Все это туберкулезные, присланные на поправку из самых отдаленных волостей Союза… И в этот вечерний, вольный, тихий час сидят на мраморных скамейках, дышат воздухом и смотрят на два моря — парковое зеленое, гигантскими уступами — сколько хватит глаз — падающее на море морское, которое теперь уже в предвечерней мгле совершенно ровное, как стекло»
«Представьте себе развороченную крупно-булыжную московскую мостовую, — пишет Булгаков о Ялте. — Это пляж. Само собой понятно, что он покрыт обрывками газетной бумаги. Но менее понятно, что во имя курортного целомудрия……. налеплены……. загородки, которые ничего ни от кого не скрывают, и, понятное дело, нет вершка, куда можно было бы плюнуть, не попав в чужие брюки или голый живот…
Само собою разумеется, что при входе на пляж сколочена скворешница с кассовой дырой, и в этой. скворешнице сидит унылое существо женского пола и цепко отбирает гривенники с одиночных граждан и пятаки с членов профессионального союза. («Финансовая фантазия» Остапа Бендера у Провала здесь как бы предвосхищена! — Ю. В.).
— Скажите, пожалуйста, вы вот тут собираете пятаки, а вам известно, что на вашем пляже купаться невозможно совершенно?..
— Хи-хи-хи.
— Нет, вы не хихикайте. Ведь у вас же пляж заплеван, а в Ялту ездят туберкулезные.
— Что же мы можем поделать!
— Плевательницы поставить, надписи на столбах повесить, сторожа на пляж пустить, который бы бумажки убирал»
Этот репортаж о крымских пляжах актуален и сегодня. Уже из далека 25-го года видно: на этой береговой кромке нужны десятки курортов, разумеется, благоустроенных, отвечающих требованиям санитарии и гигиены.
«Годы испытания, когда тебе мешают работать, конечно, менее нужны, чем годы, когда тебе не мешают, но ничто не пропадает даром, — писал В. Каверин. — Булгаков, который прошел этот путь, не потерял ни одного часа». Поразителен, в частности, и тот факт, что даже в моменты заболевания, в часы и дни тифа, мысль Михаила Афанасьевича как бы запечатлевала ощущения, возникающие в таком состоянии. В этом отношении представляют интерес некоторые страницы «Записок на манжетах», являющиеся как бы эскизами и для отдельных мест в «Белой гвардии». Речь идет о пребывании Михаила Афанасьевича во Владикавказе весной 1920 г., когда он перенес возвратный тиф.
«Боже мой, боже мой, бо-о-же мой! Тридцать восемь и девять… да уж не тиф ли, чего доброго? Да нет. Не может быть!
… Тридцать девять и пять!
…
Пышет жаром утес, и море, и тахта. Подушку перевернешь, только приложишь голову, а уж она горячая. Ничего… И эту ночь проваляюсь, а завтра пойду, пойду! И в случае чего — еду! Еду!…
Туман. Жаркий, красноватый туман. Леса, леса… и тихо слезится из расщелины в зеленом камне вода. Такая чистая, перекрученная хрустальная струя. Только нужно доползти. А там напьешься — и снимет как рукой! Но мучительно ползти по хвое, она липкая и колючая. Глаза открыть — вовсе не хвоя, а простыня.
… Просвет… тьма. Проев… нет, уже больше нет! Ничего не ужасно, и все-все равно. Голова не болит. Тьма и сорок один и одна…»
Подобный галлюцинаторный лихорадочный калейдоскоп при высокой температуре, конечно, учитывают опытные врачи. Отрывок из «Записок на манжетах» рисует именно такую картину болезненной «толкотни психических образов».
«Врачебное обозрение» помещена статья Н. В. Краинского «О лихорадочном бреде». Описанное и обсуждаемое в этой работе (Н. В. Краинский подчеркивает, что в ее основе лежат и самонаблюдения) во многом совпадает с приведенными выше строками Булгакова.
«Психика больного, — пишет Н. В. Краинский, — живет своею особенною внутреннею субъективною жизнью в виде мучительных грез, кошмаров, бреда и причудливых видений, в которых своеобразно преломляются периодически врывающиеся туда внешние впечатления, проходящие сквозь нарушившие свою функцию органы чувств. Это состояние есть мучительное страдание, которое врач не только не должен игнорировать, но должен стремиться облегчить всеми силами своего знания. Даже в состоянии, близком к агонии, еще возможно управление со стороны врача угасающею психикою и облегчение тяжелого перехода в недра небытия. Это высокая задача и славный подвиг для врача… Исследование разбираемого состояния затрудняется еще тем, что душевный мир инфекционного больного остается замкнутым. Больной редко повествует о своих видениях и бреде, а когда приходит в себя — волшебный мир злых снов бесследно исчезает, и больной сохраняет о них лишь смутное воспоминание. Как правило — эти грезы забываются»
Очевидно, написанное М. А. Булгаковым и Н. В. Краинским возникло независимо друг от друга. Но и почти неизвестная современному читателю научная публикация, и автобиографические страницы, принадлежащие перу М. Булгакова, равно значимы для медицины!
«Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец…» Мы обращаемся к страницам «Белой гвардии», к ее турбинской линии.
