ГЛАВА 2. У АНТОНА ПАВЛОВИЧА
«Как странно здесь...»
«Но до чего же она хороша! ... По спящей, еще черной в ночи набережной носильщик привел куда-то, что показалось похожим на дворцовые террасы. Смутно белеет камень, парапеты, кипарисы, купы подстриженной зелени, луна догорает над волнорезом сзади, а впереди дворец,— черт возьми!.. В окнах гостиницы ярусами Ялта... Светлеет».
Так необыкновенно ярко рисует М. Булгаков свои первые ялтинские впечатления. О том, что Михаилу Афанасьевичу и Любови Евгеньевне сразу же удалось поселиться в гостинице, мы находим подтверждение и в «Воспоминаниях» Л. Е. Белозерской-Булгаковой: «Когда мы подошли к Ялте, она была вся в огнях — очень красивая, — и, странное дело, сразу же устроились в гостинице, не мыкались, разыскивая пристанище на ночь —два рубля с койки...»
Уютный гостиничный номер после мучительного морского перехода... Полагаем, что это была «Россия».
«В Ялте прожили сутки и ходили в дом Чехова»,— писала Л. Е. Белозерская Волошиным 10 июля 1925 года со станции Лозовая. Михаил Афанасьевич и Любовь Евгеньевна пришли в этот дом 8 июля во второй половине дня. Пуль их лежал по неведомым улицам. Что же открывалось взору? В самом начале Аутской (теперь Морская), на углу справа возвышался доходный дом Ширяева, через дорогу собор Александра Невского (архитектор академик Н. П. Краснов), левее— женская гимназия, попечителем которой был А. П. Чехов, по правую руку— дом А. Л. Бертье-Делагарда, строителя Ялтинского и Одесского портов, известного историка, археолога. Выше привлекал внимание особняк княгини Барятинской, где тогда экспонировалась коллекция редких картин, далее справа— греческая церковь. Пустынные квартаны... И вот, наконец, чеховский сад и очертания белой дачи. Наступил момент, о котором Михаил Афанасьевич, возможно, мечтал в течение многих лет, из гимназического далека.
Антон Чехов и Михаил Булгаков... Две короткие жизни, отзвуки которых так значимы и сегодня, непостижимая взаимосвязь двух судеб, таинственное родство душ — приход в словесность через медицину, непоказная, но непоколебимая вера в христианские начала, драматургическое дарование, сделавшее обоих вечной славой отечественного театра... В некрологе в связи со смертью М. А. Булгакова П. С. Попов писал: «Михаил Афанасьевич пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдшiея литературе. К ею творчеству приложима характеристика, данная профессором А. Б. Фохтом в отношении А. П. Чехова. Чехов был учеником Фохта по медицинскому факультету: «Немало дала писателю медицина, которая много берет из жизни и цель которой прекрасно отмечена у Гете: «цель медицины, как науки, постигать жизни сложный ход».
Л. Е. Белозерская пишет, что Булгаков любил Чехова, но не фанатичной любовью, а какой-то ласковой, какой любят умного старшего брата. И прекрасно, глубоко знал его творчество. Михаил Афанасьевич восторгался записными книжками Антона Павловича, а многие его письма знач наизусть. Однажды, как вспоминает Л. Е. Белозерская, он спросил ее, какое из литературных произведений ей нравится больше всего. И услышав, что, по мнению Любови Евгеньевны, это «Тамань» М. Ю. Лермонтова, заметил: «Вот и Антон Павлович так считает». (Обратим внимание на это обращение— Антон Павлович.— Авт.). Булгаков тут же процитировал письмо Чехова поэту Я. П. Полонскому от 18 января 1888 года, где он говорит о «Тамани» как доказательстве родства русского стиха с талантливой изящной прозой...
В квартире Булгаковых на Большой Пироговской в Москве, где в гостях бывала и Мария Павловна Чехова, в ряду собрания русских классиков — Пушкина, Лермонтова, обожаемого Михаилом Афанасьевичем Гоголя, Лескова, Тургенева, Гончарова — стояли и тома Чехова, к которым писатель часто обращался.
