Михаил Булгаков: Булгаков М. А. ― Свидерскому А. И., 30 июля 1929 г.

В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься литературой в СССР. За этот срок я, ни разу не выезжая за пределы СССР (в Большой Советской Энциклопедии помещено в статье обо мне неверное сведение о том, что я якобы одно время был в Берлине), написал рад сатирических повестей, а затем четыре пьесы, из которых три шли при неоднократных цензурных исправлениях, запрещениях их и возобновлениях на сценах государственных театров в Москве, а четвертая, «Бег», была запрещена в процессе работы над нею в Московском Художественном театре и света не увидела вовсе.

Теперь мне стало известно, что и остальные три к представлению запрещаются.

Таким образом, в наступающем сезоне ни одна из них, в том числе и любимая моя работа «Дни Турбиных» — больше существовать не будет.

Я должен сказать, что в то время, как мои произведения стали поступать в печать, а впоследствии на сцену, все они до одного подвергались в тех или иных комбинациях или сочетаниях запрещению, а сатирическая повесть «Собачье сердце», кроме того, изъята у меня при обыске в 1926 году представителями Государственного Политического Управления.

По мере того, как я писал, критика стала обращать на меня внимание и я столкнулся со страшным и знаменательным явлением:

Нигде и никогда в прессе в СССР я не получил ни одного одобрительного отзыва о моих работах, за исключением одного быстро и бесследно исчезнувшего отзыва в начале моей деятельности, да еще Вашего и А. М. Горького отзыва о пьесе «Бег».

Ни одного. Напротив: по мере того, как имя мое становилось известным в СССР, пресса по отношению ко мне становилась все хуже и страшнее ^[396].

Обо мне писали как о проводнике вредных и ложных идей, как о представителе мещанства, произведения мои получали убийственные и оскорбительные характеристики, слышались непрерывные в течение всех лет моей работы призывы к снятию и запрещению моих вещей, звучала открытая даже брань.

Вся пресса направлена была к тому, чтобы прекратить мою писательскую работу, и усилия ее увенчались к концу десятилетия полным успехом: с удушающей документальной ясностью я могу сказать, что я не в силах больше существовать как писатель в СССР.

После постановки «Дней Турбиных» я просил разрешения вместе с моей женой на короткий срок уехать за границу — и получил отказ.

Когда мои произведения какие-то лица стали неизвестными мне путями увозить за границу и там расхищать, я просил о разрешении моей жене одной отправиться за границу — получил отказ.

Я просил о возвращении взятых у меня при обыске моих дневников — получил отказ.

идет материальное разорение, полное и несомненное.

И вот я со всею убедительностью прошу Вас направить Правительству СССР мое заявление:

Я прошу Правительство СССР обратить внимание на мое невыносимое положение и разрешить мне выехать вместе с моей женой Любовью Евгеньевной Булгаковой за границу на тот срок, который будет найден нужным ^[397].

[395] Источник, 1996, № 5. Затем: Булгаков Михаил. Дневник. Письма. 1914―1940, М., СПб, 1997. Печатается и датируется по второму изданию. Комментарии В. И. Лосева.

[396] На следующий день после отправки рассматриваемого письма, 1 августа в «Правде» был напечатан отрывок из нового сочинения поэта А. Безыменского «Выстрел», который, конечно, тут же был прочитан Булгаковым и подклеен в знаменитый альбом.

И еще я помню брата.

Черноусый офицер

Горло драл ему, ребята,

И его глаза запрятал

В длинноствольный револьвер.

Братья! Будьте с ним знакомы.

Истязал он денщиков,

Бил рабочих в спину ломом

И устраивал погромы,

Воплощая мир врагов.

Забывать его не смейте!

В поле,

В доме

Иль в бою,

Если встретите — убейте!

Правду вырвавши свою...

Руками задушу своими!

Скажи:

Кто был тот сукин сын?

Полковник...

Алексей...

Турбин.

После снятия с репетиций «Бега» пресса и вовсе обезумела. В различных газетах и журналах появились десятки ругательных статей, приводить которые, очевидно, нет необходимости (Сталин, видимо, уже не мог остановить вакханалию, творимую его «правоверными» соратниками).

Но знакомясь с содержанием этого мутного безудержного потока пасквилей и ругани, невозможно отделаться от навязчивой мысли, что явление это абсолютно не русское. В России происходящее, но не русское. И если такие мысли приходят спустя многие и многие годы, то можно себе представить строй мыслей Булгакова, ставшего главным объектом шумливейшей травли со стороны, как он называл, Кабалы. В какой-то миг его вдруг осенило, что находится он не в Москве, а в... Ершалаиме! А дальше творила уже фантазия писателя... и замысел романа о дьяволе получил вполне определенные очертания.

[397] Ознакомившись с письмом. А. И. Свидерский, который, кстати, подвергся в прессе также жесточайшей критике, написал 30 июля записку секретарю ЦК ВКП(б) А. П. Смирнову следующего содержания:

«Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым».

В свою очередь, А. П. Смирнов, вполне лояльно относившийся к творчеству Булгакова, направил 3 августа письмо писателя и записку А. И. Свидерского в Политбюро на имя В. М. Молотова, изложив в сопроводительной записке свою точку зрения:

«Посылаю Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского — прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро.

— практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.

Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями — значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО ЦК ^{49} указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.

Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть».

Как видно из опубликованного журналом «Источник» материала, предложение А. П. Смирнова было одобрено и вопрос был рассмотрен на заседании Политбюро 5 сентября 1929 года. В протоколе Политбюро помечено: «п. 26. Слушали. О Булгакове. Постановили: снять».

«О Булгакове»? Каких-либо сведений на этот счет нет, но вопрос совершенно ясен: Сталин в это время был в отпуске и без него Политбюро не решилось определять судьбу писателя. Сталин вернулся в Москву только в середине октября.