«Уже совершенно по-волчьи косил на бегу Турбин глазами… Боком стремясь, чувствовал странное: револьвер тянул правую руку, но как будто тяжелела левая. Вообще уже нужно останавливаться. Все равно нет воздуху, больше ничего не выйдет… Он вспомнил веселую дурацкую пословицу: «Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно».
…
— Офицер! Сюда! Сюда…
Турбин, на немного скользящих валенках, дыша разодранным и полным жаркого воздуха ртом, подбежал медленно к спасительным рукам…
«Спасла бы… спасла бы… — подумал Турбин, — но, кажется, не добегу… сердце мое». Он вдруг упал на левое колено и левую руку при самом конце лесенки. Кругом все чуть-чуть закружилось. Женщина наклонилась и подхватила Турбина под правую РУКУ-
… Он чувствовал, что женщина его тянет, что его левый бок и рука очень теплые, а все тело холодное, и ледяное сердце еле шевелится…
«Вот в этом-то вся суть. Я ранен»…
«Сердце-то есть? — подумал он. — Кажется, оживаю… может, и не так много крови… надо бороться». Сердце било, но трепетное, частое, узлами вязалось в бесконечную нить…
Рубаха слезла клоками, и Турбин, белый лицом, голый и желтый до пояса, вымазанный кровью, желая жить, не дав себе второй раз упасть, стиснув зубы, правой рукой потряс левое плечо, сквозь зубы сказал:
— Слава бо… цела кость… Рвите полосу или бинт.
… Она опять присела. Турбин увидал рану. Это была маленькая дырка в верхней части руки, ближе к внутренней поверхности, там, где рука прилегает к телу. Из нее сочилась узенькой струйкой кровь.
— Сзади есть? — очень отрывисто, лаконически, инстинктивно сберегая дух жизни, спросил.
— Есть, — она ответила с испугом.
— Затяните выше… тут… спасете.
Возникла никогда еще не испытанная боль, кольца зелени, вкладываясь одно в другое или переплетаясь, затанцевали в передней. Турбин закусил нижнюю губу.
Она затянула, он помогал зубами и правой рукой, и жгучим узлом, таким образом, выше раны обвили руку. И тотчас перестала течь кровь…
….) Дрова разгорались в печке, и одновременно с ними разгоралась жестокая головная боль. Рана молчала, все сосредоточилось в голове. Началось с левого виска, потом разлилось по темени и затылку. Какая-то жилка сжалась над левой бровью и посылала во все стороны кольца тугой отчаянной боли. (….)
— Ох, какой жар у вас. Что же мы будет делать? Доктора нужно позвать, но как же это сделать?
— Не надо, — тихо сказал Турбин, — доктор не нужен. Завтра я поднимусь и пойду домой.
… Утром, около девяти часов, случайный извозчик у вымершей Мало-Провальной принял двух седоков — мужчину в черном штатском, очень бледного, и женщину. Женщина, бережно поддерживая мужчину, цеплявшегося за ее рукав, привезла его на Алексеевский спуск. Движения на Спуске не было…»
В этом эпизоде все поразительно точно — и ощущения при ранении, и клиника кровопотери, и стремление выжить, и врачебный опыт Турбина, направленный на самоспасение, когда скупо отбираются лишь самые необходимые слова и движения, чтобы сохранить дух жизни. Бесспорно, перед нами и медицинская биография автора, все то, что он видел на войне и в земстве.
«… Через час в столовой стоял на полу таз, полный красной жидкой водой, валялись комки красной рваной марли и белые осколки посуды… Турбин бледный, но уже не синеватый, лежал по-прежнему навзничь на подушке. Он пришел в сознание и хотел что-то сказать, но остробородый, с засученными рукавами, доктор в золотом пенсне, наклонившись к нему, сказал, вытирая марлей окровавленные руки:
— Помолчите, коллега…..
— Совсем раздевайте и сейчас же в постель, — говорил клино-бородый басом…
В гостиной Елена протянула врачу деньги. Тот отстранил рукой…
— Что вы, ей богу, — сказал он, — с врача? Тут поважней вопрос. В сущности, в госпиталь надо…
— Нельзя, — донесся слабый голос Турбина, — нельзя в гос-пит…
— …Да, конечно, я сам понимаю… Черт знает что сейчас делается в городе….. Гм… пожалуй, он прав: нельзя… Ну, что ж, тогда дома… Сегодня вечером я приеду.
— Опасно это, доктор? — заметила Елена тревожно.
— Кость цела… Гм… крупные сосуды не затронуты… нерв тоже… Но нагноение будет… В рану попали клочья шерсти от шинели… Температура… — Выдавив из себя эти малопонятные обрывки мыслей, доктор повысил голос и уверенно сказал:
— Полный покой… Морфий, если будет мучиться, я сам впрысну вечером»
… Конечно, это исключалось — в лечебных учреждениях города распоряжались петлюровцы. Не могло быть и речи о вызове знакомого семье доктора Курицкого (кстати, изучая архивные документы, мы обнаружили, что в медико-санитарном отделе департамента внутренних дел Директории числился врач с почти аналогичной фамилией. — Ю. В.). И все же выход был найден, нашлись бесстрашные, не побоявшиеся риска врачи. Булгаков подчеркивает: настоящий врач при оказании помощи должен находиться вне политики.
