Вспомнилась запись Елены Сергеевны о том, что нужно подарить В. А. Каверину «мамину большую салфетку».
Ее письмо к сыну и невестке — в декабре 1963 года, из немецкого города Веделя, куда она приехала, чтобы провести с братом его последние дни («Мой дорогой сыночек, голубчик мой Татьяна, дети мои милые, вот уже третий день, как я здесь. Что же сказать Вам — конечно, это большое счастье, что я могу сидеть около Шуры, рассказывать ему что-нибудь или просто ухаживать за ним, но вместе с тем, так безумно тяжело...»).
В этом письме Елена Сергеевна просит прислать с оказией — через Рихтеров, если они поедут в Германию, — мамины работы, в подарок Хенни: «... Если Н. Л. (Нина Дорлиак, жена Святослава Рихтера. — Л. Я. ) поедет и возьмет посылочку, то приложи еще, Сереженька, вышивку мамину, вернее, вязанье: скатерть на большой стол и занавески на окно... Я предупредила Хенни, что мамина работа в порванном виде, она говорит — ничего, я заштопаю» (562.33.29. — Публ. впервые).
Хенни Бок, почти англичанка, — дочь Александра Нюренберга, племянница Елены Сергеевны и Александре Александровне — внучка.
Александра Александровна вязала. Правда, в последние годы уже немного. Проблем с продажей у нее не было. У нее были преданные друзья и давние заказчицы, знавшие цену ее работам. Вязанья уходили через них. «Она постоянно вязала для матери Таля. Ну, шахматиста Михаила Таля! — говорит Илга. — Да она их кругом "обвязывала": носки, перчатки, свитера... Да все!»
И письма Александры Александровны тоже начинают высвечиваться каким-то внутренним, сердечным смыслом. Прислушайтесь: 2 октября 1944 года. «Как видите, я еще жива, хотя и не очень молода. Долго пожито и много пережито... Работаю и все думаю о всех моих детках». 10 ноября 1944 года. «Сижу при маленьком светильнике.... Живу очень однообразно изо дня в день: работа и мысли о вас всех». 5 сентября 1948-го. «Я здорова, бодра, немного вяжу...» 3 февраля 1951-го. «Мне и Бог велит хворать, так как возраст того требует (ей 87-й год. — Л. Я. ), но все же я не падаю духом и сижу и ковыряю спицами» (562.36.26. — Цит. впервые).
А Илга Тимофеевна, увлекаясь и все более становясь просто Илгой, говорит вдохновенно и уже не ожидая вопросов: «Вот у нее была удивительная черта — необыкновенная аккуратность! Скажет мальчику не глядя: открой шкаф, там на третьей полке, слева... Все у нее было в идеальном порядке...»
«Так эта потрясающая, прямо-таки немецкая, аккуратность Елены Сергеевны — от матери?!» — восклицаю я. «А Александра Александровна и была немка», — говорит Илга. «Как — немка?! Она же дочь православного священника!» — «Ну, может быть, не немка, а из немцев...»
И неожиданно добавляет: «А с ней в одной комнате жила уже настоящая немка, ухаживала за ней, Екатерина Ивановна...»
«Буш? — восклицаю я. — Екатерина Ивановна Буш?»
Фамилию Илга не помнит. Помнит только имя-отчество: Екатерина Ивановна.
«Она плохо говорила по-русски...» — чуть гордясь своей осведомленностью, подсказываю я.
«Кто? Екатерина Ивановна? — удивляется Илга. — Почему плохо? Хорошо говорила по-русски. Обыкновенно».
Тут следовало бы, хватаясь за булгаковские глаголы, написать, что я повалилась на стул (на диван, в кресла) и буйно расхохоталась... Но поскольку валиться было некуда, тихо расскажу следующее.
С Екатериной Ивановной Буш читатель немного знаком — она была прототипом Амалии Ивановны в «Театральном романе»:
«В Филину дверь входила очень хорошенькая дама в великолепно сшитом пальто и с черно-бурой лисой на плечах... Вслед за дамой в комнату входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом... За малым входила полная и расстроенная дама.
