БИБЛЕЙСКИЕ ГЛАВЫ
РОМАНОВ МАСТЕР И МАРГАРИТА И ПЛАХА:
О БУЛГАКОВЕ И АЙТМАТОВЕ
Евангельский эпизод встречи Иисуса с Пилатом, изложенный во второй главе Мастера и Маргариты Булгакова (с этого эпизода начинается роман в романе), использован и в другом знаменитом произведении русской литературы XX века: ту же самую сцену изобразил в романе Плаха киргизский писатель Чингиз Айтматов. Конечно, произведения Булгакова и Айтматова существенно отличаются и по художественной ценности, и по масштабности затронутых тем. Роман Булгакова - признанный шедевр мировой литературы, в котором ставятся вечные вопросы Добра и Зла, свободы и власти. Плаха в свое время была воспринята и до сих пор воспринимается как символ перестройки - роман, находящийся на полупути между верностью канонам советской литературы и робкой попыткой заявить вслух о злободневных проблемах - распространении наркомании, угрозе ядерной катастрофы, необходимости охраны природы в индустриальном обществе победивших коррупции и бюрократии, а также - не столь открыто - о проблеме национальных меньшинств в СССР[956].
Между романами также есть существенные различия, касающиеся использования евангельского материала. В то время, как библейские главы Мастера и Маргариты являются результатом глубокого знакомства Булгакова с сочинениями по истории и философии (от Ренана до Штрауса и Фаррара, от Филона Александрийского до Иосифа Флавия), что позволило писателю создать убедительные описания Иерусалима (Ершалаима) I века нашей эры, Айтматов попал под огонь критики, упрекавшей его в слабом знакомстве с христианством и богословием [957], а главное - говоря о чисто художественной стороне - в неудачной стилизации беседы Иисуса с Пилатом, язык которой был чересчур близок языку советской публицистики [958]. Кроме того, нельзя забывать, что Булгаков трудился над романом более десяти лет и неоднократно его перерабатывал, так и не придя к окончательной редакции, а Плаха была написана в сжатые сроки: в 1986 году, когда первые главы романа появились на страницах «Нового мира», Айтматов еще продолжал над ним работать [959].
Нельзя не отметить, что Айтматов заимствовал евангельскую сцену непосредственно у Булгакова. Настоящая статья посвящена сравнению библейских глав в Мастере и Маргарите и Плахе, что позволит лучше понять их роль в названных произведениях.
Прежде всего, подчеркнем, что у обоих писателей евангельский сюжет, точнее, сюжет, связанный с фигурой Христа, занимает центральное место, и его выбор никак нельзя назвать случайным. Известно, что, приступая к работе над книгой, получившей позднее название Мастер и Маргарита, Булгаков задумывал написать роман о Христе и дьяволе, в который позднее влились тема любви и тема судьбы художника в тоталитарном обществе. А вот что рассказывал Айтматов в интервью журналу «Дружба народов» о рождении замысла Плахи:
Сначала возникла новелла о Понтии Пилате и Христе, потом я почувствовал, что ей нужна материальная опора. Тогда появились волки, заметались по свету, организуя сюжетный ход повествования [960].
Киргизский писатель объяснял связь между собственным выбором и написанным за много лет до Плахи романом Булгакова:
Понимал, конечно, понимал, как понимал и то, сколь рискованно идти дорогой, которой шел тогда такой замечательный, очень любимый мною писатель, как Михаил Булгаков. И все равно отказаться от того, что нужно было мне, именно мне, не мог. К тому же мне хотелось иначе расставить фигуры - получилось ли, пусть опять-таки судят другие. У Булгакова не известно, кто сильнее написан - Иешуа или Понтий Пилат. [...] Мне так кажется, что Пилат в Мастере и Маргарите несколько отодвигает в тень Иешуа, на фоне внутренне напряженной личности прокуратора Иешуа получился отчасти одномерный, впрочем, Булгаков, может быть, того и хотел. Ну а мне надо было возвратить Иисуса в центр, сделать его центрально-смысловой фигурой [961].
На вопрос, не хотел ли он в каком-то смысле поспорить с Булгаковым, Айтматов отвечает:
Сознательной [полемики] не было, во всяком случае. Просто я писал так, как подсказывала художественная логика этого повествования [962].