Чеховские мотивы постоянно звучат в произведениях Булгакова, и туг нечто большее, чем литературные совпадения. То это слова Сони из «Дяди Вани» — «Мы отдохнем, мы отдохнем» в устах Лариосика в «Днях Турбиных», то московский рефрен трех сестер в «Записках на манжетах», то снег на Караванной из пьесы «Бег», который ассоциируется с тоской чеховских героинь по недостижимой духовной родине. Поразительно, что и «Чайка», и «Дни Турбиных» индуцированы киевским жизненным материалом, что у Чехова появляется прообраз «консультанта с копытом» и есть описание снов, которые так напоминают картины сновидений Турбина. Оба писателя обогатили науку яркими клиническими наблюдениями, например, о сущности «болевой жизни», когда, по выражению Чехова, «чутье художника стоит иногда мозгов ученого». А из своего умопомрачительного путешествия из Житомира в осажденный Киев Ларион Ларионович Суржанский привозит в дом Турбиных на Алексеевском спуске единственное сокровище — книги Чехова. «Рубашка, впрочем, у меня здесь, кажется, есть одна. Я в нее собрание сочинений Чехова завернул. А вот будете ли вы добры дать мне кальсоны?» И далее Лариосик произносит почти чеховскую по тональности фразу: «Кремовые шторы... За ними отдыхаешь душой. Забываешь о всех ужасах войны. А ведь наши израненные души так жаждут покоя». Между прочим, существовал реальный прообраз Лариосика — г-н Судзиловский, родственник Татьяны Николаевны Лаппа, первой жены писателя, которому доктором Булгаковым был выписан рецепт успокоительной микстуры.
При любых обстоятельствах, горячо подчеркивают и Чехов и Булгаков, врач не имеет права даже просто санкционировать унижение человека, оставаться бесстрастным свидетелем насилия. В «Острове Сахалине» Чехов высказал свое суждение о таких врачах и даже записал несколько подлинных фамилий. И как бы развивая эту линию, доктор Яшвин в рассказе «Я убил» стреляет в мучителя в полковничьей форме. «Я буду поддерживать высшее уважение к человеческой жизни с момента ее зачатия; даже под угрозой я не использую мои знания в противовес законам человечности»,— говорится в Женевской декларации — международном кодексе норм врачебной этики. Первыми, кто ударил в литературе в колокол врачебной совести, были Чехов и Булгаков.
Пролетело время. В 1932 году в дни тяжелых раздумий о судьбе, о сложившемся и не сложившемся («в прошлом... я совершил пять роковых ошибок...») Булгаков пишет Павлу Попову: «Недавно один близкий мне человек утешил меня предсказанием, что когда я буду вскоре умирать... никто не придет ко мне, кроме Черного Монаха. Представьте, какое совпадение. Еще до этого предсказания засел у меня в голове этот рассказ». Речь идет о рассказе Чехова «Черный Монах», который действительно в чем-то существенном определил круг размышлений Булгакова и о себе, и о своих героях. Исследователи особенно выделяют ранний рассказ Булгакова «Красная корона» (1922), видя в нем ядро «художественного мироощущения Булгакова». Осознание героем своей вины за участие в убийстве соотечественников в годы гражданской усобицы приводит его к безумию. Характерный подзаголовок рассказа — история болезни— отсылает нас к чеховскому определению своего «Монаха»: «Это рассказ медицинский».
Художественный опыт «Черного монаха» отразился в рассказе Булгакова «Морфий» (1927), конец которого прямо соотносится с трагическим финалом у Чехова («Да, я безнадежен. Он замучит меня»), а болезненные видения морфиниста явно перекликаются с чеховскими строками. «И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и рожками не перебирает под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... вдруг пот холодный потек у меня по спине — понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли»,— пишет Булгаков. Напомним, что именно у чеховского магистра Коврина, заболевшего от интеллектуального перенапряжения, признаком болезни стало появление проносящегося по небу черного монаха.