— Фуй, Альеша! — восклицала она с немецким акцентом.
— Амалия Иванна! — тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне кулак».
Далее в руках Фили появлялась шоколадка. «Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем, он брал шоколадку.
— Альёша, ти съел сегодня читирнадцать, — робко шептала Амалия Ивановна.
— Не врите, Амалия Ивановна, — думая, что говорит тихо, гудел малый.
— Фуй, Альёша!..»
В те времена в обеспеченных семьях было принято брать в «воспитательницы» немку. Полуняня, полугувернантка, такая «немка» гуляла с детьми, присматривала за ними, а дети тем временем усваивали немецкий.
Я еще помню эти стайки слишком аккуратных детишек — четверо, пятеро — вокруг какой-нибудь очень приличной и отрешенной дамы, говорившей с ними по-немецки. Генеральша Елена Сергеевна Шиловская могла позволить себе пригласить отдельную «немку» для своих маленьких сыновей. Старший, Женя, дал Екатерине Ивановне детское имя «Лоли». Это имя прижилось. Потом, когда Елена Сергеевна стала Булгаковой, Лоли появилась в булгаковском доме — вместе с Сережей. И хотя имела где-то в Москве комнату, фактически стала членом семьи.
В дневниках Е. С. Екатерина Ивановна упоминается часто. Вот они всей семьей едут на репетицию «Пиквикского клуба» со Станиславским! («Поехали на такси: М. А., Екатерина Ивановна, Женичка, Сережка и я».) Вот Булгаков читает дома пьесу «Александр Пушкин»; присутствуют несколько друзей, Ольга, мальчики «и мы с Лоли. (И Лоли и Оля плакали в конце.)». Генеральная репетиция «Ивана Васильевича» — без публики, в тягостно пустом зале — и, «кроме нашей семьи — М. А., Евгений и Сергей, Екатерина Ивановна и я», — только несколько должностных лиц... Или совсем домашнее: Сергей порезал большой палец, да так сильно, что Булгаков решил, что он калека навсегда. «М. А. взбесился, орал на него, на нас с Лоли, что не досмотрели...» («Дневник Елены Булгаковой», с. 77—78, 92, 100, 120 и многие другие.)
Лоли обожала Елену Сергеевну и была предана ей как никто. Булгаков относился к Лоли дружелюбно, с удовольствием посмеивался, делая ее время от времени героиней своих домашних рассказов-мистификаций.
Вот в Москве хоронят японского революционера Ката-яму, и Сергей с Екатериной Ивановной случайно застревают в процессии. «М. А. уверял, — записывает Елена Сергеевна, — что они, как завзятые факельщики, шли долго за гробом со свечками в руках, низко кланяясь при этом и крестясь. (Следует замечательный показ.)» («Дневник...», с. 44).
«М. А. объявил ребятам:
— Кто лучше и скорее выучится говорить по-немецки — получит приз — велосипед.
Это оказало действие, Сергей сегодня целый день говорит по-немецки...
М. А. уверяет, что Екатерина Ивановна (немка Сережина) выучится великолепно говорить по-русски, научится ругаться, и когда ей будет дурно на пароходе, во время их воображаемой поездки на пароходе, — а Сережка будет вертеться перед ней, она оттолкнет его ногой и скажет — Уйди ты, сволочь...» («Дневник...», с. 185).
— как немка и, следовательно, потенциальная диверсантка — была арестована и выслана из Москвы. «Во время войны Екатерина Ивановна была где-то в Сибири», — помнит Илга. Но вот нюанс, которого Илга не знает: это Елена Сергеевна, никого и ничего не забывавшая, нашла — когда стало возможно — Лоли и поселила у матери.
Во время разговора с Илгой, в то серое воскресное утро, я не знала, что Елена Сергеевна и очень хотела, и пыталась забрать мать к себе. (Соответствующие письма я прочту полтора года спустя.) Сразу же после смерти отца она писала матери:
«Дорогая мамусенька, если ты только можешь, обдумай, де ты хочешь жить теперь, и если только ты согласишься приехать в Москву, то напиши, и мы сейчас же примемся хлопотать для скорейшего получения тебе разрешения переехать в Москву» (25 октября 1933).