Следовательно, при сравнении двух произведений можно исходить из того, что Айтматов заново переписал изображенную Булгаковым сцену встречи Иисуса и Пилата, чтобы Иисус вновь занял в ней центральное место.
Хотя в Мастере и Маргарите четыре библейские главы составляют роман, сочиняемый Мастером, они по-разному вводятся в основное повествование: как рассказ Воланда (глава Понтий Пилат), как сон Ивана Бездомного (глава Казнь), и лишь две последние главы (Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа и Погребение) относятся к рукописи, которую читает Маргарита. Так, новозаветная история переплетается с двумя основными тематическими линиями булгаковского повествования: прибытием дьявола в Советский Союз и личной историей Мастера.
В Плахе встреча Иисуса и Пилата описана в единственной библейской главе, включенной в повествование, состоящее из трех независимых друг от друга сюжетных линий: истории Авдия Каллистратова - исключенного за ересь бывшего семинариста, работающего журналистом и внедряющегося в группу наркоторговцев, истории чабана Бостона и истории волчицы Акбары, красной нитью проходящей через весь роман. Евангельский эпизод представляет собой сон-видение Авдия, который теряет сознание после того, как наркоторговцы сбрасывают его с поезда: ему снится встреча Пилата и Иисуса, и Авдий, очнувшись, предпринимает безнадежные попытки отыскать Христа, своего «учителя».
Вне всякого сомнения, евангельские эпизоды у Булгакова и Айтматова сближает смысловой акцент на теме власти. В обоих романах допрос выливается в настоящее столкновение анархического идеала с непреклонным утверждением собственного могущества. Так, булгаковский Иешуа заявляет, что «всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти» [963]. Айтматовский Иисус также полагает, что
друга изничтожат [964].
Услышав подобное пророчество, принципиально отрицающее всякую форму власти (и явно далекое от евангельского «Воздайте кесарево кесарю, а Божье Богу», Мк. 12: 13-17), и булгаковский, и айтматовский Пилат действуют как представители существующего порядка - возможно, порядка несправедливого, но безусловно необходимого. Пилат у Айтматова говорит:
Мир, управляемый властями, не может быть иным. Как он на том стоял, так на том и будет стоять: кто сильнее - у того и власть, и впредь миром будут править сильные. И порядок этот неизменен, как звезды на небе [965].
Заметим, что последняя фраза, в которой земная политическая власть противопоставлена небесной сфере, еще сильнее подчеркивает несовместимость сферы государственной организации и послания, выражающего высшую истину. Кроме того, некоторая «советскость» языка Пилата (которую, повторим, вменяли в вину Айтматову как художественный недостаток, поскольку «это не язык римского прокуратора, скорее язык нынешнего бюрократа районного масштаба» [966]) означает, что представленную Пилатом власть можно символически понимать и как советскую власть. Фраза булгаковского Пилата «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия»[967], которая, по мнению Г. Эльбаума, «во многом созвучна некоторым советским лозунгам тридцатых-сороковых годов» [968], на самом деле, выполняет сходную функцию - решительно подчеркнуть бренность власти Рима, которая прочитывается как метафора сталинской Москвы 1930-х годов, в то время как у Айтматова власть может являться символом советской бюрократии 1980-х. Однако эта тема у Булгакова и Айтматова развивается совершенно по-разному, поскольку сам Айтматов говорит о стремлении вернуть Иисуса в центр повествования. Булгаковский Пилат (не только в трех последних библейских главах, но и уже в главе Понтий Пилат) - фигура сложная и неоднозначная, его роль не сводится к тому, чтобы выступать против послания Иешуа. Сомнения, все сильнее одолевающие Пилата во время допроса, столкновение с Ка- ифой после приговора «бродячему философу» и дальнейшие терзания превращают его в куда более масштабного персонажа, чем айтматовский Пилат, который, по справедливому замечанию одного из критиков, играет роль «диалектической опоры» в споре с Иисусом [969].