Вообще медицинские наблюдения Чехова, по-видимому, глубоко откладывались в памяти Булгакова: цитирование возникало непроизвольно. В автобиографических «Записках на манжетах» при описании болезни героя вдруг проскальзывает чеховская интонация рассказа «Тиф»: герой не узнает своего голоса, который после приступа «был слаб, тонок и надтреснут».
Чеховские мотивы обнаруживаются в самых необычных ситуациях. Л. Е. Белозерская вспоминала, что Булгаков любил неожиданно вставить в разговор фразу из чеховского рассказа «Толстый и тонкий»— «жена моя лютеранка». Драматический вариант встречи «толстого и тонкого» разыгрывается в пьесе «Бег»: Хлудов под страхом смерти требует очистить пути для бронепоезда, а ошалевший от ужаса начальник станции вытаскивает жену и детей, лепеча вздор: «Ваше высокопревосходительство... у меня детишки... еще при государе императоре Николае Александровиче... Оля и Павлик, детки... Олечка, ребенок... способная девочка. Служу двадцать лет и двое суток не спал».
Хладов без колебания повесит начальника станции, если приказ не будет выполнен, но угощает девочку карамелькой, на что несчастный отец отвечает: «Бери, Олюшенька, Бери... Генерал добрый. Скажи, Олюшенька, „мерси”». Тонкий, худой и желчный генерал — и маленький, кругленький начальник станции... Чеховская сцена в новых страшных обстоятельствах.
Обращаясь к «Запискам юного врача», отметим, что уже сам образ повествователя, который не рассказывает, а описывает события, восходит к представлению о потенциальном писательстве русского земского врача. Конечно же, и типовые черты земского врача, и манеры общения с пациентами — неграмотными крестьянами были взяты в «готовом виде» у Чехова. В рассказе «Пропавший глаз» есть прямая отсылка к чеховской «Хирургии». В рассказах «Стальное горло» и «Звездная сыпь» почти дословно повторяются диалоги из чеховского «Беглеца».
Но есть нечто принципиально иное в самом образном мире Булгакова, как и в реальном послечеховском мире. У Чехова странные конфликты: человек борется, бьется в силках житейских обстоятельств, зачастую не имея перед глазами реального противника. Зло растворено, не персонифицировано. Зло — сама система обстоятельств бытия и быта. И если происходит прямое столкновение Добра и Зла, то в отдаленном будущем — через 200 тысяч лет, когда Мировая душа вступит в противоборство с отцом материи дьяволом («Чайка»). В реальности же лишь изредка промелькнет тень, намек на сатанинское в виде фабрики, например, в рассказе «Случай из практики» или в пейзажных деталях «Острова Сахалин». Даже Черный монах лишен сатанинского начала.
Булгаков живет в ином мире — в мире, где пришествие дьявола отмечено миллионами убитых, задушенных газами, разорванных снарядами на первой мировой войне. Его присутствие чувствуется в вакханалии гражданской усобицы, в ужасах красного и белого террора... Дьявол среди нас— таков лейтмотив многих литературных произведений той поры. Так что совсем не случайно, а вполне оправданно и закономерно тема сатаны, дьявола становится сквозной у Булгакова, варьируясь, изменяясь, приобретая то облик Хлудова, то апокалипсического зверя, то Воланда, то Сталина... Облик дьявола то конкретно историчен, то мифологичен, то решается в бытовом, то в отвлеченно-философском ключе... Потому и гротеск, фантасмагория, травестирование известных литературных сюжетов и образов, карнавальность занимают значительное место в поэтике Булгакова. Чехов же изображает иные, кажущиеся идиллическими обстоятельства —люди обедают, просто обедают... Как далеко и безвозвратно то время. «Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад»,— пишет Булгаков в 1917-м.