«Мамусенька моя любимая, приезжай к нам. Тебе будет хорошо здесь с нами, мы постараемся очень об этом» (26 октября 1933).
«Моя родная, знай только одно, что мы бесконечно любим тебя, ждем тебя к нам, просим тебя приехать к нам, чтобы жить вместе — ласково, любовно, нежно... Мусенька, любимая, я жду от тебя хоть нескольких слов, жду твоего согласия на приезд к нам» (6 ноября 1933).
«Хотя мы с Олей почти слово в слово предугадали твой ответ относительно приезда к нам, — я до сих пор не могу свыкнуться с этой мыслью. Я так размечталась, как ты приедешь к нам, как мы все будем тебя ласкать, любить, оберегать, как я буду сидеть с тобой целыми днями в бесконечных разговорах, как ты будешь радоваться на ребят, как ты будешь любить Мишу за его милоту...» (15 ноября 1933).
«Мамочка, меня очень волнуют все твои дела. Мне кажется, что самым лучшим выходом был бы твой приезд в Москву. Здесь прекратятся твои заботы — материальные во всяком случае... Как бы я хотела, чтобы Ольга хотя бы поехала к тебе, если уж я не могу. (У Ольги, служившей во МХАТе, иногда бывала возможность выезжать за границу — в Ригу; у Елены Сергеевны такого права не было. — Л. Я. ) Может быть, ей удастся тебя уговорить!.. Миша очень кланяется» (2 июня 1936) (562.33.20-21. — Цит. впервые).
И далее в том же роде...
(Приведу еще несколько отрывков из этих прелестных, никогда не публиковавшихся писем, еще более открытых, чем дневник:
«Живем мы, поживаем, дружно, мирно, любовно. Сергей объявил, что скоро приходит срок — пять лет, как мы все трое вместе, и что теперь, как только пять лет пройдет, уж он становится сын Потапа (то есть Миши), и даже имеет право вписаться в его паспорт. Кроме того, он намерен переменить свое отчество и фамилию и называться: Сергей Михайлович Булгаков» (16 мая 1937).
«Женичка жил некоторое время у товарища своего в Ленинграде, а теперь живет под Москвой на даче. Мил, здоров, красив, очень очарователен, большой друг не только мне, но и дяде Мише. В последнее время мы занимались тем, что уверяли Мишу, что и Женичка тоже его сын, и Женя все время звал Мишу папой. На что Миша отмахивался, уверяя, что одного, Сергея, ему втерли и довольно» (19 июля 1937).
«Моя мамочка, любимая моя, спасибо тебе за карточку — так она мне понравилась! Ты такая душечка на ней! Получили мы ее, когда я еще утром спала, рано еще было. Сергей вырывал у меня из рук, а Миша грустно сказал — а обо мне бабуска ни слова не написала! Не любит, не хочет знать.
Миша очень часто выдумывает про тебя всякие рассказы, причем ты всегда называешься бабуска, как произносит Сергей. Сережка и я — мы обожаем эти импровизации» (3 апреля 1939).
Но не только Елене Сергеевне и Ольге — даже мне ясно, что Александра Александровна ни в коем случае не переехала бы в Москву, на хлеба к дочери и зятю, — по причине исключительной независимости своего характера.
— уже советскую — с конкретной целью: забрать мать к себе. Из ее письма к Ольге:
«Мама совершенно согласна ехать, даже, по-моему, с интересом к этому относится. Хочу пойти к начальнику пассажирской службы узнать о мебели, а то мама уж говорит, что ничего не надо везти в Москву, что дорого будет стоить перевозка. Но я, зная наши мебельные возможности, говорю, что все надо перевозить. Да и привыкла мама ко всему своему. Если это будет стоить недорого — отправка багажом, здесь до вокзала довезут за недорогую плату мамины мушкетеры, а в Москве достанем грузовик... Зато перевезем мамины вещи и устроим ей привычную обстановку... Я все шучу, что повезу ее ширмы...