Иными словами, в то время как у Булгакова история Пилата развивает тему вины и трусости, переплетаясь, таким образом, с историей Мастера и играя ключевую роль в понимании всего романа, у Айтматова фигура прокуратора разработана в меньшей степени, поскольку его роль сводится к тому, чтобы воплощать государство. При этом в Плахе упоминаются некоторые детали, содержащиеся в Евангелии от Матфея: например, письмо Пилату от жены, в котором она просит его не осуждать заключенного (Мф. 27: 19) и после которого прокуратор пытается подтолкнуть Иисуса отказаться от своих убеждений [970], или знаменитые слова «Я умываю руки» [971] (в Евангелии об этом сказано так: «Пилат [...] взял воды и умыл руки перед народом» (Мф. 27: 24). Подобные детали способствуют созданию весьма статичного описания Пилата - убежденного защитника порядка, а не переживающего душевные терзания художественного персонажа, как у Булгакова, который опирался на куда более обширный материал, включая апокрифические евангелия.
Более плодотворным представляется сравнение неканонической интерпретации фигуры Иисуса в обоих произведениях. Достаточно отметить, что и в библейских главах Мастера и Маргариты, и в Плахе отсутствует основополагающий элемент христианской религии - Воскресение Христа после смерти, представляющее собой высшее таинство христианской веры, «доказательство» божественной природы Мессии [972]. Айтматов рисует Иисуса, прибегая к приемам, которые частично напоминают приемы Булгакова, хотя в целом он держится ближе к тексту Нового Завета (особенно к Евангелию от Матфея), чем автор Мастера и Маргариты.
Сравнивая булгаковского Иешуа и айтматовского Иисуса, можно выделить три основных момента: во-первых, герой описан внешне (то есть, увиден глазами рассказчика), а это в обоих случаях не вполне соответствует Евангелию; во-вторых, герой произносит проповеди, не совпадающие с тем, что говорит Иисус в Евангелии; наконец, подчеркнем явное расхождение с апостольской традицией в том, что касается утверждения, будто ученики исказили смысл послания учителя.
Касательно первого пункта, булгаковеды давно выделили особенности повествования, определившие решительное очеловечивание фигуры Иисуса: начиная с выбора имени - Иешуа Га-Ноцри - «типичного случая остранения, применяемого с целью лишить традиционный образ Иисуса всего, что само собой разумеется, знакомо, очевидно» [973]. Отрывок, в ко - тором Иешуа на вопрос Пилата о природе истины отвечает «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова» [974], также можно рассматривать как убедительный пример десакрализации образа Иисуса, ведь он дает прокуратору совершенно неожиданный и не относящийся к сути дела ответ [975]. К этому можно прибавить, что «Иешуа ничего не знает о своей судьбе [...] у него нет божественного всеведения» [976]. Действительно, ему не только ничего не известно о своем происхождении (Иешуа признается: «Мне говорили, что мой отец был сириец» [977]), но главное - он не наделен даром предвидения, поскольку не замечает плетущихся вокруг него интриг, а его смерть на кресте, описанная в ершалимских главах, вовсе не является искуплением [978].
У Айтматова также есть две детали, частично десакрализующие фигуру Иисуса. Первая - это история с крокодилом: во время паузы в допросе Иисуса с Пилатом рассказчик сообщает, что в детстве, катаясь на лодке, Иисус встретился с крокодилом, который чуть не напал на него и не погубил. По замечанию Н. Колесниковой, «как и всякий человек, испытывая страх, маленький Иисус вспоминает о матери и просит прощения за горе, которое может принести ей его смерть» [979] чудовище, известное под именем Левиафан и описанное в Книге Иова (40: 23), согласно некоторым толкованиям могло быть крокодилом [980]. Если учесть, что в современной культуре Левиафан известен в основном благодаря одноименному сочинению Томаса Гоббса (в котором он олицетворяет абсолютную власть государства), нельзя исключить, что эпизод с крокодилом служит не столько очеловечиванию фигуры Христа, сколько предвещает его столкновение с политической властью, поскольку в своей проповеди он отрицает всякую мирскую власть и отказывается от нее.