«Хамелеон», «Хирургия», «Дипломат», «Оратор», «Канитель», «Лошадиная фамилия». Со вступительным словом «Чеховский юмор» на этом вечере 14 декабря 1920 года выступил Михаил Булгаков. Двадцатый год и Чехов... Какая верная любовь!
Бесспорно, имя Антона Павловича Булгаков услышал еще в детстве. «Чехов читался и перечитывался, непрестанно цитировался, его одноактные пьесы мы ставили неоднократно...» — вспоминала сестра Булгакова Надежда Афанасьевна. Будучи любителем и постоянным посетителем Соловцовского театра, гимназист Булгаков мог увидеть здесь в 1901 году «Трех сестер», а ранее «Дадю Ваню». Очевидно, он присутствовал в 1904 году на июльских литературных вечерах памяти великого писателя, которые проводил в Киеве актер Соловцовского театра П. Н. Скуратов. Характерно, что одним из первых университетских наставников студента-медика Булгакова был друг Антона Павловича, биолог и путешественник профессор А. А. Коротнев. Но, очевидно, наиболее сильный нравственный импульс к осуществлению страстного желания— вдохнуть воздух чеховского дома дали встречи М. А. Булгакова с В. В. Вересаевым и М. А. Волошиным. Волошин в период его исключения из университета в конце 90-х годов минувшего столетия посетил Антона Павловича в Ялте. Знаменательно, что поэт, по сути, первым отметил: Чехов открыл в России поток литературы европейского типа. Возможно, сама идея строительства Дома поэта возникла под влиянием Чехова — демократа и общественника...
«Невеста», они обсуждали тему революции. «Туда разные бывают пути»,— пророчески заметил Чехов.
«Пыльная улица, очень покатый двор, по которому расхаживал ручной журавль, чахлые деревца у ограды»— так описывал Вересаев свои аутские впечатления... Ему запомнилась надпись в кабинете Антона Павловича— «Просят не курить...» Чехов был уже очень болен... Они обменялись фотографиями, а в мае Чехов направил Вересаеву книгу «Остров Сахалин» с дарственной надписью. «Записки врача» Вересаева Антон Павлович сохранял среди наиболее дорогих ему книг в личной библиотеке в Ялте. Прочесть «Записки», изданные в 1903 году, Чехов уже не успел, листы остались неразрезанными...
И вот спустя более чем двадцать лет, когда только-только оживал после нескольких засух выпестованный Чеховым сад и тут снова журчал ручеек, в чеховский музей, созданный Марией Павловной Чеховой, пришел автор «Белой гвардии»...
«В верхней Аутке, изрезанной кривыми узенькими уличками, вздирающимися в самое небо, среди татарских лавчонок и белых скученных дач, каменная беловатая ограда, калитка и чистенький двор, усыпанный гравием,— так пишет М. Булгаков. — Посреди буйно разрошегося сада дом с мезонином идеальной чистоты, и на двери этого дома маленькая медная дощечка: „А. П. Чехов”.
Благодаря этой дощечке, когда звонишь, кажется, что он дома и сейчас выйдет. Но выходит средних лет дама, очень вежливая и приветливая. Это— Марья Павловна Чехова, его сестра. Дом стал музеем, и его можно осматривать.
Как странно здесь.
... В столовой стол, накрытый белой скатертью, мягкий диван, пианино. Портреты Чехова. Их два. На одном — он девяностых годов — живой, со смешливыми глазами. „Таким приехал сюда”. На другом — в сети морщин. Картина— печальная женщина, и рука ее не кончена. Рисовал брат Чехова...
В кабинете у Чехова много фотографий. Они прикрыты кисеей. Тут Станиславский и Шаляпин, Комиссаржевская и др.
— вещь никому не нужная. (Воспоминания о родной Украине — характерная черточка Булгакова. —Авт.).
С карточки на стене глядит один из братьев Чехова, задумчиво возвел взор к небу. Подпись: „И у журавлей, поди, бывают семейные неприятности... Кра...”