Когда я говорю: Ну, в Москве ты будешь сидеть и командовать — а мы все будем бегать, — она всегда отвечает: "Ты еще колпак закажи и меня покрой"» (562.32.35. — Цит. впервые).
Но и на этот раз с переездом ничего не вышло — уж не знаю, по какой причине. Александра Александровна осталась в Риге. Вот тут Елена Сергеевна постаралась и сумела поселить, а главное — прописать у нее Лоли.
Для Лоли это было спасением: о прописке дома, в Москве, для высланной немки не могло быть и речи. Очень довольна своей компаньонкой была и Александра Александровна. В семейном календаре появилась ее запись: «11 июля. День рожденья Екатерины Ивановны Буш — Лолиньки».
приезжали сюда Елена Сергеевна, Ольга, Сергей (имя Сергея назвала сама, без моей подсказки), услышала это от меня, впервые... Зато рассказывала Екатерина Ивановна, и с большим увлечением, что служила в необыкновенно богатом доме... что было в этом доме двадцать четыре комнаты... а в одной комнате — потолок черный, весь усеянный золотыми звездами... Наверно, утешая себя, пересказывала какую-то немецкую сказку, из тех, что читала когда-то своим маленьким воспитанникам, обучая их немецкому языку.
В то же лето 1990 года мы разыскали и дом на Феллинской (вспомните запись Е. С.: «Потом на Феллинскую — детство»); восхитительно красивый дом, построенный в самом конце XIX столетия в одном из лучших районов Риги. Но об этом я уже рассказывала в другой книге (см.: «Треугольник Воланда», с. 169—171), а здесь отмечу, что походу на Феллинскую предшествовали поиски этого адреса в массивных рижских адресных книгах — в здании Городской публичной библиотеки, в Старом городе.
Адресные книги были на немецком языке. Популярная в Риге фамилия Нюрнберг шла в них столбцами и последовательно писалась так: Nьrnberg. И только в одном-единственном случае — в фамилии Сергея Марковича Нюренберга, проживавшего в Риге по улице Феллинской 1, квартира 10, — присутствовала эта загадочная, вольная, по-русски звучащая гласная «е» посредине: Ню-рен-берг...
Почему бы?
Весною 1991 года в Москву из Германии, в связи со столетием Михаила Булгакова, приехал Оттокар Александрович Нюрнберг, а попросту — Карик, единственный и нежно любимый племянник Елены Сергеевны (родной брат не менее нежно любимой и тоже единственной племянницы Хенни).
Ну, например, кем по национальности он считает себя: русским — по отцу? или может быть, немцем — по воспитанию? Оттокар Александрович мгновенье подумал. Улыбнулся: «Балтийцем!» И пояснил: у него ведь не только со стороны отца и бабушки родня, но и со стороны матери...
А буква «е» в фамилии Сергея Марковича — откуда она? «Это бабушка, — сказал O. A., — бабушка настояла, чтобы одна буква в фамилии была изменена, чтобы звучало более по-русски...» (Ну, конечно, Александра Александровна для него — бабушка.)
И опять я задаю весьма занимающий меня вопрос: правда ли, что его дед Сергей Нюренберг перед бракосочетанием был крещен — принял православие — ради любимой невесты?
«Да, — отвечает Оттокар Александрович. — Перед венчаньем дед был крещен в православие...»
«Из какого же вероисповедания?» — как охотничий пес, наткнувшийся на гнездо куропатки, делаю я стойку.
«Из лютеранства, — отвечает мой собеседник. — Он был лютеранин — как и большинство балтийских немцев».
«Но он родился в Киевской губернии», — на что-то непонятное Карику намекаю я.
Карик удивлен. Впрочем, Киевская так Киевская. В Киевской губернии тоже жили балтийцы...
Я вижу: Карик, безусловно, говорит то, что думает; но он ошибается. Я уже знаю истину — остается найти документы. И мне известно, где их искать, — нужно ехать в город Тарту: там когда-то поженились родители Елены Сергеевны; там, в городских архивах, должны быть документы об их браке и, может быть, документы о происхождении каждого из них.