«— Тридцать девять и шесть… здорово, — говорил он, изредка облизывая сухие, потрескавшиеся губы. — Та-ак… Все может быть… Но, во всяком случае, практике конец… надолго. Лишь бы руку-то сохранить… а то что я без руки…
… От раны вверху у самой левой подмышки тянулся и расползался по телу сухой, колючий жар… К вечеру……ртутный столб……. выполз и дотянулся до деления 40,2. Тогда тревога и тоска в розовой спальне вдруг стали таять и расплываться. Тоска пришла, как серый ком, рассевшийся на одеяле, а теперь она превратилась в желтые струны, которые потянулись, как водоросли в воде. Забылась практика и страх, что будет, потому что все заслонили эти водоросли. Рвущая боль вверху, в левой части груди, отупела и стала малоподвижной. Жар сменялся холодом.
Профессор Н. М. Волкович (1858–1928)
Его имя звучало в семье Булгаковых. Возможно, он явился одним из прототипов седого профессора в «Белой гвардии» Из фондов Центрального музея медицины УССР
чехла и начинала мучить так, что раненый невольно сухо и слабо произносил слова жалобы. Когда же ножичек исчезал и уступал опять свое место палящей свече, жар тогда наливал тело, простыни, всю тесную пещеру под одеялом, и раненый просил — «пить»…
… Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода, спирта и эфира. На столе возник хаос блестящих коробочек с огнями в никелированных зеркальцах и горы театральной ваты — рождественского снега. Турбину толстый, золотой, с теплыми руками, сделал чудодейственный укол в здоровую руку, и через несколько минут серые фигуры перестали безобразничать…
В полном тумане лежал Турбин. Лицо его после укола было совершенно спокойно, черты лица обострились и утончились. В крови ходил и сторожил успокоительный яд. Серые фигуры перестали распоряжаться, как у себя дома… Раз появился полковник Малышев, посидел в кресле, но улыбался таким образом, что все, мол, хорошо и будет к лучшему, а не бубнил грозно и зловеще и не набивал комнату бумагой. Правда, он жег документы, но не посмел тронуть диплом Турбина и карточки матери…»
Серый ком страха, рассевшийся на одеяле… Жгучая свечка в груди, превращающаяся в ледяной ножичек… Боль в ране, выворачивающаяся из смягчающего чехла…
Формально все эти определения не относятся к медицинской терминологии, это художественное видение состояния Турбина. И вместе с тем они безошибочны для различных неотложных состояний, современному врачу полезно вдуматься в них, ибо перед ним предстает и болезнь и больной.
— полковник Малышев, появляющийся в бредовых видениях раненого, не трогает самого дорогого для Турбина — врачебного диплома и карточек матери. «Цел ли мой диплом?» — запрашивал в свое время родных М. Булгаков.
В одной из редакций романа есть слова, что рана Турбина заживала сверхъестественно. Но вспомним, что перелом в течении его болезни происходит во время страстной молитвы Елены, когда в сердце ее смешиваются и страх, и радость, когда Бог как бы отвечает ей. Есть ли в этих знаменитых строках уроки и для медицины? Думается, они состоят в том, что наше сопереживание в связи со страданием ближнего, как, впрочем, и сопереживание врача, действительно необычайно важно. Быть может, в моменты такого душевного сосредоточения генерируются и определенные формы целительного взаимовлияния — от сердца к сердцу… Вот еще один из примеров, когда М. Булгаков предстает Учителем жизни.
…Войдем вслед за писателем в морг при анатомическом театре.
«— Доложить можно, — сказал сторож и повел их. Они поднялись по ступенькам в коридор, где запах стал еще страшнее. Потом по коридору, потом влево, и запах ослабел, и посветлело, потому что коридор был под стеклянной крышей. Здесь и справа и слева двери были белы… Сторож вышел и сказал:
— Зайдите сюда.
… Николка снял фуражку и разглядел первым долгом черные пятна лоснящихся штор в огромной комнате и пучок страшного острого света, падавшего на стол, а в пучке черную бороду и изможденное лицо в морщинах и горбатый нос».
В этой фигуре узнается профессор анатомии женского медицинского института Павел Иванович Морозов. Он руководил этой кафедрой с 1918 г., и М. Булгаков в эти страшные недели, возможно, приходил к нему, на Собачью тропу, а потом и на Фундуклеевскую в анатомический театр. Картина подвала, как мы полагаем, его собственные впечатления.
«— Вы родственники? — спросил профессор. У него был глухой голос, соответствующий изможденному лицу и этой бороде.
… Федор возился долго с замком у сетки лифта, открыл его, и они с Николкой стали на платформу (этот лифт Булгаков, очевидно, видел в действии в период учебы на медицинском факультете, остатки устройства сохранились в здании бывшего анатомического театра до сих пор. — Ю. В.). Федор дернул ручку, и платформа пошла вниз, скрипя. Снизу тянуло ледяным холодом. Платформа стала. Вошли в огромную кладовую. Николка мутно видел то, чего он никогда не видел. Как дрова в штабелях, одни на других, лежали голые, источающие несносный, душащий человека, несмотря на нашатырь, смрад, человеческие тела. Ноги, закоченевшие или расслабленные, торчали ступнями. Женские головы лежали со взбившимися и разметанными волосами, а груди их были мятыми, жеваными, в синяках…
— Вы смотрите — он? Чтобы не было ошибки…
пятна, вероятно, крови.
