Этот образ Михаила Булгакова как врача, наверное, не требует комментариев. Но, раздумывая об этих фактах, о чувстве долга, безраздельно владеющим доктором, по-новому понимаешь фразу Михаила Афанасьевича: «Вычеркнуть я согласен, но вписывать! — ни за что!»
Но вот прием больного в «Звездной сыпи», во время которого врач назначает лечение.
«— Слушайте, дядя, — продолжал я вслух, — глотка дело второстепенное. Глотке мы тоже поможем, но самое главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам придется лечиться — два года.
… Неужто же все впустую?..
…Не может быть! И месяц я сыщически внимательно проглядывал на каждом приеме по утрам амбулаторную книгу, ожидая встретить фамилию жены внимательного слушателя моего монолога о сифилисе. Месяц я ждал его самого. И не дождался никого. И через месяц он угас в моей памяти, перестал тревожить, забылся…
Потому что шли новые и новые, и каждый день моей работы в забытой глуши нес для меня изумительные случаи, каверзные вещи, заставлявшие меня изнурять мой мозг, сотни раз теряться и вновь обретать присутствие духа и вновь окрыляться на борьбу.
«…А кроме того, дорогая супруга, съездите к нашему доктору, покажь ему себе, как я уже полгода больной дурной болью сифилем. А на побывке у Вас не открылся…» (С этим письмом в один из дней в больницу пришла молодая женщина. — Ю. В.).
… Затем настало самое трудное и мучительное. Нужно было успокоить ее. А как успокоить? Под гул голосов, нетерпеливо ждущих в приемной, мы долго шептались…
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил, что ничего еще ровно неизвестно и до исследования предаваться отчаянию нельзя…
— Что я буду делать? Ведь у меня двое детей, — говорила она сухим измученным голосом.
— Погодите, погодите, — бормотал я, — видно будет, что делать.
Я позвал акушерку Пелагею Ивановну, втроем мы уединились в отдельной палате, где было гинекологическое кресло…
Это был один из самых внимательных осмотров в моей жизни. Мы с Пелагеей Ивановной не оставили ни одной пяди тела. И нигде и ничего подозрительного я не нашел.
— Знаете что, — сказал я, и мне страстно захотелось, чтобы надежды меня не обманули и дальше не появилась бы нигде грозная твердая первичная язва, — знаете что?.. Перестаньте волноваться! Есть надежда. Надежда. Правда, все еще может случиться, но сейчас у вас ничего нет.
— Нет? — сипло спросила женщина. — Нет? — Искры появились у нее в глазах, и розовая краска тронула скулы…
Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли мы на ней… На четвертую субботу я говорил уже уверенно. За моими плечами было около девяноста процентов за благополучный исход. Прошел с лихвой первый двадцатиоднодневный знаменитый срок. Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием. Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, в последний раз ощупав железы, я сказал женщине:
— Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это — счастливый случай.
— Ничего не будет? — спросила она незабываемым голосом.
— Ничего.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток — два фунта масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию, черные глаза и золотой кусок масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой»
Эти строки буквально поражают духом деонтологии, и за ними вновь виден Булгаков как врач. Они напоминают о необходимости совершенно особого подхода при обследовании женщины. «Женщина не обращается к врачу по различным причинам: но стыдливости, по легкомысленному отношению к себе, но главное, из страха перед страшным диагнозом, который она вот-вот услышит, — писал П. А. Герцен (имеется в виду сфера онкологии, но ясно, что это относится и к венерическим болезням. — Ю. В.). Это странное поведение очень распространено. Факт обыденного наблюдения показывает……. насколько осторожно, я бы сказал — нежно, нужно подходить к уже глубоко встревоженной женщине!» Пред нами образец такого подхода!
Долгими вечерами врач вчитывается в амбулаторную книгу и находит все новые случаи сифилиса во всех стадиях, в том числе у детей и стариков, вследствие заражения бытовым путем. А когда к нему приходит женщина с двумя малышами, пораженными зловещей сыпью, доктор, движимый долгом и состраданием, открывает специальную палату во флигельке и, применяя новейшее средство того времени — сальварсан, добивается, что розеолы исчезают.
Мы знаем, что в основу «Звездной сыпи» положен личный врачебный опыт М. Булгакова. И в качестве научного комментария к этой правде жизни, поднятой в строках рассказа до высоты гуманистического обобщения, стоит привести слова выдающегося советского хирурга С. С. Юдина (ровесника М. Булгакова, окончившего медицинский факультет Московского университета в 1915 г.) о своем коллеге земском враче А. В. Иванове, работавшем в Никольской больнице под Москвой именно в тот период, когда в Никольской больнице на Смоленщине трудился Михаил Афанасьевич.