Верхние стекла в трехстворчатом окне цветные; от этого в комнате мягкий и странный свет. В нише за письменным столом белоснежный диван, над диваном картина Левитана: зелень и речка — русская природа, густое масло. Грусть и тишина.
И сам Левитан рядом.
При выходе из ниши письменный стол. На нем в скупом немецком порядке карандаш и перья, докторский молоток и почтовые пакеты, которые Чехов не успел уже вскрыть. Они пришли в мае 1904 года, и в мае он уехал за границу умирать...
— не успел его принять Чехов, и его рукой написано „phenat...”, и слово оборвано.
Здесь свечи под зеленым колпаком и стоит толстый красный шкаф — мать подарила Чехову. Его в семье назвали насмешливо „наш многоуважаемый шкаф”, а потом стал „многоуважаемый” в „Вишневом саду”.»
В этих лаконичных, полных тихой любви строках встает последняя весна Антона Павловича. Булгаков пишет о совестливости Чехова, заставлявшей его в дни приближения конца поощрять начинающих литераторов, о его связи с первоначальной профессией, его прощании с Ялтой.
Очерк Булгакова, опубликованный осенью 1925 года, впервые после революции рисует истинного Чехова без ретуши и фальсификаций.
Не случайно Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, выделив публикацию в «Красной газете», тут же переслала экземпляр с очерком в Ялту. Ведь, например, в 1927 году в статье «Чехов без грима» (увы, это и был грубый коммунистический грим. —Авт.) Михаил Кольцов утверждал, что он своих героев — дряблых, немощных обывателей — ненавидел и презирал, сознавал их духовную нищету и беспощадно развенчивал их «якобы порывы, якобы идеалы и якобы глубокие переживания». Наверное, очерк Булгакова особенно тронул и Марию Павловну Чехову. Завязалась дружба.
«Левитанов». Подмосковный пейзаж в нише камина, на который обратила внимание и Любовь Евгеньевна, художник написал прямо в кабинете Антона Павловича в новый 1900-й год. У Марии Павловны сохранились краски Левитана, учившего ее живописи и даже делавшего ей предложение...
Видимо, в доме было прохладно. Толстые каменные стены защищали комнаты от летнего зноя —- в жаркие месяцы это было благом. Да и все остальное было необычно. Прихотливый вкус архитектора Л. Н. Шаповалова, строившего дачу на излете века, чувствовался и в романском своде нижнего крыльца, выходящего в сад, и в круглых окошках модернового стиля, и в уюте кабинета с большим венецианским окном с цветным витражом, затенявшим яркий солнечный свет— у Чехова была сложная болезнь глаз... Все это щемяще напоминало родной дом на Андреевском спуске, дом «постройки изумительной». Кочуя с одной квартиры на другую, Булгаков ужасно тосковал среди голого однообразия коммунальных жилищ. Не случайно в его московских заметках сквозит эта мечта о нормальном быте, о квартире с картинами на стенах... «Мака, ты хотел бы иметь такой кабинет?»— спросила Любовь Евгеньевна при повторном посещении чеховского дома, и Булгаков ничего не сказал, кивнул утвердительно...
Но сколько труда пришлось вложить Чехову, чтобы сделать из дачи на пыльном косогоре культурное место. В саду, разбитом на куртины, поднялись шелковицы, пирамидальные акации, атласские кедры и японская мушмула. Благоухали розы ста сортов. В партерной части сада выросло даже уникальное растение с названием «тещин язык»: цвело оно поздней осенью, и листья были усеяны острыми колючками. Возможно, к чеховскому растению имеют какое-то отношение «тещины языки», которыми торговал в Константинополе бывший генерал Чарнота...
