К ИНТЕРПРЕТАЦИИ ОДНОГО РАЗГОВОРА
О ЖИЗНИ И СМЕРТИ
(БУЛГАКОВ - СТАЛИН - ПАСТЕРНАК)
Одной из актуальных проблем литературоведения является проблема взаимоотношений творческой личности и власти. В связи с этим нам хотелось бы остановиться на одном известном событии, сыгравшем определенную роль в жизни двух писателей - Михаила Булгакова и Бориса Пастернака. Речь идет об их разговоре со Сталиным, нашедшем весьма своеобразное отражение в романах Мастер и Маргарита и Доктор Живаго. О кратких телефонных беседах, о неожиданных и каверзных вопросах вождя и ответах на них обоих писателей написано довольно много, но хотелось бы внести некоторые дополнения.
Ответ Пастернака на вопрос Сталина о Мандельштаме, моментально ставший известным на всю Москву и, по мнению некоторых исследователей творчества Булгакова, способствовавший появлению названия романа Мастер и Маргарита, стал также поворотным и в творческой судьбе самого Пастернака. Существует множество свидетельств о данном разговоре, в первую очередь, А. Ахматовой, З. Пастернак, Н. Мандельштам, З. Масленниковой, И. Берлина, Н. Вильмонта, Л. Чуковской,
О. Ивинской. Все воспоминания, по всей вероятности, в точности передают подробности беседы поэта с вождем, так как в своей основе повторяют сказанное собеседниками. Приведем лишь ту часть, которая имеет непосредственное отношение к нашей теме: «Сталин: „Но ведь он же мастер, мастер?” - Пастернак: „Да дело же не в этом...”». Пастернак настаивал на необходимости встречи и более подробного разговора. На вопрос Сталина: «О чем?» прозвучал ответ поэта: «О жизни и смерти»[694]. Разговор этот так никогда и не состоялся в реальной жизни, но некоторые возможные его отголоски прозвучали в Докторе Живаго, а также в романе Булгакова, поскольку с ним произошла подобная история. Во время телефонного разговора Сталина с Булгаковым речь шла об иных материях, а в конце короткой беседы вновь прозвучало пожелание встретиться и поговорить, но и этой встрече не суждено было сбыться.
Личность Сталина в 1930-1950-e годы завораживала людей, не стали исключением и многие писатели, видевшие в нем мистическую силу. К примеру, Н. Иванова отмечает вариативность внешнего облика Сталина в восприятии Пастернака. В своей книге [695] она приводит описание Ивинской, которая - со слов самого Пастернака [696] - называет Сталина карликом (в романе Доктор Живаго невзрачной внешностью наделен Евграф, брат Юрия Андреевича), а у самого поэта в стихах идет диалог с человеком, уподобленным «поступку ростом в шар земной» [697]. По словам Ивинской, Пастернак верил, что в Сталине воплощается время, история и будущее [698]. На наш взгляд, время и историю в романе Пастернака олицетворяет Стрельников, тогда как будущего у него нет - будущее за Евграфом Живаго, ставшим всесильным генералом в конце романа.
Неоднозначность восприятия личности «кремлевского горца» следует отметить и у Булгакова. В Батуме Сталин предстает романтическим юношей, готовым пойти на смерть ради революционных идеалов и спасения жизни своих друзей. Внешность же его совершенно заурядна. Писатель предпринял тщетную попытку представить вождя выдающейся личностью своего времени, но пьеса не удалась и была запрещена к постановке. Несмотря на то, что в данном произведении Сталин наделен только положительными чертами, все же в некоторых эпизодах сквозит истинное к нему отношение Булгакова, с наибольшей силой проявившееся, конечно же, в романе Мастер и Маргарита: Воланд обладает такой же безграничной властью и карательными функциями, что и Сталин, и так же покровительствует Мастеру, как Сталин, не дававший команды расправиться с Булгаковым и Пастернаком.
