ВСТУПЛЕНИЕ
«Я вернусь...»— эти слова, написанные рукой Михаила Афанасьевича Булгакова майским днем 1927 года в личном альбоме Марии Павловны Чеховой, в уединенном аутском доме, относятся к Ялте. Как же отозвалось влияние этих мест в духовной биоiрафии писателя, что предстаiшяли для нет люди, с которыми судьба свела Булгакова в Крыму? Об этом и пойдет рассказ в нашей книге.
О пребывании в Крыму писателя, имя которого знала, пожалуй, вся читающая и театральная Россия 20—30-х годов, почти ничего не напоминает. Парадоксально, но имя автора «Бега» отсутствует даже в крымских историкокраеведческих работах последних лет. Например, в московских, киевских и симферопольских изданиях подобного рода, относящихся к 80-м годам, к эре возрождения и триумфа Булгакова, можно увидеть кабинеты Н. Бирюкова и П. Павленко, прочитать о пребывании в Крыму К. Тренева и В. Маяковского, Д. Бедного, Б. Лавренева, В. Вишневского, И. Тихонова, Э. Багрицкого, А. Корнейчука, Л. Соболева, А. Первенцева, М. Залки, Д. Фурманова, А. Гайдара, Н. Погодина, В. Билль-Белоцерковского — советской литературной элиты. Фамилии Булгакова там нет. Как будто это не он (сказавший: любить, значит жалеть — в отличие от многих писателей, воспевавших кровавую борьбу в Крыму) фактически первым изобразил подлинный Перекоп как трагедию родины..
«Лежи, фантаст с загражденными устами»,— с горечью сказал о себе создатель «Мастера и Маргариты». Потребовалось пять десятилетий, чтобы свет хлынул, чтобы после полного неприятия Булгакова, а затем перекрашивания его романов и пьес в розоватые тона наследие писателя пришло к нам целиком, без умолчаний и купюр, и имя его стало известно и почитаемо в своем отечестве. И все же путь этот лишь начинается.
Конечно, предмет исследования «повит пеплом глубоких раздумий», ибо мы перелистываем повесть о сложной и противоречивой эпохе. Но воссоздадим прежде всего картину, без ярких красок которой, пожалуй, трудно ощутить силу притяжения Мастера к этим берегам, почувствовать токи жизнеутверждающего начала, столь присущие Михаилу Афанасьевичу.
«Светлеет. По горам цепляются облака и льется воздух. Нигде и никогда таким воздухом, как в Ялте, не дышал. Он сладкий, холодный, пахнет цветами, если глубже вдохнуть— ощущаешь, как он входит струей»... «По укатанному шоссе я попадаю в парки. Они громадны, чисты, полны очарования»... «На закате, когда край моря одевается мглой и каждого тянет улететь куда-то ввысь и вдаль»...— вот булгаковское видение Крыма.
Каким предстает крымский сюжет в многомерном пространстве булгаковского творчества, как выглядит этот уголок отчизны Мастера — после Кавказа, Киева, Москвы и Смоленщины, с любовью описанных его пером? Поразительно сдержанно, с трогательной любовью к творцу «Вишневого сада» и «Трех сестер» М. А. Булгаковым выписана тончайшая литературная гравюра «У Антона Павловича Чехова». Вошедший в его «Путешествие по Крыму», этот очерк, по сути, открывает послеоктябрьскую страницу в чеховском жизнеописании. Прекрасны булгаковские зарисовки Коктебеля, Ливадии, Ялты, дорога на Севастополь, зарисовки моментальные, почти фотоiрафичеекие, отразившие приметы времени и не похожие ни на какие другиее. Джанкой и Чонгар... Карпова балка и Юшупь, Большой дворец в Севастополе... Мы отчетливо видим их сквозь дымы «Бега». Отзвуки воспоминаний о Крыме звучат в «Мастере и Маргарите», в ялтинских страницах романа, продиктованных Михаилом Афанасьевичем в январе 1940 года, незадолго до смерти. Булгаков почти лишен зрения. Но в строках незавершенной пьесы упоминается Ласточкино гнездо и встают видения Воронцовекого дворца.
«Феодосийский поезд пришел, пришла гроза, потом стук колес, и мы на юг, на берег моря»— таковы первые такты булгаковской крымской главы с четким географическим обозначением.
— одна из тайн его сердца. Вспомним: Михаил Булгаков — дитя Киева, великого Города с удивительными горизонтами и величественной природной архитектурой, с почти осязаемым ощущением безбрежного зеленого пространства, открывающегося с круч над Днепром. Возможно, именно эта картины — живой первоисточник неугасаемой страсти Булгакова к магнетизму пути, и Крым обладает тут неким сродством с Киевом. (Не случайно в «Белой гвардии» эпически возвышенный образ родного города вызывает видения крымского Черноморья: «Сады красовались на прекрасных горах... Отвесные стены, замеченные вьюгою, падали на нижние террасы, а те расходились все дальше и дальше, переходили в береговые рощи над шоссе, вьющемся по берегу великой реки, и темная скованная лета уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море» (2, 1, с. 66—67).