«Алексею Васильевичу, — пишет С. С. Юдин в автобиографических заметках, опубликованных в 1990 г., — в основном удалось ликвидировать бытовой и хронический сифилис на своем участке. Это было достигнуто строгим карточным учетом всех амбулаторных больных и составлением семейных карт. Все выловленные сифилитики подвергались настойчивому лечению. Алексей Васильевич говорил мне, что больше не видит тех ужасных, обширных некротических язв голени, которые попадались на амбулаторном приеме довольно часто.
Расход йодистого калия в амбулатории достигал 10 пудов в год. Зато сифилис был ликвидирован легко и надежно».[4] Не правда ли, это описание можно отнести и к М. А. Булгакову, боровшемуся с сифилисом на земском участке?
«Привет, мой товарищ!» — так завершается рассказ, который, наверное, стоило бы ввести в обязательную программу медицинских институтов и училищ — и не только потому, что по нему можно учиться основам венерологии, отнюдь не сданной в архив. Актуальность и поистине острое звучание полузабытых булгаковских строк (вторично рассказ был опубликован Л. М. Яновской в журнале «Нева» в 1981 г. — к 90-летию писателя) сегодня, на пороге 90-х годов, состоят в том, что они представляют собой врачебное пророчество, подчеркивающее бесперспективность насилия и жестокости в этой сфере медицины и необычайно злободневное для нашего времени. Речь, по сути, идет о том, что названо чумой XX века. Ибо написав «Звездную сыпь», М. А. Булгаков завещал нам, поколению, столкнувшемуся со СПИДом, единственно приемлемую стратегию гуманности по отношению к таким больным. Ведь по степени угрозы людям СПИД напоминает сифилис в новом обличье, и как важна тут булгаковская позиция — любить значит жалеть. СПИД стремительно покидает «резервации», зоной риска становится вообще жизнь. Сочувствие к носителям ВИЧ и больным, сопереживание их боли и отчаянию, умение преодолеть страх при обследовании или лечении — вот без чего не обойтись в борьбе со СПИДом ни медицине, ни обществу. Вглядимся же, читатель, еще раз в облик врача и пациентов в «Звездной сыпи», вдумаемся в высокий альтруизм рассказа, и мы пе сможем не воскликнуть: как он видел, как он знал! Было бы неразумно продолжать считать, что рассказ, о котором идет речь, лишь блестящее литературное произведение, лишь еще одно доказательство того, что для гения не существует запретных тем. К тональности этого рассказа надо особо прислушаться обществу—в ней ключ к одной из суровых социальных медицинских реальностей конца нашего века.
…И вот приемный покой больницы, где умирает доктор Поляков. Рассказом огромной нравственной и социальной силы, мостом, переброшенным в будущее, является и «Морфий». Кстати, коснуться этой темы, возможно, намеревался и А. П. Чехов (в одном из писем А. С. Суворину Антон Павлович упоминает, что «фельдшерица жрет морфий»), однако он не развил ее. Это, в общем, не удивительно — у каждого времени свои боли. Но почему проблема наркомании так волновала Булгакова? Дело, как мы полагаем, не только в субъективных мотивах, в отражении лично пережитого Михаилом Афанасьевичем, хотя без этого «Морфин», очевидно, пе появился бы. Описание истории страдания — величайшее предвидение. На переломе 20-х годов писатель стал свидетелем небывалых социальных бурь и потрясений, небывалого смятения душ и, быть может, ему представлялось, что раньше или позже эмоциональный иммунитет против иллюзий смертельно опасных наркотических эффектов станет остро необходимым. Художественное исследование этого явления он, несомненно, считал чрезвычайно важной темой, глубоко увлекшей его.
«Зрелище было страшное. Ребята лежали на полу. Никто ни на кого не обращал внимания. Двое самых опытных каждые пять минут делали себе уколы: они хватали иглу и дрожащими руками, плача от боли, пытались попасть себе в вену, руки в крови, в гное… Шприц никто не мыл, там в углу была лужа, в ней и споласкивали… Один парень — ему, видно, было совсем плохо — плакал, но никто на него не обращал внимания. Он упал. Я его дотащил до кровати, он стал вырываться и что-то кричать. Потом замер».
Это признание одного из юных наркоманов было приведено в 1986 г. в популярном советском еженедельнике. Но вот предостережение, что такая опасность может появиться. Оно звучит в «Морфии» (1927 г.):
«Душная ночь. Будет гроза…
Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от морфия: «…большое беспокойство, тревожное, тоскливое состояние, раздражительность, ослабление памяти, иногда галлюцинации и небольшая степень затемнения сознания…»
Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать — о, какие тусклые, казенные, ничего не говорящие слова!