Вторая деталь связана с тем, что у Айтматова Христа не распинают на кресте: в романе описан только допрос у Пилата. По мнению английского исследователя Энтони Олькота, это может говорить о том, что персонаж Айтматова вписывается в исламскую традицию, согласно которой Иисус был пророком, а не Мессией [981]. Подобное прочтение представляется не вполне убедительным, по крайней мере, по двум причинам. Во- первых, сам Айтматов заявил, что выбрал фигуру Иисуса, а не Магомета (лучше ему знакомую как выросшему в мусульманской культуре) как раз потому, что в исламе отсутствует представление о мученичестве и распятии, равно как и идея прощения [982]. Во-вторых, на вопрос Пилата «Ты вроде подкидыш, так ли это?» айтматовский Иисус отвечает, явно указуя на Троицу: «Я был „подкинут” моим Отцом Небесным через Духа святого» [983]. Следовательно, можно сделать вывод, что отсутствие сцены распятия объясняется желанием сосредоточить все внимание на споре Пилата и Иисуса. Вообще, создается впечатление, что нарисованный айтматовским рассказчиком персонаж несколько отходит от Евангелия, но все же не до такой степени, как у Булгакова: Иисус Христос в Плахе отличается от Иисуса христианской традиции, но он остается сыном «Отца Небесного». В библейских главах Мастера и Маргариты Иешуа - не Мессия, он человек, а не Бог.
Перейдем ко второму пункту - к тому, как сам герой представляет себя читателю, то есть к его проповеди. Мы уже упомянули о том, что обличение власти существенно отдаляет оба романа от Нового Завета, в ко - тором, как известно, Мессия утверждает необходимость земной власти и заявляет, что власть эта от Бога. И айтматовский Иисус, и булгаковский Иешуа говорят о «Царстве истины», которое в обоих случаях представлено не как метафизическая реальность, а как анархическое «общество без цезарей». Однако Булгаков прибегает в основном к аргументам морального порядка, в то время как Айтматов делает упор на социальную справедливость грядущего мира. Проповедь булгаковского героя основана на убеждении, что «злых людей нет на свете» [984]. Справедливо подчеркивалось, что представление о природной доброте человека идет вразрез с иудейско-христианской традицией, для которой характерно решительное противопоставление Добра и Зла: следовательно, есть все основания говорить о «толстовстве» образа Иешуа (он рассказывает о своем анархическом идеале, делая слишком большой упор на христианскую идею любви к своим врагам); совпадение с конфуцианской этикой, в которой также принята эта идея, представляется чисто случайным [985].
С другой стороны, в Плахе высказывания героя основаны на убеждениях, однозначно свидетельствующих об атеистических (или, по крайней мере, нехристианских) взглядах Айтматова: например, на отождествлении Бога и людей. Показателен в этом отношении следующий отрывок из диалога с Пилатом:
- Постой, Иисус Назарянин, ты отождествляешь Бога и людей?
- В каком-то смысле да. И более того, все люди, вместе взятые, есть подобие Бога на земле. И имя есть той ипостаси Бога - Бог-Завтра, Бог бесконечности, дарованной миру от сотворения его [986].
Критики пытались отыскать различные источники - как русские, так и западноевропейские, - к которым могут восходить подобные идеи: например, культ Человечества, понимаемого как Верховное существо, у философа-позитивиста Огюста Конта или понятие Богочеловече ства, которое развивали в начале XX века богостроители [987] . Впрочем, очевидно, что некоторые утверждения айтматовского Иисуса (например, «Человек сам судья и сам творец каждого дня нашего...»[988], или то, что он говорит о Втором пришествии: «Не я [.] приду, воскреснув, а вы, люди, пришествуете жить во Христе, в высокой праведности, вы ко мне придете в неузнаваемых грядущих поколениях» [989]) почти что противоречат христианству. Мысль о том, что царство истины совпадает с установлением социальной справедливости и что сам человек, опираясь на разум и свободную волю, должен дорасти до него, - дань, которую писатель вынужден платить социалистической риторике.