И Чехов и Булгаков стремились к «вечному дому». Кажется, за первые три года проживания в Москве семья Чеховых сменила двенадцать «углов». Обычно это одна—две комнаты, почти всегда в полуподвале, где и ютилось многочисленное семейство. Угол — прообраз печально знаменитой коммунальной квартиры, запечатленной Булгаковым. Чеховы еще с таганрогских времен тяготились необходимостью снимать -лиду отсутствия собственного дома чужие жилища. Отец потоптался было стать домовладельцем, но стал жертвой коварства подрядчика, заложившего непомерно толстые стены. Чеховым пришлось бежать в Москву, но мечта о собственном доме осталась. Воплотить ее удалось уже Антону Павловичу — он приобрел дом с усадьбой в Мелихове, а потом построил «Белую дачу» в Ялте. Кабинет строился в соответствии со вкусом хозяина: архитектор предусмотрел уютную нишу, где разместился диван для отдыха (Чехов хранил в нем свою переписку). Резная дверь вела из кабинета в спальню. У двери на стене — телефонный аппарат. Уютную обстановку дополнял камин. Центром рабочего кабинета, разумеется, был стол писателя. К столам Чехов был пристрастен: один и тот же стол сопровождал его с московской квартиры на Садово-Кудринской в Мелихово и потом в Ялту. Стол-ветеран можно и сейчас увидеть в литературной экспозиции чеховского музея.
«углов» сменил за годы московского жительства писатель Михаил Булгаков.
«Под пятой» за сентябрь 1923 года: «Пока у меня нет квартиры — я не человек, а лишь полчеловека». Конец 1924-го: «Живу я в какой-то совершенно неестественной хибарке». Елена Сергеевна Булгакова писала, что мечта о хорошей квартире сопровождала писателя всю жизнь — «пунктик какой- то». Но мечта так и не сбылась.
В «Воспоминаниях» Л. Е. Белозерской есть описания булгаковских квартир. Малый Левшинский, 4,— две маленькие комнатки в московском особнячке, в которых обыкновенно обитали дети с няньками. Кухня — общая, без газа. На столах гудели примусы. На Большой Пироговской, 35а, у Михаила Афанасьевича уже был кабинет с библиотекой. Комнату писателя расширили за счет соседа, которому заплатили отступного. В квартиру переехал письменный стол — верный спутник Михаила Афанасьевича, за которым написаны почти все его произведения («боевой товарищ»). Как и Чехов, Булгаков тоже перевозил свой стол с квартиры на квартиру.
И еще совпадение. У Булгакова стол, служивший ему, по словам Белозерской, в течение восьми с половиной лет, повернут торцом к окну — точно так же, как и ялтинский стол Чехова...
Стояла лампа, сделанная из синей вазы, с абажуром. В «Белой гвардии» абажур воспет как символ домашнего тепла и уюта. «Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен». При посещении чеховского дома в 1925 году Булгаков обратил внимание на стол, на котором в безукоризненном порядке расположились карандаши, перья, неврологический молоток и почтовые пакеты. В спальне отметил свечи, при свете которых и сам любил писать.
«Уу, проклятая дыра!»— так словами Мастера мог бы высказаться о своих московских «углах» и сам Булгаков. Для Мастера даже двухкомнатная квартиренка «с маленькими оконцами над самым тротуарчиком» казалась «золотым веком». Почему? Потому что зеленая лампа над рабочим столом... Потому что любимая женщина рядом... Сломленный, раздавленный болезнью Мастер после вызволения из желтого дома готов был довольствоваться тем же привычным полуподвалом.
«Что делать вам в подвальчике? — резонно спрашивает Воланд...
— О, трижды романтический мастер, неужели вы не хотите днем гулять со своей подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели же вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?...»
«Слушай беззвучие»,— говорит Мастеру Маргарита, когда судьба их была решена и они, шелестя песком под босыми ступнями, шли к месту обетования. — «Слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали при жизни,— тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше».
Но квартирный вопрос, самый мучительный вопрос для Булгакова, не сводился только к бьггу. По мнению комментаторов «Мастера и Маргариты», для Булгакова «дом, очаг, лампа— символизируют материальные основы человеческого бытия, а не только быта, без этих опор нет и не может быть независимой человеческой личности».