— Он, — сказал Николка».
Как печальны и строги эти строки, и какой жалости к погибшим полны они. Собственно, вся «Белая гвардия» — протест против убийств. Но сцена в анатомическом театре так и стоит перед глазами, призывая и нас, далеких потомков очевидцев тех событий, к человечности.
«Белая гвардия», «Дни Турбиных», «Бег»… — первые великие доказательства мощи таланта Булгакова. Всмотримся пристальнее в фигуры Хлудова и де Бризара в «Беге». Грозные повороты событий в этом стане страха и жестокости предрешают психически больные люди!
Как указывает ряд исследователей, прообразом Хлудова явился белогвардейский генерал Слащов. Действительно, работая над пьесой «Бег», М. Булгаков, по воспоминаниям Л. Е. Белозерской, знакомился с его книгой «Крым в 1920 году». О мемуарах Слащова, чьи приказы звучали так: «Требую выдавать каждого преступника, пропагандирующего большевизм…» — упоминает и исполнитель роли Хлудова видный советский актер Н. К. Черкасов. Готовясь к постановке «Бега», И. К. Черкасов изучал биографию самого молодого генерала Генерального штаба царской армии, а затем соперника барона Врангеля в Крыму, способного военачальника и беспощадного временщика.
и работы по психиатрии, обращался к страницам руководств, с которыми был знаком еще в студенческие годы, скажем, в книге М. Н. Лапинского «Классификация психических болезней по Крепелину». Именно такое построение образа Хлудова предопределялось и концепцией пьесы, и пережитым и увиденным автором в его тяжкой страде конца 19-го — начала 20-го годов, когда как врач он встречался с подобными маньяками лицом к лицу. Возможно, по отношению к Слащову тут есть и преувеличение, но во имя истины истории.
«… Лишь опытный и наблюдательный глаз мог бы разобрать беспокойный налет в глазах у всех этих людей. И еще одно — страх…….. можно увидеть в этих глазах, когда они обращаются в то место, где некогда был буфет первого класса. Там…….. на высоком табурете сидит Роман Валерианович Хлудов… Оп болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Оп морщится, дергается, любит менять интонации. Задает самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда хочет изобразить улыбку — скалится.
Он возбуждает страх. Он болен — Роман Валерианович…»
Морщится, дергается, задает самому себе вопросы… Вслушайтесь в нервические фразы Хлудова: «Час жду «Офицера» на Таганаш… В чем дело? В чем дело? В чем дело?… Меня не любят!…»
«… Курить доктор запрещает! Нервы расстроены… Да не помогают карамельки, все равно курю и курю».
«… Вы явно нездоровы, генерал (не выходя из рамок этикета, говорит Хлудову во вспыхнувшем споре между ними главнокомандующий, когда приходит сообщение, что красные перешли Перекоп. — Ю. В.) и я жалею, что вы летом не уехали за границу лечиться, как я советовал».
«… Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше высокопревосходительство?» — срывается Хлудов.
Этого белого лицом, как кость, человека с неразрушимым офицерским пробором, в солдатской шинели с генеральскими погонами, ни на секунду не оставляет болезненная тревога: «Чем я болен? Болен ли я?… Я болен, я болен, только не знаю чем».
Да, генерал-вешатель болен. «Уйдешь ты или нет? — обращается он к невидимому призраку…Я могу пройти сквозь тебя, подобно тому, как вчера стрелой я прошел туман. (Проходит сквозь что-то.) Вот я и раздавил тебя!…» И вместе с тем люди из контрразведки знают, что, только вступив в разговор с Хлудовым, солдат Крапилин уже обречен. Доска для виселицы с надписью «Вестовой Крапилин — большевик» готовится сразу же, пока генерал слушает его.
Вновь и вновь Хлудов беседует с видением.
«… (Обернувшись: через плечо, говорит кому-то.) Если ты стал моим спутником, солдат, ты говори со мной. Твое молчание давит меня….. Или оставь меня!… Ты знай, что я человек большой воли и не поддамся первому видению, от этого выздоравливают!…
Голубков. С кем вы говорите?
Хлудов. А? С кем? Сейчас узнаем. (Рукою разрезает воздух.) Ни с кем. Сам с собой…»
Нет, выздороветь он уже не может. Галлюцинации не оставляют Хлудова даже в критический момент посадки на отходящие в Константинополь пароходы. Они будут преследовать его и там, в Константинополе.
«… . Замолчи. (Утихает.) Ну вот! Одного я удовлетворил и теперь на свободе могу говорить с тобой. (Оборачивается через плечо.) Чего ты хочешь, чтобы я остался? Остался? Нет. Бледнеет, отходит. Покрылся тьмой и стал вдали…
Голубков. Ты болен. Хлудов, это бред! Хлудов, надо спешить, уйдет «Святитель», мы опоздаем!