«Тоскливое состояние»!..
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
Смерть от жажды райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги…
Смерть — сухая, медленная смерть…
Вот что кроется под этими профессорскими словами, «тоскливое состояние»
«Морфий»? М. Булгаков построил его в виде дневника врача Сергея Васильевича Полякова, заболевшего наркоманией. Записи охватывают всего лишь год с небольшим — от января 1917 г. по февраль 1918-го, когда Поляков уходит из жизни… Полагаю, что весьма широкое цитирование дневника Полякова уместно в этой книге, ибо, помимо всего прочего, «Морфий» (первоначальное авторское его название «Недуг») — ценнейший медицинский трактат.
«Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Анна Кирилловна — фельдшерица-акушерка — и фельдшер».
И вот случай, который станет фатальным, проведет роковую черту, вот губительные минуты.
«15 февраля.
…Я собирался ложиться спать, как вдруг сделались боли в области желудка. Но какие!…
….. Боли прекратились через семь минут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз, так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот и вращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразность боли… (приводится рисунок волн. — Ю. В.).
Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить многие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. После укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо…..
16 февраля.
… Сумерки наступают рано… Вечером пришла боль, но не сильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудной костью. Опасаясь возврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм».
Так в облике спасительного средства подкралась необратимая болезнь… Увы, пока Поляков рассматривает действие наркотика лишь с позиции исследователя, причем, в сущности, иллюзия опыта па себе напоминает обычное первоначальное любопытство жертв наркомании. Ведь и их, как правило, приводит к беде соблазн необычных ощущений.
«1 марта.
Доктор Поляков, будьте осторожны! Вздор…
Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием…
2 марта.
Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая II…»
… Необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности… Спал глубоко и хорошо-Доктор Поляков пока во власти лишь приятных ощущений от укола морфия, что так характерно для маски этой болезни. А между тем поезд в бездну уже двинулся, возврата не будет… «19 марта.
Ночью у меня была ссора с Анной К.
— Я не буду больше приготовлять раствор… Не буду. Вы погибнете…
— Да что я, морфинист, что ли?
— Да, вы становитесь морфинистом.
… Пошел в спальню. Посмотрел. На донышке склянки чуть плескалось. Набрал в шприц — оказалось четверть шприца. Швырнул шприц, чуть не разбил его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел — ни одной трещинки…
Представьте себе, не вытерпел, пошел к ней. Постучал в ее флигеле в освещенное окно…
…Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я попросил у нее извинения за бессмысленную грубость. Сам не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был вежливым человеком.
Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась на колени, прижалась к моим рукам и говорит:
— Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы пропали. Уж знаю. И себя я проклинаю за то, что я тогда сделала вам впрыскивание…
…В сущности говоря, мне понятно ее беспокойство… Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..»
Да, беспокойство и страх уже шевельнулись в душе. Однако Поляков пытается убедить себя, что это еще не морфинизм. Хотя только что пристрастие владело им, и оно уже не отпустит его. Через три недели доктор Поляков прибегает к кокаину…
«9… апреля. Черт в склянке…
Действие его таково: .
При впрыскивании… почти мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство. И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицы перелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной ломаной и черной тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первый весенний закат.
….. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать —. не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает… Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологии, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моею кровью… Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках… а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к жизни…»
Пробежал еще месяц. Тяготение все неотвратимее. Но Поляков пытается уверить себя, что наркотик даже помогает ему работать, что пациенты не страдают от его пристрастия. Его могут выдать только суженные зрачки, как врач, он знает об этом эффекте инъекций. Пока он без особых трудностей достает препарат. Увы, эта врачебная «привилегия» вообще порой способствует морфинизму: среди заболевших не так мало медицинских работников.
«6 мая 1917 года.
… Ничего особенно страшного нет. На работоспособности моей это ничуть не отражается. Напротив: весь день я живу ночным впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с операциями, я безукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным словом, что мой морфинизм вреда моим пациентам не причинил… Но другое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь узнает о моем пороке… Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило: вечером с людьми не сталкиваться…..»
Доктор Поляков все еще остается прежде всего врачом — утешением, что морфинизм не так уж страшен, служит то, что пока он справляется со своими обязанностями и его пристрастие не причинило вреда ни одному пациенту. Но одновременно круг сужается и сужается. Поляков, наконец, осознает: нужно лечиться. Это единственный шанс спастись. Единственный шанс… Но как он труден, какие усилия нужны, как унизительно все! Нет, это свыше его сил.