Сложные взаимоотношения Сталина с обоими писателями нашли отражение в их главных произведениях. При сопоставлении некоторых героев двух романов, написанных в небольшом временном отдалении друг от друга, образуются схожие в идейном плане пары, хотя с существенной, а порой и определяющей корректировкой. В книге З. Гимпилевич- -Шварцман Интеллигент в романах «Доктор Живаго » и «Мастер и Маргарита» предложена следующая классификация героев: в список героев- индивидуалистов включены Свита Воланда - Лесные братья, Иуда - Евграф Живаго, Каифа - Стрельников, члены МАССОЛИТа - Микулицын, Шлезингер, Алоизий Могарыч и др. - Антипов, Самдевятов, Тиверзин и другие [699]. Все типы интеллигентов поделены на несколько групп: индивидуалисты, творческие индивидуальности и блуждающие индивидуальности. К последним отнесены Пилат - Дудоров, Левий Матвей - Гордон, Бездомный - Тоня [700]. На наш взгляд, подобное деление героев на группы не всегда оправдано. В частности, трудно согласиться с сопоставлением Каифы - Стрельникова и Пилата - Дудорова. Отнести Дудорова к блуждающим индивидуальностям, вероятно, можно, но Понтий Пилат - личность другого плана. Если Дудоров - человек, полагающий возможным изменение чего-либо в водовороте жизни своей неустрашимостью, твердостью суждений и поступков, то Пилат давно утратил иллюзии (если вообще когда-либо их питал) повернуть ход истории. Он лишь пытается удержать власть, не допустить смуты. Стрельников также не обладает функциями Каифы. Утверждения Гимпилевич-Шварцман о том, что он действует от имени народа, как Каифа оправдывает любые свои деяния служением Богу, не совсем верны. По силе духа Стрельников намного ближе к Пилату и, подобно Каифе, не способен на подлость. Стрельников и Пилат как представители высшей власти ведут нелегкий разговор со своим духовным оппонентом на протяжении всего повествования.
Попытаемся выявить точки соприкосновения и параллели между реальным разговором Пастернака со Сталиным (именно эта беседа является отправной точкой нашего исследования) и диалогами пастернаков- ских Стрельникова - Живаго и булгаковских Пилата - Иешуа Га-Ноцри, отразившие с поразительной глубиной, в сущности, одну из важнейших проблем жизни и творчества двух писателей - противоположность мышления правителя и творца.
Веденяпинское «сангвинистическое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель» можно объяснить неприятием Пастернаком сталинской эпохи, в них звучит намек и лично на самого «отца народов». Как отмечает Е. Пастернак [701], убеждение писателя в противоположности человека творческого и человека действия, «гения поступка», на протяжении всего его творчества не изменилось, а лишь получило развитие. Еще в одной из ранних статей Пастернак озвучил мысль о «героях отречения», полем сражения которых стало поле вторжения Истории в Жизнь:
Нечеловеческое лежит в основе вашей человечности. Жизнь и смерть, восторг и страдание - ложные эти наклонности особи - отброшены. Герои отречения, в блистательном единодушии признали вы состояния эти светотенью самой истории и вняли сокрушительному ее внушению [702].
Данная концепция получила развитие в образе Антипова-Стрельникова. На другом полюсе - рассуждения Юрия Живаго о «гениях самоотречения», ибо, по Пастернаку, «солдатам абсолютной истории» всегда противопоставлена творческая личность. В черновых набросках к роману звучит принципиальное противопоставление двух жизненных позиций:
работа над собой [703].
Стрельников, являясь «законченным явлением воли», в некоторой степени уподоблен Сталину, отгородившемуся от остального мира и с высоты своего положения наблюдавшему и часто игравшему людскими судьбами. В романе Лара тонко и глубоко поясняет трагическую предопределенность судеб такого рода людей, принесших в жертву идее - религиозной или революционной - самих себя, совершивших сделку с совестью, ввергнувших в трясину свою бессмертную душу:
Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали [704].