нет и который уже почти что другое государство? На какие шиши?.. И неуклонно подступала неизбежность эмиграции: Россия явственно выталкивала нас.
В последний раз съездили в Ригу. Сфотографировали дом на Феллинской. Впрочем, теперь это улица Виландес, поскольку Феллин, как оказалось, всего лишь немецкое название эстонского города Ви льянди.
В последний раз съездили в Киев. Посмотрели с обрыва в бесконечности, возникшие на месте только что снесенного старинного района Кожемяки; нашли глазами светлую ленту на фоне пустых пространств — след недавней Воздвиженской улицы.
Тарту... Перед тем как подать заявление на выезд, я все-таки написала в Тарту. Наугад, без адреса — в Городской архив.
— это считалось вульгарностью, дурным тоном. Но почтовые цены растут обвально; только что марка на конверте стоила 5 копеек, а сейчас?.. Поколебавшись, вкладываю в письмо марку на 50 копеек. Подумав, добавляю еще одну — рубля хватит?
В письме — не столько вопросы, сколько тщательно расставленные (так, вероятно, рыбак расставляет сеть) вешки информации. В частности, то немногое, что мне известно о родне С. М. Нюренберга, — имена его братьев и сестры: Владимир, Павел, Вера... Эти имена извлечены мною из записи Е. С. Булгаковой (ОР БЛ—РГБ, 562.28.14; публ. впервые).
Я не жду ответа. Я не имею права ждать ответ — у меня опыт десятилетий общения с советскими государственными архивами...
Ответ приходит, и в самый короткий срок, — из Исторического архива Эстонии. Мои уже обесценившиеся марки, наверно, пошли в детские коллекции — конверт оклеен со всех сторон почтовыми знаками независимой Эстонии с фантастическим количеством цифр и нулей.
В пакете... (Я привыкла, что в советском государственном архиве могут отнять у исследователя сделанную работу, использовать сделанное исследователем открытие и т. д. и т. п. Но чтобы кто-то — за меня! — в государственном архиве сделал работу?!) В пакете — три листа большого формата, густо насыщенные дельной, точной, пульсирующей информацией: номера архивных дел, имена, факты, даты, даже суммы... Заведующая отделом доктор Татьяна Шор пишет мне, а директор Исторического архива Эстонии г-н Эндель Куузик удостоверяет своей подписью и новенькой, гербовой, украшенной эстонскими львами печатью, что...
— 1893 годах был учителем) его имя также не обнаружено. Правда, как пишет Татьяна Шор, «личный состав в них отражен очень слабо». Необходимых документов православных церквей тоже нет. Стало быть, ситуация тупиковая? Ничуть. Внимание Татьяны Шор привлекли личные дела студентов Дерптского университета Владимира и Павла Нюренбергов (ф. 402, оп. 2, д. 17802, 17805, 17806; ф. 402, оп. 1, д. 19299; ф. 384, оп. 1, д. 4818). В письме предлагаются обширные выписки из этих дел.
Не буду приводить тексты документов (это заняло бы слишком много места, а доктор Татьяна Шор, может быть, опубликует свои находки в ученом архивном журнале); перескажу только то, что мне удалось из этих документов извлечь.
Первоначальная фамилия семьи — Ниренберг. (Вот какую гласную — не вторую, а первую — изменил по совету своей молодой жены Сергей Маркович, а в дальнейшем, вслед за ним, и его братья.)
Главой семьи был Мордко-Лейба Ниренберг, «мещанин местечка Полонное», живший в городе Бердичеве и владевший в этом городе «двумя деревянными домами с лавочкою». У Мордко-Лейбы — жена Бася-Рехля и пятеро детей: четыре мальчика — Сруль, Шмуль, Фридаль и Мордко-Лейба, и девочка Рывка-Ида.
Шмуль-Янкель Ниренберг и станет в дальнейшем Сергеем Марковичем Нюренбергом, отцом Елены Сергеевны Булгаковой.