«14 ноября 1917 года.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы… я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире. Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечение воровски созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообще может испугать человека, который думает только об одном — о чудных божественных кристаллах…
Нет, нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений!…
— Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, — и даже голос мой жалостливо дрогнул…»
И вот завершающие страницы. Последние записи Полякова, видение смерти, рыдания по тающей жизни.
«18 ноября…
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро, и ножками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом, старушонка с желтыми волосами… В первую минуту я ее не понял и даже не испугался… А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. (Курсив М. Булгакова характеризует особенности послеморфинной галлюцинации. — Ю. В.)… Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки — вилы. Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее…..
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация…
19 ноября.
…
… Погляди на свое лицо… Слушай, Сережа. Уезжай, заклинаю тебя, уезжай…
…
1918 год. Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно… 11 февраля.
… Это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как железные, ругают за то, что долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает крючок, того и гляди распахнется дверь…
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
— Ю. В.).
1918 года. 13 февраля на рассвете в Горелове.
… Тетрадь Бомгарду. Все…»
Жизнь еще недавно прекрасного работника, талантливого человека, жизнь, обещающую так много, испепелил кристаллический божок. Наркотик привел к выстрелу. И это, увы, единственный выход, к необходимости которого Поляков приходит как врач.
«… На синем дешевом конверте таял снег….. Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано: «… Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас (обратим внимание, что Поляков убежден в нерушимости врачебной тайны, вверяемой Бомгарду. — Я?. В.)… А может быть, можно спастись? Да, может быть, еще можно спастись?….«»
Собственно, это вступление, эти слова — «может быть, моя!но спастись», предваряющие воспроизведенную выше историю жизни и смерти Сергея Полякова, звучат, словно послание автора «Морфия», обращенное к врачам наших дней. Однако почему-то именно медицина, именно врачебная корпорация пока даже и не попыталась вчитаться в волнующие эти страницы, полные острой жалости к угасающему больному, имеющие, убежден, еще недостаточно осознанный современниками непреходящий гуманный смысл и отражающие научное озарение врача-художника.
Например, современные авторы длительное время придерживались по отношению к подобным пациентам преимущественно жестких принципов. В 3-м издании БМЭ рекомендуется в качестве средства выбора одномоментное отнятие наркотика, поскольку «наркотический паек» в практике советской наркологической службы не принят. В принципе такие меры применяют во имя исцеления больного, но разве не стоит задуматься, почему шоковая терапия не дает должного эффекта.
Однозначно репрессивный тон характеризует соответствующие статьи законодательства. Так, в Уголовном кодексе УССР указывается, что если наркотические вещества изготавливаются или приобретаются без цели сбыта, для себя, то эти действия наказываются в уголовном порядке лишением свободы на срок до трех лет, а те же действия, совершенные повторно, — до пяти лет. Примерно такое же наказание за этот вид обращения с наркотиками предусмотрено Уголовным кодексом РСФСР. Следовательно, если бы сегодня Полякова и лечили, то как уголовного преступника, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ибо то, что оп доставал наркотики, пользуясь служебным положением, усугубило бы его вину.
«Морфий», быть может, доказательнее, чем любое научное исследование, побуждает взглянуть на такого пациента не с позиций запрещения и обвинения, а прежде всего с болью и состраданием. Рассказ с поразительной убедительностью показывает, что же происходит с человеком, попавшим в омут наркотического пристрастия, сколь быстр и необратим переход от психического компонента морфинизма к почти молниеносно развивающейся физической зависимости, к необходимости увеличения доз наркотика. Дневник Полякова буквально вопиет о том, как безмерно трудно спасти такого больного, даже если он, наконец, желает этого, и сколь мучительны, да, видимо, и антифизиологичны общепринятые методы лечения. Быть может, и поэтому, вследствие отгораживания от больного как от личности, до сегодняшнего времени лечение часто неэффективно.
«Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна фельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий, принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого мучительного рассказа. Что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в этом? Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
— Что вы видите смешного в этой болезни?
…
В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.