Хлудов»
Болезнь Хлудова еще более усугубляет поле нервозного напряжения и страха вокруг него. При не нарушенном в целом сознании и поведении, при сохраняющейся воле у него, несомненно, психопатологический обсессивный синдром, с не покидающими его навязчивыми представлениями, слуховыми и зрительными галлюцинациями. Причем все это некорригируемые, а значит, наиболее опасные убеждения и эксцессы. «Медленно сходящий с ума палач» — охарактеризовал В. Каверин генерала Хлудова. Действительно, перед нами зловещее сочетание психического расстройства и неограниченной власти у одного человека. Конкретный персонаж пьесы, полусумасшедший Хлудов, — это как бы символ необратимого бега врангелевщины, знак краха и обреченности белых сил. Впрочем, подобная фигура чрезвычайно страшна повсюду, в любой социальной и политической ситуации. И вылепить жуткий запоминающийся образ одержимого манией диктатора, каким он навсегда вошел в литературу, Булгакову, бесспорно, помогло и его точное врачебное видение, глубокое знание психиатрии. Писатель, не являющийся врачом, просто не сумел бы передать этих оттенков и пропорций. Любопытно, что примерно так характеризовал отличия в творчестве А. П. Чехова и Э. Золя французский исследователь творчества Чехова врач А. Дюкло. Э. Золя, замечает он, затрагивая аспекты медицины, пользуется медицинским справочником, механически перенося в сюжет названия и симптомы болезней, и совсем иначе это делает писатель-врач, изображая страдания без сентиментальности, а патологию — без преувеличения. Например, Булгаков не воспользовался реальным фактом, что Слащов являлся кокаинистом. Хлудов нестрадает наркоманией, однако его недуг, в конкретных обстоятельствах, пожалуй, более опасен для общества.
Психическим заболеванием страдает и де Бризар.
«…Последним врывается с перрона де Бризар, становится во фронт Главнокомандующему.
Де Бризар. Здравия желаю, ваше императорское величество!
Четвертый штабной. Маркиз де Бризар контужен в голову.
… У камина сидит неподвижно де Бризар с перевязанной головой…… входит Главнокомандующий.
Главнокомандующий. Ваша голова как?
Де Бризар. Не болит, ваше высокопревосходительство. Пирамидону доктор дал. (В этой реплике просматривается и плачевное состояние медицины в белой армии. — Ю. В.).
… пирамидон, говорите? (Пауза.) Как по-вашему, я похож на Александра Македонского?
Де Бризар (не удивляясь). Я, ваше высокопревосходительство, к сожалению, давно не видел портретов его величества.
Главнокомандующий. Про кого вы говорите?
Де Бризар. Про Александра Македонского, ваше высокопревосходительство.
Главнокомандующий. Величества? Гм…..»
положения этого скопища солдат и офицеров. А рядом хлудовские подручные в контрразведке, Турин и Тихий, в обстановке хаоса творят неправые дела, доводя ради своей корысти до умоисступления невиновных людей…
Середина 20-х годов. Выходит в свет блистательная повесть Булгакова «Роковые яйца», а затем в течение января — марта 1925 г. он завершает работу над «Собачьим сердцем». Об этих поразительных произведениях в области научно-социальной фантастики мы и поведем дальнейший разговор.
Остановимся прежде всего на научной хронике эпохи. Эндокринная хирургия и технизация медико-биологических исследований, синтез новых лекарственных средств и первые попытки искусственного питания, секреты живой клетки и физические основы светолечения и лучевого воздействия — развитие этих направлений относится именно ко времени создания булгаковских творений о луче жизни и превращении животного в человека. Так, в журнале «Врачебное обозрение» за 1923 г. мы находим такие темы, как кинемоскопия, внутривенные впрыскивания крови животных, удаление надпочечников, хирургия мозговых опухолей, рентгеновский аборт, пневморадиография внутренних органов, иммунотерапия, пересадка яичек, серодиагностика рака, фармакология таллия и стронция, висмутовая терапия сифилиса, нейропатическая конституция, химиотерапия злокачественных опухолей, трофическая функция симпатических нервов, хирургия поражений лицевого нерва. Среди новых книг рекламировались руководство по биологии профессора Б. Бирукова (с 251 рисунком в тексте) и руководство по эмбриологии профессора Трииеля (со 173 рисунками в тексте). «Этюды сексуальной биологии» (произвольное изменение пола и искусственное омоложение по проф. Штейнаху). Медицинские фирмы предлагали операционную мебель и идеальные рентгеновские аппараты, микроскопы и стереоаппараты, приборы для диатермии и применения токов высокого напряжения.
Патология придатка мозга, русский способ пластики носа, новый метод хирургического лечения нефрита, зильберсальварсан, ларингопластика, лучевая терапия, стронций в качестве анальгетика, карциполизин, эманация радия, эндолюмбальная терапия — вот некоторые публикации в этом же журнале в 1924 г.
М. А. Булгаков, как мы полагаем, хорошо ориентировался в источниках научной информации. Например, опыты с «красным лучом», которым профессор Владимир Ипатьевич Персиков в «Роковых яйцах» пользуется для ускорения эмбриогенеза голых гадов, довольно наглядно отражают и определенные достижения экспериментальной биологии того времени, в частности, явления регуляции в протоплазме, открытые А. Г. Гурвичем, а также поиски в области радиационной генетики, которые развернул в 20-х годах Г. А. Надсон в Государственном рентгенологическом и радиологическом институте в Ленинграде. Например, в 1920 г. профессор Г. А. Надсон указывал, что применяемые им лучи «ускоряют темп жизни». Но наряду с этим исследования в Зоологическом институте на улице Герцена как бы смотрят в будущее, предвосхищая генную и клеточную инженерию. Блестящие коробки и аппараты, рефлектор над длинным экспериментальным столом, неведомые инструменты — эти детали лаборатории Персикова в «Роковых яйцах» можно увидеть и в любом нынешнем НИИ биологического профиля.