культуре культом человека и новозаветной проповедью. Например, проводимая в библейской главе Плахи мысль о том, что люди подобны богам, может уходить корнями в Священное Писание. В Евангелии от Иоанна сказано:
Иисус отвечал им: не написано ли в законе вашем: Я сказал: вы боги? Если Он назвал богами тех, к которым было слово Божие, и не может нарушиться Писание, - Тому ли, Которого Отец освятил и послал в мир, вы говорите: богохульствуешь, потому что Я сказал: Я Сын Божий? (Ин. 10: 34-36).
Эти новозаветные строки непосредственно связаны с Ветхим Заветом - точнее, с одним из Псалмов Асафа, где говорится: «Я сказал: вы - боги, и сыны Всевышнего - все вы; Но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей» (Пс. 81: 6-7). Можно утверждать, что Айтматов остается верен библейскому материалу, который в данном случае нелегко поддается богословскому толкованию [990], смешивая его с элементами советской культуры и преобразуя таким путем послание Иисуса в обращенный ко всем людям призыв к нравственному самосовершенствованию во имя строительства нового, справедливого будущего.
Последнее, на чем стоит остановиться, - разрыв с апостольской традицией: оба писателя рисуют героя-одиночку, идеи которого не были поняты. Заявив на допросе, что Левий Матвей неправильно записал его слова, Иешуа сетует: «Эти добрые люди [...] ничему не учились и все перепутали, что я говорил» [991]
В жизни всегда так - любую великую мысль, родившуюся на благо людям, достигнутую в прозрениях и страданиях, молва, передавая из уст в уста, вечно искажает во зло и себе и истине. Вот к чему я речь веду, наместник, - к тому, что те небылицы, которым ты веришь, есть молва, а истина в другом [992].
Следовательно, и в Мастере и Маргарите, и в Плахе отрицается возможность передать знание ученикам: таким образом, проводится мысль о том, что новозаветное предание не является правдивым (у Булгакова), а также о том, что ни одна Церковь не может считаться хранительницей истинного учения (у Айтматова именно так считает его главный герой, Авдий).
Итак, что же можно сказать о фигуре Христа в библейских главах обоих романов?
В случае Булгакова ответ (речь идет только о библейских главах) вполне очевиден, по крайней мере, в одном отношении: Иешуа отказано в божественной природе. Слишком многое говорит об исключительно человеческой природе этого персонажа, которого можно рассматривать как «авторское воплощение идеала положительного человека» [993] Мастеру, который уступает давлению и, подобно Пилату, совершает грех трусости [994].
Куда сложнее определить айтматовского Иисуса, для которого, как представляется, характерно неоднозначное сочетание богочеловеческой природы и элементов, обусловленных идеологией. Самое главное и заметное расхождение с новозаветным Иисусом связано с посланием, которое он несет: как отмечалось, речи айтматовского героя больше подходят революционеру, а не носителю сверхъестественной истины. Тем не менее, в отличие от булгаковского Иешуа, у героя Айтматова сохраняются некоторые черты, заимствованные из Нового Завета. Это не только упоминание о Троице, но и другие детали. Например, в начале библейской главы рассказчик вспоминает о триумфальном входе в Иерусалим, когда толпа приветствовала ехавшего на осле Иисуса [995], - эту сцену, говорящую о признании Иисуса Мессией, описывают все евангелисты [996]. Показательно, что эта деталь отсутствует в Мастере и Маргарите, Иешуа говорит:
У меня и осла-то никакого нет [...]. Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал [997].
В загробном мире беззвучно дух витает, как тень в воде [...]. Ведь то совсем иная сфера, иного, не подлежащего познанию бытия. И времени течение там иное, не подлежащее земному измерению [998].
И если в Мастере и Маргарите Иешуа произносит единственную фразу, отсылающую к метафизическому измерению («Бог один, в него я верю» [999]), в Плахе Иисус неоднократно повторяет, что он Сын Божий: «Мне не от чего отрекаться, правитель, те слова предопределены Отцом моим, я обязан был донести их людям, исполняя волю Его» [1000].
Очеловечив и десакрализировав фигуру Христа, Булгаков, тонко используя апокрифы и труды историков, поручает своему герою сыграть главную роль в достижении развязки романа, дарует ему способность творить чудеса. Библейские главы (будь то роман Мастера, рассказ Воланда или сон Ивана Бездомного) представляют собой не только повествование внутри основного повествования: на метаисторическом уровне финала ершалимский план действия сливается с московским, причем именно фигура Иешуа - ключевой элемент, обеспечивающий возможность подобного слияния.