»
Анализируя «Морфий» в профессиональном аспекте, целесообразно сопоставить записи его героя, особенно после ухода из лечебницы, с содержанием речи выдающего русского психиатра В. М. Бехтерева при открытии в 1912 г. в Петербурге экспериментально-клинического института по изучению алкоголизма. Если мы придадим содержащемуся в этом выступлении выражению В. М. Бехтерева «алкоголики» более широкое значение — «наркоманы», то, думается, разделим его мнение, что для п индивидуального (разрядка моя. — Ю. В.) лечения должны применяться все признанные современной медициной наиболее пригодными меры: «…временные убежища, амбулатории, где больной может пользоваться на ходу гипнозом и другими физиотерапевтическими и фармацевтическими средствами, лечебницы для стационарных больных». В. М. Бехтерев указывает, что в одних случаях должно действовать внушение без усыпления, в других — так называемая психотерапия высшего порядка или даже психоанализ Фрейда. «Мы прибегаем к сочетанному лечению, — подчеркивает ученый, — применяя одновременно с психотерапией и внушением и физические, укрепляющие организм способы лечения, и в то же время пользуясь лекарственными, тонизирующими и успокаивающими средствами… По-видимому, возможна разработка лечебных мероприятий на основах биохимических исследований… Новое учреждение, — заканчивает В. М. Бехтерев свою речь, — принимает на себя задачу оздоравливать и поднимать нравственно упавшую личность и в то же время изучать и выяснять меры общественного характера, предупреждающие нравственное падение человека, обусловленное тем, что является продуктом его же культуры, продуктом его цивилизации»
мукой, будучи окруженным не сочувствием, а лишь презрением. Наверное, и поэтому из-за бездушия к нему — к Полякову приходит уверенность, что во время лечения он погибнет и что лечиться ему не нужно. Скажем прямо, и современный уровень лечения наркоманий нередко более напоминает стиль клиники, в которой находился Поляков, чем дух бехтеревского института.
К сожалению, врачи мало знакомы с этим произведением. Впрочем, в начале 70-х годов к нему проявила интерес комиссия по наркотикам при Минздраве СССР. В Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, в фонде М. А. Булгакова, сохраняется письмо председателя комиссии Э. А. Бабаяна, касающееся рассказа «Морфий» с позиций медицины. Однако рассказ так и не используется в пропаганде против употребления наркотиков. В самом деле, ведь формально «Морфий» никак не соответствует таким положениям: не допускать информирования о названиях наркотиков и применяемых наркоманами дозах; не использовать специальные медицинские термины, касающиеся клинических проявлений наркоманий; развенчивать бытующее еще ошибочное представление о наркоманах как о лицах с творческим складом, высоким интеллектом; не освещать эффекты наркотизации с использованием слов и выражений, придающих информации позитивную окраску («эйфория», «блаженство» и др.). Между тем дневник Полякова отвечает этим профилактическим целям, причем в истинно гуманном смысле, ибо Булгаков не осуждает и не обеляет несчастного доктора, но раскрывает правду в ее горькой противоречивости. Ведь если бы наркотики вызывали только боль и муку, кто бы ими пользовался? Лишь в мае 1978 г., с купюрами из-за малого объема газетной площади, «Морфий» вновь увидел свет в еженедельнике «Литературная Россия», вновь пришел к читателю. Вводя это малоизвестное произведение Булгакова в наше общественное достояние, Константин Симонов писал в небольшом предисловии к «Морфию»: «Это рассказ о том, как неотвратимо гибнет человек, в силу ряда обстоятельств постепенно и поначалу незаметно для себя втянувшийся в употребление наркотиков. Булгаков написал этот рассказ с великолепным знанием дела, как врач, беспощадно ставящий диагноз и причин и последствий. Позиция Булгакова как писателя бескомпромиссна. Именно потому, что он любит людей, сочувствует им, он не боится выглядеть судьей тех слабостей, которые, с его точки зрения, недостойны человека».
Так была снята пелена забвения, так с большим запозданием восторжествовал, употребляя название одного из рассказов Ю. Щербака, закон сохранения добра.
что один из первых, не дошедший до нас, рассказ Булгакова «Огненный змий» (или «Зеленый змий») касался последствий алкогольных галлюцинаций у больного в стадии белой горячки. Больной гибнет в пламени пожара — ему привиделся огненный змий, душащий его, и он поджигает свой дом. Мы не можем судить о сущности самого рассказа, только вправе предположить, что таких больных будущий писатель мог наблюдать в клинике М. Н. Лапинского.
«Гудок» и «Красная газета», «Рупор» и «Бузотер», «Заноза» и «Красный перец»… Булгаков-фельетонист часто касается па этих страницах проблем пьянства и алкоголизма как проявлений бескультурья, хамства, мещанства. Конечно, нет нужды преувеличивать литературные достоинства этой части его наследия, для него это лишь «проходные темы», но дарование писателя, его наблюдательность, прекрасное перо публициста отразились и в малых сатирах, уже тогда выделяя их в газетном половодье.