— Мордко-Лейбы: у евреев не принято давать новорожденному имя близкого родственника, если этот близкий родственник жив. Можно предположить, что через короткое время умерла мать. Как бы то ни было, из документов видно, что 30 декабря 1877 года «учреждена опека» над имуществом и малолетними детьми покойного М. -Л. Ниренберга. Старшему из детей, Срулю (Израилю), в это время 14 или 15 лет. Самому младшему два года.
Как складывается жизнь детей в последовавшие затем шесть с половиной лет, по-прежнему ли они живут в Бердичеве, или, может быть, их разобрали родственники, близкие по крови, но весьма дальние по месту жительства, неясно. (В одном из документов упоминается город Кишинев.) Зато известно, что в апреле 1884 года опекуном становится старший из братьев, к этому времени достигший совершеннолетия Сруль. В документе, выданном ему в октябре 1887 года, он уже назван Владимиром (Вольдемаром) Израилем Альбертом Ниренбергом.
В феврале 1886 года отцовская усадьба «по определению суда» продана с аукциона и деньги «обращаются на проценты». (Стало быть, к началу 1886 года никто из детей в отцовском доме не живет, и мое предположение, что дети разобраны родственниками, не лишено основания.) В 1887 году старшие — Владимир и Сергей — получают свою долю наследства в денежном выражении (по 119 руб. 551/2 коп.), деньги переводятся им в Дерпт, где проживает Сергей и учится в университете (с 1886 года) Владимир. Младшие свою часть этого небольшого наследства получат позже, когда подрастут.
Зов университета — зов свободы — сыновья Мордко-Лейбы из Бердичева слышат так же, как двадцать или тридцать лет спустя его услышит Михаил Булгаков: «... Вечный маяк впереди — университет, значит жизнь свободная, — понимаете ли вы, что значит университет? Закаты на Днепре, воля, деньги, сила, слава» («Белая гвардия»). Для молодых Ниренбергов это еще и рывок из черты оседлости, исход из душной тесноты местечка — в большой, как казалось им, широкий и умный мир.
— Сергей, что именно от него шло это активное желание учиться. Думаю, братья помогают младшим: третий, Павел, недавний Фридаль, заканчивает гимназию в Дерпте. (Впрочем, может быть, всего лишь сдает экзамены за гимназию в Дерпте — экстерном. Аттестат зрелости в Дерптской гимназии он получает в 1892 году, в возрасте 21 года, и поступает в университет двадцати двух лет — когда молодые люди из обеспеченных семей университет уже заканчивают.)
Из данных в «личных делах» видно, что все пятеро, пробиваясь к образованию, переходят в христианство. Исчезают имена Сруль, Шмуль, Фридаль, Мордко-Лейба и Рывка-Ида. Появляются Владимир, Сергей, Павел, Иван и Вера. Происходит это не сразу: в документе, выданном Владимиру Ниренбергу 13 октября 1887 года, семнадцатилетняя Вера (будущая Заикина) все еще названа Рывкой.
Думаю, Оттокар Александрович не ошибался, когда говорил, что его дед Сергей Нюренберг перешел в православие из лютеранства. Думаю, что по крайней мере старшие — Владимир и Сергей — первоначально приняли лютеранство. Это было проще: меньше обрядности, меньше контролирующего внимания со стороны официальной церкви, по крайней мере старший, Владимир, смог сохранить свое еврейское имя Израиль — в качестве второго имени, правда, не знаю, навсегда ли, и сохранялось отчество, близкое по звучанию имени отца, — Маркович...
И все-таки дети Мордко-Лейбы из Бердичева навсегда уходили из еврейского местечка, а заодно — из своего народа. Меняли не только имена, фамилию, вероисповедание и национальность — меняли, подменяя, свою судьбу. И сколько бы ни было потом у них, их детей и внуков трудностей и бед, отныне это будут другие, отдельные от их народа беды. Ни их, ни их детей не коснутся кровавые погромы еврейских местечек в Гражданскую войну. И геноцид Второй мировой войны минует их детей и внуков.