Как отмечалось, «несмотря на неритуальный характер булгаковского прочтения, за Иешуа сохраняется прерогатива, которая в христианстве принадлежит Иисусу Христу, - отпускать грехи» [1001]. Нравственная проблематика, соединяющая два плана повествования, связана с грехом трусости, который связывает жившего в Иерусалиме в I веке нашей эры Пилата и живущего в Москве 1930-х Мастера. Обоим по просьбе Иешуа даровано прощение: приносит его Воланд, подтверждая таким образом, что он, хотя и выступает в обличье нечистой силы, на самом деле - положительный герой. Сбывается обещание, данное в гетевском эпиграфе: «Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». И если Мастеру в награду дарован покой, Пилат «ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье» [1002][1003].
В христианской традиции Воскресение Христа - высшая тайна веры, причем, по крайне мере, в двух отношениях. С богословской точки зрения оно доказывает божественную природу Мессии и, следовательно, является доказательством Боговоплощения («И Слово стало плотию и обитало с нами», Ин. 1: 14). В широком историко-нравственном смысле Воскресение означает окончание Страстей Господних, то есть страданий и распятия ради спасения человечества. В Мастере и Маргарите о Воскресении в библейских главах не говорится (Иешуа описан в них лишь как человек), однако тема спасения звучит в связи с прощением, дарованным Пилату и Мастеру. Можно ли утверждать, что «бродячий философ», о котором рассказано в ершалаимской части романа, в финале книги вновь превращается в Иисуса Христа? Ответить на этот вопрос сложно, поскольку нам точно не известно, как относился Булгаков к христианской вере, особенно в трагические 1930-е годы, когда шла работа над романом. Однако трудно отрицать, что, несмотря на отсутствие религиозного духа в конфессиональном и догматическом смысле этого слова, Булгаков испытывал сильную тягу к сверхъестественному, что ярко проявилось в романе [1004]. Это сверхъестественное носило необычный, вероятно, еретический характер, но оно явно ощущается при переходе от грубого реализма, с которым написаны библейские сцены, к финальным сценам. Благодаря Иешуа сюжет романа приходит к развязке, Пилат получает прощение, а Мастеру даруется «вечный приют»: определение «вечный» указывает на неземное существование, а связь со словом «покой» лишь усиливает этот смысл, поскольку оно напрямую восходит к Писанию (Иисус говорит: «Я успокою вас», Мф. 11: 28) .
В каком-то смысле в романе Айтматова применяется противоположный прием: объявив, несмотря на всю неоднозначность описания героя, что Иисус является сыном Божиим, рассказчик продолжает повествование, которое так и не открывается трансцендентальному измерению. В целом евангельская история в романе выполняет функцию парадигмы и вводит нечто вроде мистики поражения, к которой испытывают тягу положительные герои романа. Наиболее яркий пример тому - Авдий Каллистратов. Имя этого героя также восходит к Библии, как неоднократно подчеркивает в романе сам Айтматов [1006]: Авдий, служивший в храме Ильи, упоминается в Книге Царств (3 Цар. 1-18), но главное - в Библии есть Книга пророка Авдия, самая краткая из ветхозаветных книг (Авд. 1-21). Связанный с такими персонажами Достоевского, как старец Зосима [1007][1008], Авдий Каллистратов, по сути, является «автором» айтматовского евангелия, поскольку именно он видит во сне встречу Иисуса с Пилатом. В собственной жизни Авдий проходит те же этапы, что и айтматовский Иисус. После того, как его выгоняют из семинарии и ему удается стать своим среди анашистов, он беседует с их главарем Гришаном: по своему содержанию эта беседа предваряет допрос у Пилата. «Над ними обоими - и над Христом, и над Авдием - властвует предопределенность: они оба обречены служить своей идее, своему предназначению» [1009]. Смелость принять свою судьбу, страдания, которые он претерпевает за то, что не отрекается от своих убеждений, сближают историю Авдия с историей его «учителя». Связь между двумя историями подчеркивает парадигматическую функцию, которую у Айтматова выполняет евангельское предание: Иисус - мученик, пример для подражания, ведь для него верность идее важнее собственной неприкосновенности и личного спасения. С этой точки зрения роман можно рассматривать как одну из литературных переработок идеала, выраженного в средневековом сочинении О подражании Христу: «герой пытается уподобляться Христу и жить, как бы жил Христос» .
