Выписка из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП (б)
«О ПЬЕСЕ М. БУЛГАКОВА „БЕГ“» [385]
От 30 января 1929 г. № П 62/опр. 8-е
Строго секретно
О пьесе Булгакова «Бег».
Принять предложение комиссии Политбюро о нецелесообразности постановки пьесы в театре [386].
Секретарь ЦК.
Примечания
Литературная газета, 28.07.92. Затем — Источник, 1996, № 5, с. 115. Печатается по тексту журнала «Источник». Комментарии В. И. Лосева.
[386] В конце 1929 года яростная борьба вокруг пьесы «Бег» перешла в плоскость сугубо политическую. Да и борьбой все происходившее назвать было нельзя — пьесе и ее автору учинили погром. Такого погрома, возможно, не знает история литературно-политической критики.
Одним из первых выстрелил И. Бачелис огромной статьей в «Комсомольской правде» (23 октября 1928 г.). Назвав авторские идеи «философией разочарованного таракана», И. Бачелис так закончил свою «философскую» статью: «Булгаков назвал „Бег“ пьесой „в восьми снах“. Он хочет, чтобы мы восприняли ее, как сон; он хочет убедить нас в том, что следы истории уже заметены снегом; он хочет примирить нас с белогвардейщиной. // И усыпляя этими снами, он потихоньку протаскивает идею чистоты белогвардейского знамени, он пытается заставить нас признать благородство белой идеи и поклониться в ноги этим милым, хорошим, честным, доблестным и измученным людям в генеральских погонах. //И хуже всего то, что нашлись такие советские люди, которые поклонились в ножки тараканьим „янычарам“. Они пытались и пытаются протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, на советскую сцену, показать эту, написанную посредственным богомазом икону белогвардейских великомучеников ».
Весьма примечательно, что И. Бачелис, как и многие другие «критики», заметил и более всего ополчился против тонко замаскированной национальной идеи в пьесе. «Очень характерно, — отмечал он, — что в пьесе Булгакова озлобленному растоптанию и ядовитым издевательствам подвергаются буржуа и капиталист Корзухин. Белое движение оказывается в пьесе не связанным с классом Корзухиных, классовая сущность белогвардейщины выхолащивается и искажается
В прессе поднялся гвалт. Причем гвалт многожанровый — статьи, стихи, поэмы, доносы. Объединял их глумливо-издевательский тон, переходивший в брань. Мы не приводим здесь выдержки из сочинений таких известных деятелей, как Л. Авербах, В. Киршон, О. Литовский, Ф. Раскольников и многих других — они писали примерно то же самое, что и о «Днях Турбиных», но отметим лишь «кусателей» второго эшелона, стремившихся не отстать от асов по угроблению писательских талантов. Некий Г. Рыклин из «Известий» не преминул включить в свой фельетон такую «шутку:
— Шлыхали, Икш арештован...
— Шлыхали, Эншке вошштание...
— А Шытина пытают...
— А Булгакова раштреляли на Багровом оштрове...» (Известия, 23.12.28.)
Еще один «шутник», некий Первомай Пленумов, поздравляя МХАТ с тридцатилетним юбилеем, преподнес такой «букет из колючек»:
Но преобладали все-таки материалы погромного характера, помещаемые под такими характерными заголовками, как «Ударим по булгаковшине!», «„На посту“ против булгаковщины», «„Бег“ назад должен быть приостановлен» и т. п. Не полагаясь только на прессу, некоторые писатели и драматурги направляли письма-доносы на Булгакова в ОГПУ, лично Сталину. Серьезнейший донос на Булгакова вождю написал драматург В. Н. Билль-Белоцерковский.
«органов опасности». Так, в сводке от 31 октября 1928 г. сообщалось, что «замечается брожение в литературных кругах по поводу „травли“ пьесы Булгакова „Бег“, иронизируют, что пьесу „топят“ драматурги-конкуренты, а дают о ней отзывы рабочие, которые ничего в театре не понимают и судить о художественных достоинствах пьесы не могут». Весьма неприятная для писателя информация содержалась в агентурно-осведомительной сводке 5-го Отделения СООГПУ от 10 ноября того же года. В ней доносилось:
«М. А. Булгаков упоминал, что в связи с постановкой „Бега“ и кампанией „Комсомольской правды“ возможна отставка (начальника) Главискусства Свидерского, который настолько активно поддерживал „Бег“, что зарвался. Бранил Судакова, режиссера МХАТ, за его предложение „победить Булгакова“. Булгаков получает письма и телеграммы от друзей и поклонников, сочувствующих ему в его неприятностях. К нему приходил переводчик, предлагавший что-то перевести для венских театров.