«сменили все стекла на зеркальные, прислали 5 новых микроскопов, стеклянные препарационные столы, шары по 2000 ламп с отраженным светом, рефлекторы, шкапы в музей».
Мы уже касались некоторых гипотез о возможных прототипах профессора Персикова (И. И. Косоногов и А. А. Коротнев) и аналогах его экспериментов, проистекающих из университетских воспоминаний М. А. Булгакова. Следует вместе с тем согласиться с доказательной мыслью М. О. Чудаковой, что в этом образе весьма реально отражены черты известного биолога-эволюциониста А. Н. Северцова, работавшего в Зоологическом музее. Как полагала Л. Е. Белозерская, в Персикове угадывается ее родственник Е. Н. Тарновский, представлявший собой, по ее словам, «кладезь знаний». Фамилия Тарновская встречается и в переписке между М. А. и Н. А. Булгаковыми: Михаил Афанасьевич просил брата выслать для нее лекарства. (Трогательная деталь: эти медикаменты М. Булгаков просит выслать взамен предназначавшихся для его семьи иных предметов).
Увлеченность Персикова наукой, обширность его знаний, весь склад его натуры вызывают симпатию, пожалуй, это один из лучших образов ученых в мировой литературе. Несчастье в Шереметеве, чуть было не погубившее Москву, не произошло бы, если бы не невежественность антипода профессора злосчастного Александра Семеновича Рокка — в прошлом флейтиста в кинотеатре, редактора крупной газеты в Туркестане, члена высшей хозяйственной комиссии по орошению Туркестанского края (и этот прожект звучит современно) а теперь обладателя «красного луча».
По сути, Рокк — своеобразный предшественник академика Т. Д. Лысенко и ему подобных теоретиков и экспериментаторов, сама формулировка работ которого, приводимая в «Энциклопедическом словаре» (1954 г.), — развитие мичуринского учения о наследственности и ее изменчивости, разоблачение и разгром реакционно-идеалистического направления в биологии (вейсманизм — менделизм — морганизм) — воспринимается сегодня как научный нонсенс. Быть может, если бы Рокк не перепутал яйца, то и он бы стал академиком…
Рокк является к Персикову с плотной бумагой на получение аппарата. Владимир Ипатьевич пытается протестовать, однако по телефону с ним говорят, как с малым ребенком, и он вынужден повиноваться.
— Ю. В.) увозят три большие камеры, оставив Персикову только первую, маленькую.
«— Эх, выведу я цыпляток! — с энтузиазмом говорил Александр Семенович, заглядывая то сбоку в контрольные прорезы, то сверху, через широкие вентиляционные отверстия. — Вот увидите… Что? Не выведу?» Невиданная величина малиновых яиц, в которых слышался беспрерывный стук, бегство птиц и лягушек, беспричинный собачий лай в округе — все это не заставляет Рокка задуматься. С беспечностью дикаря, в руки которого впервые попал динамит, он способствует появлению страшного поголовья змей-гигантов, и смертоносная армада начинает двигаться на Москву. Лишь неожиданные морозы останавливают ее…
Вещее предвидение автора повести страстно напоминает, сколь важна в науке настоящая школа, сколь необходимы устои и как опасна административная профанация знаний. Но есть и другая сторона. Заметим, что так же, как гиперболоид инженера Гарина, рожденный воображением А. Н. Толстого, можно назвать предшественником лазера, так и «красный луч» профессора Персикова (а «Роковые яйца» написаны раньше, чем «Гиперболоид инженера Гарина») — это фактически предсказание величайших возможностей лучевой энергии в биологии и медицине. Однако это и предостережение о том, что источники подобной энергии, попавшие в распоряжение рокков, могут вызвать грандиозную катастрофу. Научное открытие требует величайшей осторожности в обращении с ним, и, входя в мир неведомых физико-химических и биологических явлений, нужно привносить в эти взаимоотношения и новые этические законы и правила, ибо новая технология может нести не только добро, но и зло — такова пророческая мысль Булгакова. «…Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны… Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами… Иванов за ножку поднял со стеклянного стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом. На морде ее даже после смерти было злобное выражение. — Ведь это же чудовищно!»
«Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкапу, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук». Мы попадаем в операционную профессора Преображенского в «Собачьем сердце», где вскоре будет поставлен уникальный эксперимент. Шарик станет Шариковым. Но какова научная первооснова знаменитой повести? Можно предположить, что среди специальных источников совершенно особое место занимала книга директора станции экспериментальной хирургии в Коллеж де Франс С. А. Воронова «Омоложение пересадкой половых желез». Выдающийся французский хирург Сергей Абрамович Воронов, работавший в Париже с 1910 г., был русским по происхождению. Он один из пионеров трансплантологии. С 1912 г. он начал пересадку яичников (отметим, что обезьяньи яичники пересаживает и Ф. Ф. Преображенский. — Ю. В.), в 1914 г. пересадил щитовидную железу, а в 1915 г. осуществил пересадку суставов. В 1919 г. хирург приступил к трансплантации мужских половых желез. К октябрю 1923 г. Сергей Воронов 52 раза произвел пересадку человеку мужских половых желез обезьян. В 1923 и 1924 гг. работы С. А. Воронова были опубликованы в Харькове и Ленинграде.