Следовательно, Айтматов, писатель-атеист, использует новозаветный эпизод как миф, который служит ему источником вдохновения: возможно еще и поэтому он не до конца очеловечивает в библейской главе фигуру Иисуса, чтобы она оставалась для всех людей вечным и до конца недостижимым образцом для подражания. Трагическую судьбу Иисуса Христа повторяют многие положительные герои: им уготована плаха, смерть, однако они все равно стремятся к добру. В рассказанных в романе историях повторяется противопоставление Добра и Зла, присутствующее в библейской главе: как Иисус противопоставлен Пилату, так и у Авдия есть антагонисты - наркоторговцы (прежде всего, Гришан); честный труженик чабан Бостон противостоит коварному Барзабаю; даже волчица Акбара постоянно противопоставляется людям, которые ведут на нее охоту и из-за которых ее волчата гибнут в степи.
В заключение можно сказать, что, хотя Айтматов, безусловно, многим обязан Булгакову, Плахе далеко до высот Мастера и Маргариты. Однако связь с Михаилом Афанасьевичем проявляется уже в том, что киргизский писатель возвращает забывшей о Боге советской культуре тему Христа, причем отводит ей центральное место, а эта тема имеет особое значение не только для верующих, но, принадлежа к общему культурному наследию, волнует и увлекает даже неверующих.
Дарио Читати *
Италия
* Dario Citati - магистр исторических наук, аспирант Римского университета «Ла Сапиенца».
[956] G. Imart, V Imart, Le procurateur, l’indigene et le billot: une «soupe-a-la-hache», «Ca- hiers du monde russe et sovietique» 1987, Vol. 28, № 1, с. 55-71.
[957] Напр., R. H. Pittman, Chingiz Aytmatov’s «Plaha»: a Novel in a Time of Change, «The Slavic and East European Review» 1988, Vol. 66, № 3, с. 360: «Aytmatov frequently lapses into superficiality, even banality, in the treatment of his ambitious themes».
[958] Л. Аннинский, Скачка кентавра, «Дружба народов» 1986, № 12, с. 246-252; С. Ло- минадзе, Обсуждаем роман Чингиза Айтматова «Плаха», «Вопросы литературы» 1987, № 3, с. 39-40.
[959] ’s «Plaha», «Slavic Re- view» 1990, Vol. 49, № 2, с. 214.
[960] Ч. Айтматов, Как слово наше отзовется (беседу вел Н. Анастасьев), «Дружба народов» 1987, № 2, с. 238.
[961] Там же, с. 237.
[962] Там же, с. 238 (курсив в тексте). В другом интервью Айтматов также признает, что вдохновлялся Булгаковым, однако ему хотелось иначе изобразить столкновение Иисуса и Пилата: См.: Ч. Айтматов: Цена - жизнь: (Беседу с киргизским писателем записала И. Решина), «Литературная газета» № 33, 13 августа 1986.
[963] М. Булгаков, Мастер и Маргарита, в кн.: он же, Собрание сочинений в пяти томах, т. 5, Москва 1990, с. 32.
[964]
[965] Там же, с. 156.
[966] Н. Анастасьев, Обсуждаем роман Чингиза Айтмаиова «Плаха»..., с. 14.
[967] М. Булгаков, Мастер и Маргарита..., с. 32.
[968] Г. Эльбаум, Анализ иудейских глав «Мастера и Маргарити» М. А. Булгакова, Ann Arbor 1981, с. 71.
[969] «The Place of The Skull», «Canadian Slavonic Papers» 1998, Vol. XL, № 1-2, с. 25; R. H. Pittman, Chingiz Aytmatov's «Pla- ha»..., с. 371.
