон Косидовский7.
Существует и еще одна причина повышенного интереса художников к евангельским образам — их общезначимость, общечеловечность, тот не только религиозный, но и культурный шлейф, который сформировался на протяжении столетий. В новейшее время мифология (библейская мифология) оказалась емким языком для описания моделей личного и общечеловеческого поведения, поскольку она обладает высокой степенью обобщенности, символичности. Евангельские персонажи, мифология позволяют оперировать образами масштабными, дают возможность расширить пространственно-временные рамки повествования и выйти за рамки социально-исторические в сферу этики, философии. В конце второго тысячелетия, когда стала осознаваться необходимость подведения итогов пройденного человечеством пути в лоне христианства, такого рода интерес к евангельским событиям не является неожиданным.
реальная действительность, события отечественной истории начала ХХ века (как, в общем-то, и всей мировой истории) не позволяли быть излишне оптимистичными по отношению к нравственному состоянию человечества ("но разве не могли бы они быть немного лучше", — скажет о людях герой повести Л. Андреева). Писателя тревожил разрыв между высокими идеалами и реальными человеческими поступками, причем этот разрыв особенно заметен, "когда человек попадает в кризисную жизненную ситуацию, ситуацию “последнего” выбора… Этот нравственный раскол Андреев считал не только болезнью своих современников, но и универсальной слабостью “человека вообще” — родовым свойством человеческой натуры. Вот почему объектом “нравственного расследования” писателя в его зрелом творчестве все чаще становятся не конкретно-исторические типы его современников, но “вечные образы”, нравственно-психологические “архетипы”, на протяжении веков служившие человечеству “азбукой” добра и зла"7.
Повесть Л. Андреева, представляющая собой свободную фантазию на религиозно-мифологический сюжет, содержит много явных и скрытых библейских цитат, аллюзий, символов; характер повествования напоминает притчевый ("И вот пришел Иуда…") с его обобщенностью, пренебрежением к бытовым деталям и выделением центральной идеи, пафоса. Притчевость, ощущаемая и в тоне (авторской интонации), и в построении фраз и текста в целом, и в выборе лексики, повышает образно-смысловую (философскую и культурную) емкость андреевского текста, создает условия для многовариантного истолкования произведения.
Очень важно также иметь в виду, что повесть Л. Андреева в контексте истории мировой философии и литературы не является неподготовленной, а служит логическим продолжением линии, идущей от первых веков христианства. Еще Ориген Александрийский в III веке задумывался о слож ности и противоречивости евангельского персонажа, он утверждал: "…разве не ясно для всех, что в душе Иуды наряду со сребролюбием и со злым умыслом предать учителя было тесно связано чувство, произведенное в нем словами Иисуса, — то чувство, которое заключало в нем еще некоторый остаток доброго расположения"8.
и многие другие (см., например, "Книгу Иуды: Антология". СПб., 2001).