Безапелляционность суждений, бегство от самого себя в политику, стремление всеми силами удержать власть - все эти черты в той или иной степени присущи Стрельникову. Он решительно расправляется со своими врагами, как и Сталин, предполагает предательство со стороны своих сторонников, а друзей у него нет. Неожиданное появление Стрельникова на месте бунтов в романе описано скупыми, но емкими штрихами: «Во все места он сваливался, как снег на голову, судил, приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, сурово, бестрепетно» [705].
Для того чтобы делать добро, его принципиальности недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает малое [...]. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором, честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении совершенства. Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову, что он не прав, упрощая миропорядок [706].
В то время как Живаго ясно осознает, что «спасение не в верности формам, а в свобождении от них» [707], Стрельников, как и Сталин, загнал обиду глубоко внутрь и создал вокруг себя тот мир, в котором можно было существовать, но с вечной оглядкой, ожидая удара в спину. Так появилась маска, ставшая впоследствии железной.
Он был умен, очень храбр, молчалив и насмешлив. Временами, глядя на него, Г алиуллин готов был поклясться, что видит в тяжелом взгляде Антипова, как в глубине окна, кого-то второго, прочно засевшую в нем мысль, или тоску по дочери, или лицо его жены. Антипов казался заколдованным, как в сказке [708].
Те же судьбоносные перемены заметила в Стрельникове и Лара:
Точно что-то отвлеченное вошло в этот облик и обесцветило его. Живое человеческое лицо стало олицетворением, принципом, изображением идеи [709].
Разговор Стрельникова с Живаго во многом передает атмосферу и в некоторой степени суть разговора Пастернака со Сталиным. Первая встреча героев романа состоялась в боевых условиях, и из уст Стрельникова прозвучали слова:
Сейчас Страшный суд на земле, милостивый государь, существа из Апокалипсиса с мечами и крылатые звери, а не вполне сочувствующие и лояльные доктора [710].
Этот страшный суд творился на земле и в реальной жизни, в эпоху трагических событий, когда в застенках погибали поэты, художники. Стрельникову - «гению поступка» - непонятна позиция Живаго - личности свободной по отношению к окружающей действительности, его смирение перед роком событий, «философия свободного духа», суть которой, по Бердяеву, - «в тесной связи исторического процесса с духовной жизнью» [711]. Живаго разговаривает со Стрельниковым спокойно, без страха перед карающей рукой. Точно так же, по свидетельству жены, говорил со Сталиным Пастернак - без тени трепета и преклонения. Же - лание поэта поговорить о жизни и смерти, не осуществившееся в жизни, получило воплощение и интерпретацию во второй беседе двух главных героев его романа. Стрельников поясняет суть своего порыва, своего «поступка, ростом в шар земной»:
А мы жизнь приняли, как военный поход, мы камни ворочали ради тех, кого любили. И хотя мы не принесли им ничего, кроме горя, мы волоском их не обидели, потому что оказались еще большими мучениками, чем они [712].
Принеся в жертву свою духовную, да и физическую свободу, такие люди оказались обречены на вечную муку. Они положили свою жизнь к ногам идеи, возможно, ложной, ибо, по мысли Живаго и самого автора романа, «она [жизнь. - Т А.] сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий» [713]. Переделка мира хирургическим путем невозможна. Отсюда и неприятие Живаго революции, несоединимость его со Стрельниковым. Так же несоединимы и Пастернак со Сталиным, взявшим на себя непосильную для человека ношу - решать судьбы других людей, отправлять кого -то на казнь, а кому-то даровать жизнь и держать в золотой клетке. Если у Живаго, как у любой творческой личности, есть выход - искусство, то «гению поступка», достигнувшему цели и осознавшему ее бессмысленность, остается уйти в мир иной, не обретя бессмертия.
Понимание искусства как «рассказа о счастье существования», даже в том случае, если это трагическая история, - один из важнейших моментов философии Живаго-поэта. Он говорит: «Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает» [714]. Именно об этом истинном искусстве и говорил Пастернак со Сталиным, отвечая на вопрос о Мандельштаме, но Сталин в силу своего кардинально противоположного склада ума не понял поэта и упрекнул его в пассивности и нежелании спасти товарища.