[970] M. Ziolkowski, Pilate and Pilatism in Recent Russian Literature, в кн.: New Directions in Soviet Literature: Selected Papers from the Fourth World Congress for Soviet and East European Studies, New York 1992, с. 167.
[971] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 143.
[972] См.: Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла: «если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, потому что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа, Которого Он не воскрешал, если, то есть, мертвые не воскресают; ибо если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес. А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы еще во грехах ваших. Поэтому и умершие во Христе погибли. И если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков. Но Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших. Ибо, как смерть через человека, так через человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут, каждый в своем порядке: первенец Христос, потом Христовы, в пришествие Его» (1 Кор. 15: 14-24).
[973] Г. Эльбаум, Анализ иудейских глав..., с. 10.
[974]
[975] R. Giuliani, Pilato e il «vangelo secondo Bulgakov», «Rivista di storia e letteratura religiose» 2009, Vol. XLV, № 3, с. 580.
[976] Л. Яновская, Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри. В зеркалах булгаковедения, «Вопросы литературы» 2010, № 3, с. 58.
[977] М. Булгаков, Мастер и Маргарита..., с. 26.
[978] Г Эльбаум, Анализ иудейских глав..., с. 44-46.
[979]
[980] N. Frye, The Great Code. The Bible and the Literature, London 1982, с. 191.
[981] A. Olcott, What Faith..., с. 217-218.
[982] Ч. Айтматов, Цена - жизнь..., с. 4.
[983] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 160.
[984]
[985] Г Эльбаум, Анализ иудейских глав..., с. 41-42.
[986] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 153.
[987] R. Jacquenoud, «Plaxa» de Cingiz Ajtmatov: roman social ou mistique?, «Revue des etudes slaves» 1991, Vol. LXII, № 3, с. 700-701.
[988] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 154.
[989]
[990] По мнению ряда критиков, в отрывке из Псалмов, на который ссылается евангельский Иисус, содержится намек на распространенное в древнем иудаизме многобожие, в то время как традиционное толкование связывает божественную природу людей с теократией: люди становятся «богами», потому что в древнем Израиле законы исполнялись во имя Божие.
[991] М. Булгаков, Мастер и Маргарита..., с. 24.
[992] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 152.
[993] В. И. Немцев, Михаил Булгаков: становление романиста, Самара 1991, с. 115.
[994] «Вопросы литературы» 1968, № 6, с. 68.
[995] «Он въезжал в городские ворота на серой ослице с молодым осликом позади», Ч. Айтматов, Плаха..., с. 136.
[996] Мф. 21: 1-11; Мк. 11: 1-10; Лк. 19: 29-44; Ин. 12: 12-15.
[997] М. Булгаков, Мастер и Маргарита..., с. 28.
[998] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 157.
[999]
[1000] Ч. Айтматов, Плаха..., с. 139.
[1001] R. Giuliani, Pilato e il «vangelo...»..., с. 588.
М. Булгаков, Мастер и Маргарита..., с. 33.
[1003] R. Giuliani, Pilato e il«vangelo...»..., с. 589.
[1004] «Le Maitre et Marguerite», «Revue des etudes slaves» 1989, Vol. LXI, № 3, с. 267.
[1005] C. G. De Michelis, Il tredicesimo apostolo. Evangelo eprassi nella letteratura sovietica, Torino 1975, с. 93.
[1006] Главарь наркоторговцев Гришан, беседуя с Авдием, говорит: «Имя-то редкое какое, библейское, - нарочито растягивая и смакуя слова, размышлял Гришан. - Авдий - определенно имечко церковноприходского разлива, - задумчиво заключил он», Ч. Айтматов, Плаха..., с. 116.
J. B. Broodward, Aitmatovs Second Novel, «Slavic and East European Review» 1991, Vol. 69, № 2, с. 207.
[1008] G. L. Browning, T. F. Rogers, Chingiz Aitmatov’s «The Executioner’s Block»: Through Dreams a Confrontation with Existential Good and Evil, «Russian Review» 1992, Vol. 51, № 1, с. 77.
[1009] «Плаха», «Русская литература» 1988, № 1, с. 112.
[1010] К. Кириллова, Литературное воплощение образа Христа, «Вопросы литературы» 1991, № 8, с. 67.