Впрочем, «охота к перемене мест»— священная болезнь русских литераторов. Пушкина называли «Протеем» за его поразительную способность мысленным взором проникать в любую страну, любую эпоху — от дней «вещего Олега» и смутного времени Бориса Годунова до моцартовской Вены и средневековой Италии. Булгакову, как и Пушкину, не повезло с заграничными маршрутами. «В заграничной поездке мне отказано, и я очутился вместо Сены на Клязьме»,— горько шутил он в 1935 году в письме Викентию Викентьевичу Вересаеву. Ограниченнме властью пределы и полет мечты, ощущение силы своего таланта и вечный бастион перед Мастером... «А я? Ветер шевелит клены возле клиники, сердце замирает при мысли о реках, местах, морях. Цыганский стон в душе. Но это пройдет»,— пишет Михаил Афанасьевич в начале 30-х годов своему близкому другу и первому биографу Павлу Сергеевичу Попову. Тяготение к особой «ауре» Крыма и Кавказа отражено в дневниках и письмах М. А. Булгакова, а строки из «Багрового острова»— «... остров затягивало дымкой, и исчезала в ней изумрудная, напоенная солнцем береговая полоса»— навеяны, нам думается, таврическими ассоциациями.
—1930 годы — самое блистательное, многообещающее в жизни писателя, но и безмерно тяжкое, предвещающее дальнейшие грозы.
Вдумаемся же в хронику тех лет. Михаил Афанасьевич переступил порог волошинского дома в Коктебеле не как недавний врач, решивший посвятить себя литературе, а как создатель «Белой гвардии», высоко оцененной современниками. К лету 1925 года были написаны «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце», и таким образом Булгаков заявил о себе как первооткрыватель острейших тем, как провидец поразительной силы.
Однако жизнь складывалась непросто, неоднозначно. Наступило труднейшее время для словесности, пришла эпоха «юрких авторов, знающих, когда надеть красный колпак, а когда скинуть, когда петь сретение царю и когда серп и молот. Писатель, который не может стать ярким, дозгжен ходить на службу с портфелем. В наши дай в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь, Тургенев переводил бы Бальзака и Флобера, Чехов служил бы в Комздраве». В этой характеристике литературной среды, принадлежащей И. Замятину, ничего не преувеличено. Надо было обладать истинным мужеством, а не только талантом, чтобы решиться не «бегать с портфелем». К этой небольшой литературной плеяде принадлежал и Булгаков. Хотя бы поэтому он привлек к себе такое внимание в Доме поэта.
«Белой гвардии» для Московского Художественного театра. Быть может, в эти дни творческого озарения пред ним пронеслись и сны «Бега». Быть может, тут, под грядой Карадага, Булгаков впервые отчетливо ощутил, что стремительное течение Романа и магия Театра одинаково подвластны ему.
«Стираются и исчезают воспоминания»,— писал Мастер. Но все проходит и ничто не исчезает. «Дни Турбиных», возникшие из «Белой гвардии», появились на сцене МХАТа в 1926 году. Тогда же в театре Евгения Вахтангова была поставлена пьеса Булгакова «'Зойкина квартира». В 1928 году в Камерном театре зрители увидели его пьесу «Багровый остров». Газеты сообщали, что в Московском Художественном театре готовится к постановке «Бег». В 1928 году «Дни Турбиных» были поставлены в Берлине, и среди зрителей находился бывший гетман П. Скоропадский...
В 1929 году на чтении Булгаковым своей новой пьесы «Кабала святош» присутствовал цвет МХАТа —О. Л. Книппер-Чехова, И. М. Москвин, В. Я. Станицып, М. М. Яншин, П. А. Марков... «Дорогой и милый Михаил Афанасьевич! Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр»,— писал К. С. Станиславский в 1930 году. Мало кто из современников Булгакова добился за столь короткое время такого успеха в литературе и драматургии. И мало кто подвергался такой злобной хуле, и клевете со стороны ревнителей «пролетарской культуры».
Нищета, улица и гибель... В этой булгаковской оценке своих перспектив нет преувеличения. В начале 1929 года в письме в высшие инстанции, одним из адресатов которого был Сталин, Михаил Афанасьевич писан: «... В настоящее время узнал о запрещении к представлению «Дней Турбиных» и «Багрового острова». «Зойкина квартира» была снята после двухсотого представления. Таким обратом, к настоящему театральному сезону все мои пьесы окатываются запрещенными, в том числе и выдержавшие около трехсот представлений «Дни Турбиных».
В 1926 году в день генеральной репетиции «Дней Турбиных» я был в сопровождении агента ОГПУ отправлен в ОГПУ, где подвергался допросу.