О „Никитинских субботниках“ Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ.
Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит, в руках „судьбы русских литераторов“, что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли»).
По содержанию доноса видно, что осведомитель был либо близок к Булгакову, либо общался с узким кругом друзей писателя. Сам Булгаков прекрасно знал, что доносят на него близкие ему люди. Видимо, образ Иуды-предателя в романе о дьяволе («Мастер и Маргарита») сформировался в процессе общения писателя с Лубянкой. Об этом свидетельствуют некоторые тексты из черновых редакций романа о дьяволе (самых первых) и сохранившиеся записи Булгакова в подготовительных материалах к роману и другим сочинениям. Так, в обрывках текста главы второй («Евангелие от дьявола») романа о дьяволе (первая редакция) прочитывается:
«История у Каиафы в ночь с 25 на 26... 1) Разбудили Каиафу... Утро...» И над всем этим текстом сохранилась запись Булгакова очень крупными буквами: «Delatores* — „доносчики“. Во второй редакции этой же главы уже четко прослеживается судьба Иуды. На заседании синедриона Иуда совершает предательство. Каиафа благодарит Иуду за „предупреждение“ и предостерегает его — „бойся Толмая“. Пилат, в свою очередь, после казни Иешуа приказывает Толмаю „уберечь“ Иуду от расправы. Но Толмай не смог предотвратить „несчастье“ — „не уберег“ Иуду. Таким образом, писатель с самого начала работы над романом придавал образу Иуды первостепенное значение, характер этого образа не изменился и в последующих редакциях. Предательство и трусость, трусость и предательство — суть главные пороки человека, о которых Булгаков писал не только в своем главном сочинении, но и в других произведениях. Но кто тогда мог предположить, что именно по доносам осведомителей-предателей, сохранившимся в недрах органа, впитывавшего, как губка, зафиксированные документально худшие качества человеческих существ, спустя многие десятилетия исследователи творчества Булгакова смогут восстановить важнейшие события и факты из творческой и личной жизни писателя?! Между тем именно так и происходит в настоящие дни. Приведем лишь один пример. В опубликованной недавно агентурной сводке ОГПУ от 28 февраля 1929 года говорится: „... Булгаков написал роман, который читал в некотором обществе, там ему говорили, что в таком виде не пропустят, так как он крайне резок с выпадами, тогда он его переделал и думает опубликовать, а в первоначальной редакции пустить в качестве рукописи в общество и это одновременно вместе с опубликованием в урезанном цензурой виде...“ Заметим, что лучшего подтверждения имеющейся версии о том, что Булгаков закончил первую редакцию романа о дьяволе в конце 1928 — начале 1929 года, придумать трудно. Это важно еще и потому, что в эту версию мало кто верил...
В это же время небезызвестный Ричард Пикель подготовил комплексную аналитическую справку под названием „Пьеса „Бег“ Булгакова“ (видимо, по заданию П. М. Керженцева, заместителя заведующего агитпропа ЦК). Справка была подписана П. М. Керженцевым и представлена в Политбюро ЦК ВКП(б) в первых числах января 1929 года. Мы приведем лишь один фрагмент из этой объемной справки, где рассматривается „политическое значение пьесы“:
„1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевизмом изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причем совсем обходит социальные корни белогвардейщины и ее классовые лозунги.
2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приемами и методами театра вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не дает материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушевывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии к героям пьесы.
3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.
„Бега“ в театре, где уже идут „Дни Турбиных“ (и одновременно с однотипным „Багровым островом“), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоеванных театром постановкой „Бронепоезда“ (и, вероятно, „Блокадой“). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя... Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.
Необходимо воспретить пьесу „Бег“ к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)“.