Сыновья Мордко-Лейбы Ниренберга станут образованными людьми — юристами и педагогами. Правнуки Мордко-Лейбы будут русскими, немцами, англичанами...
«Да, прав Коровьев, — говорит Воланд, рассматривая Маргариту и без труда просчитывая ее происхождение. — Как причудливо тасуется колода! Кровь!»
А мать Елены Сергеевны?
Что же все-таки можно узнать о родословной этой самоуправной русской поповны, вышедшей замуж за еврея, правда крещеного, по большой любви на всю жизнь?
Татьяна Шор пишет, что материалов о священнике Александре Горском (отчества я не знала) в Историческом архиве Эстонии нет, но и на этот раз, не закрывая вопрос отказом, предлагает выход — обратиться к «известному местному генеалогу, священнослужителю г-ну Владимиру фон Беренс», живущему в Таллине. И сообщает адрес.
... Как быстро оформляют документы в ОВИРе весною 1992 года — куда они так спешат?.. Какие-то граждане волокут из дому мебель, и старушка, присматривающая за грузчиками, не в силах скрыть свою радость (дешево-то как!), объясняет, что это ей — за истовую веру в Бога!.. Какие-то знакомые знакомых стаскивают с окон занавеси — вместе с карнизами. «Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен», — писал Булгаков. Что абажур по сравнению со сдернутой — вместе с карнизом — шторой с окна...
— их не распродать, не раздать, не раздарить, слишком много), я пишу г-ну фон Беренсу, понимая, что уж от него-то я не успею получить ответ... И от фон Беренса приходит ответ!
«Род Горских, — пишет Владимир фон Беренс, — псковского происхождения, духовного звания. В Псковской духовной семинарии был такой обычай: когда туда поступал какой-либо причетнический сын, не имеющий фамилии, то ему давали фамилию по погосту, откуда он явился, т. е. места служения его отца. Отсюда фамилии псковского духовенства: пог. Бежаницы — Бежаницкий, пог. Пожеревицы — Пожеревицкий, пог. Горы — Горский... Род церковно- и священнослужителей Горских очень многочисленен на Псковщине... Была во Псковской губернии и дворянская ветвь этого рода».
В письме подробные — так и хочется съездить посмотреть — координаты погоста Горы: близ деревни Цапелька, на шоссе Санкт-Петербург — Псков, при церкви Архистратига Михаила, которой, впрочем, давно нет.
А далее обстоятельнейшая биография псаломщика, затем священника и снова — увы! — псаломщика Александра Ивановича (вот и отчество!) Горского. Теперь могу вычислить: Александра Александровна родилась, вероятнее всего, в городе Выру, где в 60-е годы XIX столетия служил «вторым священником» ее отец... Было А. И. Горскому в год рождения младшей дочери за сорок... А потом в жизни этого провинциального русского батюшки случилось невероятное: в 1876 году пятидесятитрехлетний священник был «запрещен (за что, неизвестно) в священнослужении и определен псаломщиком в один из приходов на территории нынешней Латвии», пишет Владимир фон Беренс. В 1880 году А. И. Горский еще служит псаломщиком (погост Смолино на Псковщине); вероятно, в священничество возвращен не был, — по крайней мере, данных об этом, как и даты его смерти, нет...
Любопытно, что мог натворить неукротимый священник? И не в него ли самостоятельностью дочь Александра и бесстрашием своим — внучка Елена? Не думаю, чтобы в поступке Александра Горского было что-то постыдное; сужу по тому, что Александра Горская-Нюренберг и любила своих родителей, и гордилась ими: именем отца она назвала своего первенца Александра, именем матери — дочь Елену. Еленой Васильевной звали жену Александра Горского — бабушку нашей Елены Сергеевны. Это тоже из письма Владимира фон Беренса.
Уже в Израиль верный Юрий Кривоносов прислал мне раздобытую им фотокарточку. Надписал: «Горские. Внизу в белом — Александра». И я увидела — а теперь и читатели могут увидеть — семейство Горских в полном составе.