«Мой Дневник» в 3-х тетрадях и единственный экземпляр сатирической повести моей «Собачье сердце». Ранее этой» подвергалась -запрещению повесть моя «Записки па манжетах». Запрещен к переизданию сборник сатирических рассказов «Дьяволнада»... Ромагг «Белая гвардия» был прерван печатанием в журнале «Россия», т. к. 'запрещен был самый журнал» (57, с. 31).
Обыск, допрос, запрещения... Какое безбоязненное письмо, без тени искательности!
«Борьба с цензурой, какой бы она ни была гг при какой власти она не существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы...»— вот строки эти письма Булгакова от 28 марта 1930 года правительству СССР, направленною властям через ГПУ! Они написаны во времена, когда уже почти безраздельно торжествовала лишь «начальственная правда», и можно себе представить дни и ночи писателя в обстановке, когда выражение «булгаковщина» превратилось чугь ли ни в официальное ругательство. Бот почему не будет преувеличением допущение: Крым — в лучших ею чертах — являл для Михаила Афанасьевича как бы живительный глоток кислорода.
Последний раз ему довелось побывать тут летом 1930 года...
«Лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и рапитается но нее стороны». По старому узкому петляющему шоссе, отходящему от минаретов дворца «Дюльбер», где ныне мисхорский санаторий «Красное знамя», идем вверх. Пять магнолий по краю асфальтированного двора, перенаселенный жилой дом причудливой архитектуры с несколькими наружными лесенками. Именно отсюда Михаил Афанасьевич писал далеким летом: «... Погода неописуемо хороша... Сейчас еду в Ялту...» Тут находился пансионат «Магнолия», где он, по сути, пережил прелюдию к «Адаму и Еве» и «Мастеру и Маргарите». Дорога, открытая заново... Авторами движет желание создать, двойной портрет— Мастера в крымской теме и Крыма дней Булгакова. Найденные спустя шесть десятилетий пять вечнозеленых магнолии, след пансионата «Магнолия», давно исчезнувшего,— как бы доказательство, что сама природа хранит память о ее Певце.
— менее всего некое вольное повествование. Оно опирается на авторитетные литературные и документальные источники, на глубокие труды исследователей жизни и творчества М. А. Булгакова. Прежде всего это «Воспоминания» Л. Е. Белозерской (М., 1990), где из первых уст, талантливо и документально точно обозначены крымские вехи писателя. Чрезвычайно интересно исследование В. В. Гудковой, касающееся «Бега» (М. А. Булгаков. Пьесы 20-х годов, 1990). В книге «Остров Коктебель» В. Купченко (1991) и в очерке «М. Булгаков и М. Волошин» В. Купченко и 3. Давыдова (сборник «М. А. Булгаков— драматург и художественная культура его времени». М., 1988) впервые описано коктебельское лето Михаила Булгакова. Эти же аспекты затрагивает М. О. Чудакова в «Жизнеописании Михаила Булгакова». В определенной мере они отражены и в переписке между М. А. Булгаковым и В. В. Вересаевым. Киммерии посвящена и книга 3. Д. Давыдова «Максимилиан Волошин. Коктебельские берега. Поэзия, рисунки, акварели, статьи» («Таврия», 1990). Наконец, еще малоизвестная, но значимая страница— изыскания I". А. Шалюгина, опирающиеся, в частности, па архивы и общение с чеховской семьей. Они впервые пролггвают свет на дружсстоенные взаимоотношения между Михаилом Афанасьевичем Булгаковым и Михаилом Павловичем и Марией Павловкой Чеховыми. Очерк об этом «Чеховское притяжение» был опубликован в 1986 году. Крыма касается и К). Г. Виленский в книге «Доктор Булгаков» (1991). Таким образом, мы развиваем начатое.
Какова же структура предлагаемой книги? Прежде всего это круг Коктебеля. Далее мы посетим дом А. П. Чехова в Аутке, где не раз бывал Михаил Афанасьевич, расскажем о ялтинских, мисхорских и судакских днях писателя, а затем перелистаем страницы «Бега». В рамках избранной темы хотелось передать, в образах истории подлинные черты тех далеких лет, с уже почти исчезнувшими топографическими и бытовыми подробностями и деталями, и точнее рассказан, о современниках Булгакова.
В самом сюжете, в скрещении суждений и исканий, оказывается, таилось что-то булгаковское, с порою совершенно неожиданными для авторов прозрениями, поворотами и находками. Это касается и раздумий о влиянии волошинского Дома поэта на дальнейший творческий путь Булгакова, и мотивов нравственной связи с А. П. Чеховым, и сегодняшней трактовки «Бега», и последних крымских ассоциаций, не оставлявших Мастера...
— зримый образ булгаковского Крыма. Большую работу тут проделал В. В. Навроцкий, собрав уникальный иллюстративный материал, редкие первоисточники тех лет, документально проследивший крымский путъ писателя. Авторы выражают признательность коллекционерам, краеведам, способствовавшим в этом поиске. В книге также впервые воспроизводятся некоторые документы и фотографии из фондов ялтинского Дома-музея А. П. Чехова, относящиеся к описываемым событиям и встречам.
была напрасной.