Судя по всему, Сталин колебался и не был готов к принятию решения о запрещении пьесы „Бег“ к постановке. Но тут произошло еще одно событие, которое подтолкнуло руководство страны к рассмотрению этого вопроса на Политбюро. 11 января был убит бывший генерал добровольческой армии Я. А. Слащов, послуживший прототипом главного героя пьесы „Бег“ генерала Хлудова (убил генерала некий Коленберг). Едва ли это убийство было продиктовано местью за преступления, совершенные генералом в гражданскую войну (убийца объяснял свой акт именно этим). Скорее всего это убийство было „приурочено“ к травле Булгакова (на писателя это преступление не могло не произвести самого тягостного впечатления) и рассмотрению вопроса о „Беге“ в верхах. Заметим попутно, что генерал Слащов был в тесном контакте с рядом военных руководителей страны, в том числе с Тухачевским. Словом, слишком громкое звучание приобрел скандал вокруг пьесы „Бег“, чтобы Сталин мог остаться в тени и не сказать своего веского слова. К тому же и общеполитическая ситуация в стране (разгоревшаяся борьба с „правым уклоном“) требовала принятия решительных мер в схватке с „правой опасностью в искусстве“, ярчайшим представителем которого считался Булгаков.
И все же Сталин не спешил... На состоявшемся 14 января 1929 г. заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение о создании комиссии в составе К. Е. Ворошилова, Л. М. Кагановича и А. П. Смирнова, которая и должна была решить судьбу пьесы. 29 января К. Е. Ворошилов в секретном письме к Сталину докладывал: „По вопросу о пьесе Булгакова „Бег“ сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку этой пьесы в театре“. Заметим, что мнение комиссии хотя и было отрицательным, но выражено в значительно более мягкой форме, чем это предлагалось недругами писателя. Решение Политбюро, которое состоялось на следующий день (опросом), было еще более мягким, поскольку из постановляющей части было изъято слово „политически“ (нецелесообразным). Нет никаких сомнений, что это было сделано по указанию Сталина, тем более что он и сам вскоре не преминул об этом намекнуть руководству МХАТа,
Итак, Политбюро признало нецелесообразным постановку пьесы в данный момент, но не запретило ее. Это решение не могло в полной мере удовлетворить „Кабалу святош“, как образно называл писатель своих гонителей, и она еще более активизировала атаку на Булгакова, требуя снятия всех его пьес. В этой ситуации Сталин решил объясниться с влиятельной Кабалой, подготовив ответ на письмо-донос В. Н. Билль-Белоцерковского.
„Бег“, а его камарилья взяла под козырек и довершила погром, запретив и все другие пьесы Булгакова. Но постепенное выявление новых архивных документов поставило под сомнение эту удобную версию. Ответ Сталина на донос известного в ту пору драматурга стал прочитываться по-иному.
Прежде всего обращает на себя внимание первая фраза Сталина: „Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда“. Она означает, что Сталин не спешил с ответом, прощупывая обстановку и выбирая наиболее удобный момент для ответа. После решения Политбюро он попытался несколько умерить аппетиты Кабалы и фактически взял под свою защиту писателя. Правда, сделал он это осторожно и с оговорками. Впрочем, лучше всего об этом говорит сам текст ответа.
„Я считаю неправильной самую постановку вопроса о „правых“ и „левых“ в художественной литературе (а значит, и в театре). Понятие „правое“ или „левое“ в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно — внутрипартийное. „Правые“ или „левые“ — это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, Театр и пр. [...] Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка или даже понятиями „советское“, „антисоветское“, „революционное“, „антиреволюционное“... „Бег“ Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни „левой“, ни „правой“ опасности. „Бег“ есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. „Бег“, в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки „Бега“, если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему „честные“ Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою „честность“), что большевики, изгоняя вон этих „честных“ сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.
... Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает [...] Конечно, очень легко „критиковать“ и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования... А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.
„Дни Турбиных“, то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, оставшееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: „Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, с большевиками, ничего не поделаешь“. „Дни Турбиных“ есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере „не повинен“ в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?“ (И. В. Сталин. Соч., т. 11, с. 328-329).
„Дни Турбиных“. Правда, мотивы такого требования были несколько иные, нежели мотивы московской Кабалы.
В начале февраля в Москву прибыла делегация украинских писателей. 12 февраля делегацию принял Сталин, состоялась продолжительная беседа о литературе. Генсек спокойно рассуждал об особенностях национальной культуры и новой пролетарской литературы, а затем приступил к разбору конкретных произведений. Начал с „Дней Турбиных“, очевидно, предупрежденный об особом интересе присутствующих к этой пьесе. Более подробно и более доходчивым языком Сталин повторил все то, что он написал в письме к Билль-Белоцерковскому. Несколько раз его прерывали недовольные голоса. Затем гостям предложили выступить. Каждый из выступавших непременно высказывал резко отрицательное отношение к „Дням Турбиных“. По их мнению, пьеса искажала исторический ход событий на Украине, революционное восстание масс против гетмана показано в „ужасных тонах“ и под руководством Петлюры, в то время как на самом деле восстанием руководили большевики, в пьесе унижается украинский народ (как заметил один из выступавших: „... стало почти традицией в русском театре выводить украинцев какими-то дураками или бандитами“) и т. д. Но истинное мнение делегации выразил писатель А. Десняк, который без всяких уверток заявил: „Когда я смотрел „Дни Турбиных“, мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Эта концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо“.