…К Филиппу Филипповичу приходит очередной пациент. «Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна…
— Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, — конфузливо заговорил посетитель. — Пароль д'оннер — двадцать пять лет ничего подобного, — субъект взялся за пуговицу брюк, — верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушки стаями. Я положительно очарован. Вы кудесник…
Из кармана брюк вошедший выронил на ковер маленький конвертик, на котором была изображена красавица с распущенными волосами. Субъект подпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел.
— Вы, однако, смотрите, — предостерегающе и хмуро сказал Филипп Филиппович, грозя пальцем, — все-таки, смотрите, не злоупотребляйте!
— Я не зло… — смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться, — я, дорогой профессор, только в виде опыта.
— Ну, и что же? Какие результаты? — строго спросил Филипп Филиппович.
— Двадцать пять лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в 1899 году в Париже на рю де ла Пэ»
А вот документальные выписки из наблюдений С. А. Воронова, приводимые в его книге. «Наблюдение IV. Француз, 64 лет… Операция 16 ноября 1920 г… К нему вернулась та половая способность, которой он обладал лет 15 тому назад. На мои советы экономнее расходовать свои силы, он всегда повторял: «Когда я растрачу весь капитал, который вы мне дали, я попрошу вас повторить операцию, как это вы делали с вашими старыми баранами»»
«Наблюдение XXVIII. Француз, архитектор, 73 лет. Операция 15 мая 1923 г… Наиболее изумительны изменения со стороны половой сферы, прежде совершенно инактивной. Больной испытывает состояние эротизма, чрезмерного повышения половой деятельности… Теперь прошло уже пять месяцев после операции, и половое возбуждение первых трех месяцев значительно утихло»
{97}.
Разве не пациенты Воронова как бы пересажены на московскую почву, где, как знал Булгаков, некоторые хирурги, например А. А. Замков, заинтересовались этим разделом эндокринной хирургии?
Женевы, Брюсселя, а крупным ученым-экспериментатором. Ученым примерно такого же уровня является и Преображенский. Показательно, что в 1-м издании Большой медицинской энциклопедии С. А. Воронову посвящена специальная статья и помещен его портрет. Таковы необходимые данные, несколько дополняющие научную предысторию «Собачьего сердца».
«… Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие….. Дробно защелкали кривые иглы в зажимах, семенные железы вшили на место Шариковых…
— Четырнадцать минут делали, — сквозь стиснутые зубы пропустил Борменталь и кривой иголкой впился в дряблую кожу…
— Трепан!
… Обнажился купол Шарикового мозга — серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их выкроил. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаз профессору и окропил его колпак. Борменталь с торзионным пинцетом, как тигр, бросился зажимать и зажал… Глаза его метались от рук Филиппа Филипповича к тарелке на столе. Филипп же Филиппович……. ободрал оболочку с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга…
— Иду к турецкому седлу…..
На мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас сломал вторую ампулу с желтой жидкостью……. Придаток давайте!
Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в жидкости белый комочек. Одной рукой («Не имеет равных в Европе… ей-богу», — смутно подумал Борменталь) он выхватил болтающийся комочек, а другой ножницами выстриг такой же в глубине где-то между распяленными полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а новый заложил в мозг вместе с ниткой и своими короткими пальцами, ставшими точно чудом тонкими и гибкими (опять перед нами чисто хирургическое наблюдение. — Ю. В.), ухитрился янтарного нитью его там замотать…
— Еще адреналину.
Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил как по мерке, скальп надвинул и взревел:
— Шейте!…»
Описанная выше операция по пересадке гипофиза целиком никогда не производилась, это хирургический эксперимент, вымышленный Булгаковым. Укажем, однако, что Филипп Филлипович пользуется доступом, разработанным русским хирургом Н. В. Богоявленским и принятым в отечественной нейрохирургии. Мозговой придаток (гипофиз) — действительно уникальный полифункциональный нейрогормональный орган, своеобразное сердце внутренней секреции, во многом предопределяющее деятельность всей эндокринной системы. Далекие лабиринты мозга, перекресток жизни и смерти… Гипофиз очень мал но размеру, у человека его масса составляет лишь 0,55—0,65 г, и Филипп Филиппович вживляет Шарику именно такую крохотную желёзку, надеясь на резкое омоложение и получив, однако, совершенно неожиданно совсем другой эффект — удлинение костей, выпадение шерсти, появление речи, прямохождение, возникновение человека…
Из тетради доктора Борменталя.
«22 декабря 1924 года. Понедельник История болезни.
Лабораторная собака приблизительно двух лет от роду. Самец. Порода — дворняжка. Кличка — Шарик… Питание до поступления к профессору — плохое, после недельного пребывания — крайне упитанный…
…
23 декабря. В восемь с половиной часов вечера произведена первая в Европе операция по профессору Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яички Шарика и вместо них пересажены мужские яички с придатками и семенными канатиками, взятые от скончавшегося за 4 часа 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранявшиеся в стерилизованной физиологической жидкости по профессору Преображенскому.