Таким людям, как Сталин и Стрельников, не дано бессмертие духа, поэтому ужас смерти преследует их до самого конца. Известно, что Сталин панически боялся покушения и всячески пытался избавиться от возможных врагов. Стрельников также долгое время был вынужден скрываться, предупреждать предательство соратников. Свое освобождение он видит в самоубийстве. Картина гибели героя, увиденная глазами Живаго, раскрывает глубину авторского подхода к образу Стрельникова. В черновых набросках к роману мы встречаем:
В самоубийстве Стрельникова взять самоубийство всякого человека, а не отдельное определенное с какими-то причинами [715].
«Надземный» взгляд доктора Живаго, как бы абстрагировавшись от суеты и жестокости сиюминутной конкретной действительности (капли человеческой крови кажутся ему ягодами мерзлой рябины), видит сквозную, уходящую в вечность перспективу человеческой жизни.
Брат главного героя романа Евграф Живаго, в описании внешности которого (мальчик в оленьей дохе) и некоторых фактах его биографии (незаконорожденный сын владельца заводов и жившей в Сибири княгини Столбуновой-Энрици) исследователи видят много общего с обликом молодого Сталина, всесилен, неожиданно появляется в самые тяжелые моменты жизни доктора и протягивает руку помощи. Однако демонического начала в нем не наблюдается, он никого не карает, а лишь помогает. В Евграфе воплощена оборотная сторона натуры Сталина - умение ценить талант. Таким образом, Стрельников и Евграф Живаго, по сути, являются двумя половинками одного целого - загадочной личности Сталина.
Герой романа Мастер и Маргарита Воланд наделен демоническим началом, присущим в некоторой степени и Сталину. Воланд обладает как отрицательными, так и положительными чертами. Разоблачение жуликов и нечистых на руку руководящих работников сочетается с покровительством истинному писателю и исполнением просьбы Того, которому он, по идее, всегда должен противостоять.
Как отмечает исследователь творчества Булгакова Б. Соколов, высокий этический идеал Иешуа можно сохранить только в надмирности, в земной жизни гениального Мастера от верной гибели может спасти лишь сатана, этим идеалом в своих действиях не связанный [716]. В жизни Булгакова именно это и происходит: Сталин спасает его от лагерей и начинающейся травли и своей волей дарует возможность работать, при этом продолжая пристально наблюдать за мастером в его золотой клетке.
Некоторые исследователи творчества Булгакова отождествляют со Сталиным еще и Понтия Пилата. Но прямой связи между ними в произведении не существует. Наиболее верной нам кажется точка зрения Л. Яновской, увидевшей в Пилате скорее отношение Булгакова к Сталину [717] удосуживаясь разглядеть в этом неисчислимом потоке одну-единствен- ную самоценную жизнь [718]. Но в конце концов именно из-за одного несправедливо осужденного человека Пилат обрекает себя на вечный суд собственной души.
Л. Яновская в статье Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри. В зеркалах булгаковедения [719], говоря об участи романного Иешуа и реального Мандельштама, проводит интересную и важную параллель между словами Пилата и Сталина. Имеется в виду фраза прокуратора: «Преступник называет меня „добрый человек”. Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить»[720] , являющаяся буквальной аллюзией слов следователя по делу Мандельштама, передававшего распоряжение Сталина: «Изолировать, но сохранить». Именно эти слова прозвучали в горестном рассказе А. Ахматовой об участи Мандельштама и разговоре Пастернака со Сталиным в доме Булгакова и нашли свое отражение в его романе.
разговора со Сталиным. Страшное одиночество роднит обоих правителей. Замкнутость и неверие в людей становятся определяющими в духовном мире и одного, и второго. Иешуа ведет с Пилатом разговор о жизни и смерти несколько иначе, чем об этом говорил с вождем Пастернак, который верил в то, что смерть может даровать лишь тот, кто даровал жизнь. Правда, в 1930-е годы Пастернак все отчетливее ощущал ужас перед слепой государственной машиной, которую даже сам Сталин, как и Пилат, уже не мог остановить. Сцена препровождения Иешуа на допрос к Пилату перекликается со сценой насильственного привода Живаго в вагон Стрельникова. Но если Стрельников силой своей власти мог и отпустил доктора на свободу, пригрозив расправой в будущем, то Пилат обрек на мученическую смерть человека, в действиях которого не нашел состава преступления: «Показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал»[721].