Например, фельетон «О пользе алкоголизма», опубликованный в «Гудке» в 1925 г.
«… — Прежде всего перед нами возникает вопрос: действительно ли пьян означенный Микула?
— Ого-го-го-го! — закричала масса.
— Ну хорошо, пьян, — согласился представитель. — Сомнений, дорогие товарищи, в этом нет никаких. Но тут перед нами возникает социальной важности вопрос: на каком основании пьян уважаемый член союза Микула?
— Именинник он! — ответила масса.
— Нет, милые граждане, не в этом дело. Корень зла гораздо глубже. Наш Микула пьян, потому что он… болен…
— Да-с, милейшие товарищи, пьянство есть не что иное, как социальная болезнь, подобная туберкулезу, сифилису, чуме, холере….. Я продолжаю, товарищи……. в буржуазном обществе выпивали 900 лет подряд, и всякий и каждый, не щадя младенцев и сирот. Пей, да дело разумей, — воскликнул знаменитый поэт буржуазного периода Тургенев. После чего составился ряд пословиц народного юмора в защиту алкоголизма, как-то: «Пьяному море по колено», «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», «Не вино пьянит человека, а время», «Не в свои сани не садись», а какие, бишь, еще?..
— Чай не водка, много не выпьешь! — ответила крайне заинтересованная масса.
— Верно, мерси. «Разве с полведра напьешься!», «Курица и та пьет», «И пить умереть, и не пить умереть», «Налей, налей, товарищ, заздравную чару!..»
…Итак, — гремел оратор. — Вы видите, насколько глубоко пронизала нас социальная болезнь. Но вы не смущайтесь. Вот, например, наш знаменитый самородок Ломоносов восемнадцатого века в высшей степени любил поставить банку, однако вышел первоклассный ученый и товарищ, которому даже памятник поставили у здания университета на Моховой улице. Я бы еще мог привести выдающиеся примеры, но не хочу…..»
Фельетон, на первый взгляд, не клеймит алкоголизм уничижительными словами, скорее он вызывает улыбку. Но вспомним, например, восхваление спиртного — ив тексте, и в иллюстрациях — в «Книге о вкусной и здоровой пище» (издание 1952 г.), где приводилась «руководящая» цитата: «Весело стало жить, значит и выпить можно, но выпить так, чтобы рассудка не терять и не во вред здоровью». Фельетон «О пользе алкоголизма», основанный, казалось бы, на частном факте, собственно, свидетельствует о том, что попустительство это давнее, усугублявшееся беспомощной пропагандой и пошлыми сентенциями. Примечательно, что примерно такую же лекцию в 60-х годах читал один из персонажей А. Райкина.
— двадцать минут, включая и перепечатку. Блистательный юморист, он обогатил отечественную литературу и талантливыми образцами смешного. Но есть среди его сатир повествование, где писатель как бы следует своему учителю в литературе М. Салтыкову-Щедрину, где особенно сильна муза печали. Это «Самогонное озеро» — обличение нравов 20-х годов, перекликающееся и с нашими буднями. Его коллективный герой — печально знаменитая квартира № 50.
«… Председатель ушел со словами:
— Ну и самогон у Сидоровны. Зверь — самогон.
В три часа ночи явился Иван Сидорыч. Публично заявляю: если бы я был мужчина, а не тряпка, я, конечно, выкинул бы Ивана Сидорыча вон из своей комнаты. Но я его боюсь. Он самое сильное лицо в правлении после председателя. Может быть, выселить ему и не удастся (а может, и удастся, черт его знает!), но отравить мне существование он может совершенно свободно. Для меня же это самое ужасное. Если мне отравят существование, я не смогу писать фельетоны, а если я не буду писать фельетоны, то произойдет финансовый крах.
— Драсс… гражданин жури… лист, — сказал Иван Сидорыч, качаясь, как былинка под ветром. — Я к вам.
— Очень приятно.
… Заметку бы написал… статью… Желаю открыть общество… Так и написать: «Иван Сидорыч, эксперантист (так в ранних публикациях. — Ю. В.), желает, мол…»…
язык.
— Впрочем… извини… с… я завтра.
— Милости просим, — ласково ответил я, подводя Ивана Сидорыча к двери (он почему-то хотел выйти через стену)…
В 10 пришел младший дворник (выпивший слегка), в 10 ч. 20 м. старший (мертво-пьяный), в 10 ч. 25 м. истопник (в страшном состоянии. Молчал и молча ушел. 5 миллионов, данные мною, потерял тут же в коридоре).