Видимо, подобного рода признания очень не нравились Сталину, уже определившему свой политический курс на „единую и неделимую“, но в виде СССР. Именно эту булгаковскую „концепцию“ он и одобрял в пьесе „Дни Турбиных“ и, кстати сказать, в „Беге“. Именно поэтому он и защищал, в меру своих возможностей, пьесы Булгакова, да и самого писателя. Наглая же демонстрация украинскими писателями местного национализма и их неприятие „Дней Турбиных“ все-таки вывели из равновесия Сталина, хотя он еще дважды пытался их переубедить ( „Дней Турбиных“ — я ведь сказал, что это антисоветская штука, и Булгаков не наш... Но что же, несмотря на то что это штука антисоветская, из этой штуки можно вывести? То, чего автор сам не хотел сказать. И основное впечатление, которой остается у зрителя, — это всесокрушающая сила коммунизма. Там изображены русские люди — Турбины и остатки из их группы, все они присоединяются к Красной Армии как к русской армии. Это тоже верно. (Голос с места: С надеждой на перерождение.) Может быть, но вы должны признать, что и Турбин сам, и остатки его группы говорят: „Народ против нас, руководители наши продались. Ничего не остается, как покориться“. Нет другой силы. Это тоже нужно признать... Я против того, чтобы огульно отрицать все в „Днях Турбиных“, чтобы говорить об этой пьесе, как о пьесе, дающей только отрицательные результаты. Я считаю, что она в основном все же плюсов дает больше, чем минусов). Не встретив понимания аудитории, Сталин раздраженно спросил:
— Вы чего хотите, собственно?
И в ответ начальник Главискусства Украины А. Петренко-Левченко, ничуть не испугавшись генсека, заявил:
— Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы.
Это единодушное мнение.
Голос с места. А вместо этой пьесы пустить пьесу Киршона о бакинских комиссарах.
— Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас стосорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для одних же коммунистов эти пьесы ставятся. Такие требования предъявлять при недостатке хороших пьес — с нашей стороны, со стороны марксистов, — значит отвлекаться от действительности... Легко снять и другое, и третье. Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если белогвардеец посмотрит „Дни Турбиных“, едва ли он будет доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое — вот сила большевизма, с ней ничего не поделаешь. Люди более тонкие заметят, что тут очень много сменовеховства... Вы хотите, чтобы он
— Товарищи, все-таки, я думаю, давайте с «Днями Турбиных» кончим. (См.: Искусство кино, 1991, № 5, с. 132—140).
(кстати, Сталин надолго запомнил эту встречу с украинскими писателями, дорого она им стоила!). Сталин с трудом сдерживал их натиск. «Бег» уже пришлось уступить... Отметим при этом, что Сталин счел необходимым довести до сведения мхатовцев, что сделал он это под натиском сверхактивных ультракоммунистов и комсомольцев. Эта реплика вождя, разумеется, стала известна и Булгакову, как и то, что генсек многократно выступал в его защиту. И весьма прозрачным поэтому кажется один из эпизодов романа о дьяволе, в котором Понтий Пилат с гневом и горечью говорит великому Правдолюбцу:
«— Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя убил сегодня... Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но сделай сейчас другую вещь, покажи, как ты выберешься из петли, потому что, сколько бы я ни тянул тебя за ноги из нее — такого идиота, — я не сумею этого сделать, потому что объем моей власти ограничен. Ограничен, как все на свете... Ограничен!!»
«— Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое — помути разум Каиафы сейчас. Но только не будет, не будет этого. Раскусил он, что такое теория о симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у тебя враг — во рту он у тебя — твой язык! Благодари его! А объем моей власти ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен!»
Писатель прекрасно понимал, что тяжкое время для него только начинается...
академии. — В. Л.
— В. Л.
{46} В пьесе. — В. Л.