В романе ясно ощутима параллель между приказами прокуратора Иудеи и действиями Сталина, хотя сложно утверждать, что «кремлевский горец» переживал душевные муки, узнавая о гибели того или иного невинно осужденного человека. Мука одиночества, терзающая и Сталина, и Пилата, и Стрельникова, привела их к разному концу. В романе Булгакова мучительная смерть духа намного страшнее физической смерти. Пилат, оставаясь жить на грешной земле Ершалаима, фактически своими руками задушил в себе проснувшееся чувство справедливости. В наказание ему даже после смерти не дан был покой. Если Стрельников ушел, слился с вечной природой, то Пилат был обречен две тысячи лет сидеть на голой скале и грезить в своих тревожных снах о разговоре с бродячим философом. Стрельникову в последние часы его жизни была дарована беседа о жизни и смерти с пастернаковским Христом - Живаго (Духом Бога Живаго), тогда как Пилат только в ином мире смог встретиться с Иешуа Га-Ноцри.
Такое страшное наказание, по мнению Л. Яновской, Булгаков придумал своему герою, напрямую не имеющему отношения к Сталину, возможно потому, что
[...] писателю виделась какая-то другая, посмертная расплата - с бесконечным шествием убитых и замученных, с бесконечно обращенными к мучителю ликами растерзанных по его приказанию близких и друзей [.] бесконечным, потому что уж за него-то заступиться будет некому [722].
Сопоставление данных эпизодов наводит на размышления о поразительной схожести жизненных ситуаций Булгакова и Пастернака. Краткая беседа со Сталиным наложила отпечаток на их творческую судьбу, а вот продолжения разговора - разговора о жизни и смерти - не последовало, но каждый из них вел этот вечный диалог в своих произведениях.
Армения
Примечания
* Кандидат филологических наук, ассистент кафедры русской литературы Ереванского государственного университета.
[694] Б. Соколов, Кто вы, доктор Живаго?, Москва 2006, с. 60.
[695]
[696]
[697] Там же, с. 365.
[698] Там же, с. 364.
[699] З. Гимпилевич-Шварцман, Интеллигент в романах «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита», Orange (Conn.) 1988, с. 77.
[700]
[701] Е. Пастернак, Борис Пастернак. Биография, Москва 1997, с. 508.
[702] Б. Пастернак, Черный бокал, в кн.: он же, Полное собрание сочинений в одиннадцати томах, т. V, Москва 2004, с. 16.
[703] Е. Пастернак, Борис Пастернак. Биография..., с. 508.
[704] Б. Пастернак, Доктор Живаго, в кн.: он же, Полное собрание сочинений в одиннадцати томах, т. IV, Москва 2004, с. 299-300. Выделено мной. - T. A.
[705]
[706] Там же, с. 251.
[707] Там же, с. 247.
[708] Там же, с. 115-116.
[709] Там же, с. 399.
[710]
[711] Цит по: З. Гимпилевич-Шварцман, Интеллигент в романах..., с. 51.
[712] Б. Пастернак, Доктор Живаго., с. 458.
[713] Там же, с. 336.
[714] Там же, с. 336.
[715]
[716] Б. Соколов, Расшифрованный Булгаков. Тайны «Мастера и Маргариты», Москва 2006, с. 360.
[717] Л. Яновская, Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри. В зеркалах булгаковедения, «Вопросы литературы» 2010, № 3, < http: //magazines.russ.ru/voplit/2010/3/ia1.html>.
[718]
[719] Л. Яновская, Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри...
[720]
[721] Там же, с. 37.
[722] Л. Яновская, Понтий Пилат и Иешуа Га-Ноцри...