В полдень Сидоровна нахально не долила на три пальца четверть Василию Ивановичу. Тот тогда, взяв пустую четверть, отправился куда следует и заявил:
— Самогоном торгуют. Желаю арестовать.
— А ты не путаешь? — мрачно спросили его где следует. — По нашим сведениям, самогону в вашем квартале нету.
— Нету? — горько усмехнулся Василий Иванович. — Очень даже замечательны ваши слова»
«Самогонное озеро» было опубликовано в 1923 г. И осушения его не произошло, на глазах у всех оно превращалось в море. Хотя периодически принимались антиалкогольные постановления, проходили рейды по изъятию змеевиков, скрещивались газетные шпаги. Размышляя о причинах, обращаешься к поучительной печатной дискуссии между одним из адвокатов пьянства доктором К. К. Толстым и выдающимся русским гигиенистом Ф. Ф. Эрисманом. Дискуссия проходила в 1896–1897 гг., но в словах Ф. Ф. Эрисмана, по сути, ничего не устарело. По суждениям К. К. Толстого, отмечает Ф. Ф. Эрисман, «русский народ пьет мало, даже слишком мало, потребление спиртных напитков до сих пор не нанесло ему никакого вреда, и он может смело пить больше… По официальным сведениям, приводимым д-ром Толстым, «острых отравлений спиртом» в Петербургской губернии ежегодно наблюдается на 1 млн. жителей лишь несколько десятков, тогда как в одном Петербурге еженедельно несколько сот человек поднимаются на улице в «безобразно пьяном виде»… Может быть, д-р Толстой скажет, что поднимаемые на улицах в безобразно пьяном виде не суть больные и что это состояние нисколько не вредно для здоровья… Широкое распространение таких взглядов на потребление алкоголя……. мы считали бы большим несчастьем для России»
статистике долгие годы считалось, что «самогона в кварталах нет», что его и не может быть. Между тем производство самогонных аппаратов превратилось чуть ли не в индустрию. Писатель, как бы подтверждая выводы основоположника русской гигиенической науки Эрисмана об отсутствии какого-либо водораздела между бытовым пьянством и алкоголизмом как эпидемической болезнью, предъявил свое обвинение около семидесяти лет назад.
«Летучий голландец» о злоключениях мнимого больного, попавшего в курорт-но-бюрократическую карусель и мотающегося по стране от Урала до Сочи. Рассказ актуален и в наши дни. А разве не напоминает иного современного участкового врача, порой вольно или невольно превращающегося в «скоростника», персонаж фельетона «Человек с градусником»?
«Врач завинтился совершенно. Приехал на станцию, осмотрел пять человек с катаром желудка. Одному выписал соду три раза в день по чайной ложке, другому три раза в день по полчайной ложки, третьему — один раз в день по 1/2 чайной ложки, четвертому и пятому для разнообразия через день по ложке, шестой ногу сломал, двое страдали ревматизмом…
И тут прибежали и сказали, что в летучке один заболел. Врач только тихо крякнул и полетел к больному: «… Когда заболел? 13-го? 15-го? Ах, 16-го… Хорошо, то бишь, плохо… Сколько тебе лет? То есть я хотел спросить: живот не болит? Постой, постой, не кричи. А тут?»
— Ого-го…..
Дрезина готова, — послышалось за дверью.
— Сейчас, одну минуту… Голова болит?.. Когда заболела? То есть я хотел спросить, поясницу ломит?.. Ага! А коленки? Покажи коленку. Сапог-то стащи!
— У меня в прошлом году…
— А в этом?.. Так… Селедки не есть! Расстегни рубашку. Вот те градусник. Да не раздави, смотри. Казенный…
— Дрезина дожидается!
— Счас, счас, счас!.. Рецепт напишу только. У тебя инфлуенца, дядя. Отпуск пишу тебе на три дня. Как твоя фамилия? То есть я хотел спросить, ты женатый? Холостой? Какого ты полу?.. Фу, черт, то есть я хотел спросить, ты застрахованный?
… Вот тебе рецепт. Порошки будешь принимать…
— Дрезина…
… Через три дня на станции сидел человек в куртке с бугром под левой мышкой и рассказывал:
— Замечательный врач. Прямо скажу: выдающий врач! Ну до чего быстрый, как молния! Порх, порх… Сейчас, говорит, язык покажи, пальцем в живот ткнул, я свету не взвидел, все выспросил, когда да как…..
— Ну, что ж, вылечил? Капли, наверное, давал. У него капли есть замечательные…
— Да, понимаешь, не каплями. Градусником. Вот тебе, грит, градусник, носи, говорит, на здоровье, только не раздави — казенный!…
— И помогает градусник?