Непосредственно вслед за сим удален после трепанации черепной крышки придаток мозга — гипофиз и заменен человеческим от вышеуказанного мужчины…
Показания к операции: постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем о его влиянии на омоложение организма у людей… (Напомним, что термин «омоложение» мы встречаем и у С. А. Воронова. — Ю. В.).
7 января…Произносит очень много слов…..
— формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно, лоб скошен и низок.
…
Последствия неисчислимые. Сегодня днем весь переулок был полон какими-то бездельниками и старухами. Зеваки стоят и сейчас еще под окнами. В утренних газетах появилась удивительная заметка:
«Слухи о марсианине в Обуховой переулке ни на чем не основаны»…»
{99}.
Конечно, марсианин в Обуховом переулке — газетные небылицы. И все же, если чисто теоретически представить себе подобную трапсплантацию животному трупного консерванта человеческого гипофиза, его организм, возможно, прореагировал бы на подобную видовую замену важнейшего гормонального центра весьма неожиданными физиологическими реакциями. Однако Кентавр, безусловно, не возник бы, и «очеловечивания» ни пса, ни даже обезьяны, разумеется, произойти бы не могло. Таким образом, дневник доктора Борменталя целиком вымышлен. Но вымышлен так, что за каждой записью чувствуется высокообразованный врач, все подробности точны и реалистичны.
мере это С. А. Воронов. Однако, как мы уже отмечали, описывая комнаты знаменитого московского врача, Булгаков обрисовал квартиру, где жил приходившийся ему родным дядей Н. М. Покровский. Можно полагать, что в утверждении Преображенского — единственным способом, который возможен в обращении с живым существом, является ласка, ибо террор совершенно парализует нервную систему, — отражены черты мировоззрения врачей братьев Покровских, с чьими взглядами был так хорошо знаком Булгаков. Отметим, что Николай Михайлович Покровский был опытным хирургом широкого профиля, а в клинике, где он трудился, успешно развивалась реконструктивная хирургия.
О близости двух этих фигур — Преображенского и Покровского — говорят и их фамилии, характерные для генеалогии выходцев из семей священников, а также упоминание Филиппа Филипповича о том, что его отец был кафедральным протоиереем. Мы знаем, что и Покровские происходили из подобной семьи. Но есть и еще один возможный прообраз. В описании Преображенского — с остроконечной бородкой, седыми пушистыми усами, золотыми ободками пенсне, в том, что он курит папиросы, — есть некоторое сходство и с внешностью Владимира Федоровича Снегирева, например, на известном портрете работы В. Е. Маковского. Кстати, у В. Ф. Снегирева также была манера напевать любимые музыкальные парафразы и во время раздумий, и на отдыхе, и даже в ходе операций. На одном из фотоснимков он сидит с гитарой в кругу учеников. Наконец, В. Ф. Снегирев — бывший московский студент, и именно это ощущение прочных нравственных устоев Преображенский считает очень важным. Доживите до старости с чистыми руками — таково его кредо.
Доктор Н. М. Покровский По словам Л. Е. Белозерской, он явился прототипом профессора Преображенского в повести М. Булгакова «Собачье сердце» Из архива А. П. Кончаковского
лишь одному хирургу в Москве — создателю нейрохирургического института, крупнейшему новатору хирургии мозга Н. Н. Бурденко, успешно осуществившему к тому времени ряд операций по поводу опухолей гипофиза. Эти тонкие смелые операции получили европейский резонанс. Кстати, Николай Нилович Бурденко, как и Филипп Филиппович Преображенский, свободно манипулировал обеими руками в хирургическом поле. Очевидно, М. Булгаков знал об операциях, произведенных Н. Н. Бурденко, и, быть может, присутствовал на них.
Во всяком случае, научные взгляды Бурденко на диапазон и границы нейрохирургии, несомненно, перекликаются с научной тщательностью и глубиной, с какой Преображенский готовится к пересадке гипофиза. «Нет ни одной операции, проделанной другими авторами, не освоенной нами, — писал Н. Н. Бурденко в одной из работ, — за исключением некоторых, от которых мы отказались, остановившись не перед технической трудностью их выполнения, а из-за принципов: анатомическая доступность, техническая возможность и физиологическая дозволенность. Первые два положения неоспоримы, последнее дискутабельно (возможно, Н. Н. Бурденко имел в виду эксперименты типа модификаций С. А. Воронова. — Ю. В.). Для нас является принципом, что операция должна идти с точностью апробированного физиологического опыта, особенно в отношении вмешательств без жизненных показаний».
{84} 12, с. 43—44
–43
{86} 13, т. 1, С. 666–668
{87} 29
–204, 207, 209-210
—181
{90} 13, т. 1, с. 189–190, 193, 197
{91} 13, т. 1, с. 259—262
{92} 14, с. 100, 105, 108, 114, 127, 128, 131
{94} 13, т. 1, с. 390, 392
{95} 13, т. 1, с. 466–467
{96} 19, с. 65
–493
{99} 13, т. 1, с. 494—497