В центре — глава семьи, священник Александр Горский. У его левой руки, твердо упершейся в колено, с достоинством сидит крепкая старуха в черном. (Может быть, это мать священника, прабабушка Елены Сергеевны?) А правая рука грозного батюшки, по-хозяйски заведенная за спинку стула, на котором сидит его жена, полуобнимает красивую и светскую попадью. Позади новобрачные — старшая дочь Аполлинария и ее молодой муж, будущий священник, Иван Кедров; рядом — сыновья Горского Виктор и Павел. (Имена мне известны из уже цитированной записи Е. С. — ОР БЛ—РГБ, 562.28.14; правда, не знаю, кто тут Виктор, кто Павел.)
Лицо главы семьи важно, брови принахмурены, но вся фигура излучает надежность, и хорошо видно, что младшие дети уверены в отцовской любви. Маленькая Александра сидит, спокойно положив локоть на отцовское колено. Младший мальчик рядом с отцом... Рассаживавший всех фотограф поместил его руку на высокую спинку стула, рука соскользнула на отцовское плечо, но и отец и сын чувствуют себя при этом вполне комфортно.
А более всего на этом снимке меня занимает попадья. Та самая, чье имя унаследует Елена Булгакова. У Елены Васильевны нерусское лицо и очень белые волосы. Седина? Нет, волосы слишком белы и густы для ранней седины. Это не седина, это очень светлые, почти белые волосы тевтонки. Немка Елена Васильевна, вот что. Псковская губерния граничит с Прибалтикой, и среди православного духовенства и в Псковской губернии, и в Прибалтике немало немцев...
— белый воротничок! Так вот откуда поражавшие соседку белые воротнички Александры Александровны и невероятная аккуратность фантастической Елены Сергеевны...
Фотография не датирована. Но это не сложно — дату можно рассчитать по приблизительному времени вступления в брак молодых Кедровых (биография И. И. Кедрова, краткая и насыщенная информацией, также приведена в письме замечательного Владимира фон Беренса). И решительный, грозно нахмуривший брови батюшка в центре группы явно еще не разжалован. И самостоятельной девочке, уверенно сидящей у его ног, Александре, лет десять. Снимок сделан в 1875 или 1876 году.
Но что знал Булгаков о происхождении своей любимой? Думаю, больше, чем мы с вами, дорогой читатель. Она с удовольствием говорила с ним на эти темы, и он — слушал.
«Ты знаешь, он очень любил слушать мои рассказы о детстве, о нашей семье. Я всегда считала папу энциклопедией, в которой все можно узнать. Миша тоже был таким же всеведущим», — писала Е. С. брату Александру в феврале 1961 года («Дневник Елены Булгаковой», с. 329).
«По моим постоянным рассказам он знает и ценит тебя», — писала матери 15 февраля 1939 года (ОР БЛ—РГБ, 562.33.21).
«Мы постоянно говорим о тебе, о папочке — с Мишей, с Сережей. Я им рассказываю про вас обоих, моих дорогих, ведь я так горжусь вами. А сейчас я особенно нежно, особенно любовно стремлюсь все время рассказывать о вас. И оба, и Миша и Сережа, ужасно любят, когда я им рассказываю про вас», — матери, 15 ноября 1933-го (562.33.20).
Итак, отец ее считался балтийским немцем. Мать была русской поповной. Один дед — еврей Мордко-Лейба из Бердичева. Другой — строптивый священник Псковской губернии. А бабушки? Кто были ее бабушки? А прабабушки? А прапра?.. Через какую из этих линий примысливал дерзкий и насмешливый Булгаков ее кровное родство с династией Валуа?
«Ах, королева, — игриво трещал Коровьев, — вопросы крови — самые сложные вопросы в мире!.. Я ничуть не погрешу, если, говоря об этом, упомяну о причудливо тасуемой колоде карт. Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами».
«Как причудливо тасуется колода! Кровь!» — вторил ему Воланд.
«Королева моя французская», — шептал Михаил Булгаков...
1995 —1996