Говорю тебе, как рукой сняло. Спины не мог разогнуть. А на другой день полегчало. Опять же и голова…
— До чего наука доходит!»
«Столица в блокноте», печатавшихся в газете «Накануне» в 1922–1923 гг. Ее название — «Гнилая интеллигенция».
«Расстался я с ним в июне месяце. Он пришел тогда ко мне, свернул махорочную козью ногу и сказал мрачно:
— Ну вот и кончил университет.
— Поздравляю вас, доктор, — с чувством ответил я». Перспективы у новоиспеченного доктора вырисовывались в таком виде: в здравотделе сказали: «вы свободны», в общежитии студентов-медиков сказали: «ну, теперь вы кончили, так выезжайте», в клиниках, больницах и т. под. учреждениях сказали: «сокращение штатов».
«… Он вынул футляр от шприца и угостил меня «Ирой рассыпной».
Раздавленный изумлением, я ждал объяснений. Они последовали немедленно:
— Грузчиком работаю в артели. Знаешь, симпатичная такая артель: шесть студентов пятого курса и я…
— Что же вы грузите?!
— Мебель в магазины. У нас уж и постоянные давальцы есть…
— А медицина?!
— А медицина сама собой. Грузим мы раз-два в неделю. Остальное время я в клинике, рентгеном занимаюсь.
— А комната? Он хихикнул.
— И комната есть….. Перевозили мы мебель в квартиру одной артистки. Она меня и спрашивает с удивлением: «А вы, позвольте узнать, кто, на самом деле? У вас лицо такое интеллигентное». Я, говорю, доктор. Если б ты видел, что с ней сделалось!…. Через нее я и комнату получил, у ее знакомых…
Очарованный сказочными успехами моего приятеля, я сказал после раздумья:
— Вот писал все: гнилая интеллигенция, гнилая… Ведь, пожалуй, она уже умерла. После революции народилась новая, железная интеллигенция…»
Заметка М. Булгакова не так сиюминутна, как может показаться. Медицина немало потеряла из-за появления «железной интеллигенции», из-за того, что врачи в силу жизненных обстоятельств лишь между прочим занимались рентгеном.
«На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое…» Здесь, в бывшем Румянцевском музее, в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, хранятся рукописи М. А. Булгакова, его письма, книги, которыми он пользовался. И вот я перелистываю путеводитель «Крым» И. М. Саркизова-Серазини (издательство «Земля и фабрика», 1925 г.), принадлежавший Михаилу Афанасьевичу, вчитываюсь в места, подчеркнутые им красным или синим карандашом.
«Крымское сирокко доводит нервных больных до исступления (подчеркнуты слова, которые выделил Булгаков. — Ю. В.). Люди умственного труда чувствуют ухудшение….. Неудобство комнат, полное отсутствие медицинской помощи… И не могут люди с больными нервами долго по ночам гулять… Как только мраком окутывается долина, идут они в свои комнатки и спят, тревожимые странными сновидениями».
Эта довольно мрачная характеристика не располагала к поездке писателя в Коктебель. Тем не менее он воспринял путеводитель, пожалуй, юмористически. В очерке «Коктебельская загадка» М. Булгаков буквально цитирует эти предупреждения. «Беспрерывный ветер….. Нарушались в организме все функции, и больной чувствовал себя хуже, чем до приезда в Коктебель… Отсутствие воды — трагедия курорта……. колодезная вода, соленая, с резким запахом моря…»
«Дверь открылась.
— Вам письмо. В письме было:
«Приезжайте к нам в Коктебель. Великолепно. Начали купаться. Обед 70 коп.»
И мы поехали…»
Такова, собственно, преамбула цикла «Путешествие по Крыму». Эти очерки и сегодня побуждают взглянуть на уникальный уголок природы с позиций медицины и гигиены.
«… Когда спадает жара, по укатанному шоссе я попадаю в парки. Они громадны, чисты, полны очарования. Море теперь далеко, у ног внизу, совершенно синее, ровное, как в чашу налито, а на краю чаши, далеко, далеко, лежит туман… На площадках, усыпанных таким гравием, группами и в одиночку, с футбольными мячами и без них, расхаживают крестьяне, которые живут в царских комнатах. В обоих дворцах их около 200 человек.
Примечания
— М.: Правда, 1990.— С. 15.
Комментарии
—593
{74} 13, т. 1, с. 640—6411
{75} 13, т. 1, с. 622—651
—649
{78} 9
{79} 14, с. 545—546
{80} 46
{82} 8
{83} 12, с. 35—36