Если внимательно прочитать очерк Булгакова о посещении чеховского дома, то возникает именно ощущение Дома, где все приспособлено для творчества: письменный стол, фотографии дорогих людей, большое окно («мягкий и странный свет»), картина Левитана, которая отвечает общей тональности дома. Тут Булгаков увидел в спальне «свечи под зеленым колпаком» (зеленая лампа — воспоминание о киевском доме на Андреевском спуске), увидел тот самый шкаф, который стал «многоуважаемым в пьесе «Вишневый сад». Это обстановка дома, которая порождает образы, создает атмосферу для творческой работы... Тишина— ценность, о которой автор не забыл упомянуть в романе «Мастер и Маргарита», когда повествовал о «вечном доме», вечном и заслуженном приюте Мастера. Возможно, тогда, в чеховском доме, у Булгакова родилась мысль о тишине как особой ценности творческого бытия: он отмечает, что больного Чехова лишали тишины и здесь, в ялтинском доме. «В особенности донимали Антона Павловича начинающие писатели...»— цитирует он рассказ экскурсовода.
«Дух жизни в вещи влей»— эту строку Велемира Хлебникова не зря цитирует в книге «Мир Чехова» исследователь его творчества А. П. Чудаков. Бесспорно, что в образе «вечного дома» присутствуют явственные черты чеховской «Белой дачи» в Ялте, где в саду журчит ручей, над которым весна вскипает белым цветением вишен, черешен, где вьется старая виноградная лоза и в сиреневых облаках глицинии вьется серебряная ниггь песни дрозда, где в кабинете писателя, наполненном светом большого венецианского окна, играют цветные зайчики витража и где вечером над столом горят четыре белых свечи, где в гостиной на пюпитре раскрыты клавиры Шумана и Шуберта— любимых композиторов Чехова... О Шуберте говорит и Маргарита!.
«Судьба Булгакова имеет свой драматический рисунок,— пишет В. Я. Лакшин. — Будто заранее было предсказано, что мальчик, родившийся 3 (15) мая 1891 года в Киеве, в семье преподавателя духовной семинарии, пройдет через тяжкие испытания эпохи войн и революции, будет голодать и бедствовать, станет драматургом лучшего театра страны, узнает вкус славы и гонения, бури оваций и пору глухой немоты и умрет, не дожив до пятидесяти лет, чтобы спустя еще четверть века вернуться к нам своими книгами». Чеховский дом в этом сочетании страдания и подвига — значимый рубеж утешения и раздумий, веры и вдохновения. Перенесемся же мысленно вместе с Михаилом Афанасьевичем под тихие своды... Тут он находил что-то очень важное для себя, его легкие шаги не раз и не два слышали эти дорожки. Шаги воспреемника Чехова...
«А наутро в Севастополь,— пишет Л. Е. Белозерская. — С билетами тоже не маялись — взял носильщик. Полюбовались видом порта, городом, посмеялись на вокзале, где в буфете рекламировался „ягодичный квас”»... Позже в вечерней «Красной газете» появилась серия крымских фельетонов М. А. Булгакова. Вот что пишет он об этом же дне: «... Вечером из усеянного звездами Севастополя, в теплый и ароматный вечер, с тоской и сожалением уехали в Москву».
... Спустя два года Михаил Булгаков вновь войдет в дом на горе. Его ласково примет Мария Павловна Чехова и опять поведет по комнатам. В эти дни Михаил Афанасьевич познакомится с младшим братом Чехова Михаилом Павловичем. Он скажет в письме: «Булгаков был очень мил, хотя грусть все время светилась в его глазах».
Но об этом сюжете — далее.
«За обещанным Вами письмом...»
Новый, 1926 год Булгаков, по воспоминаниям Натальи Ушаковой, встречал у Габричевских. На елке висели рисунки — портреты гостей. Сохранился маленький рисуночек с продернутой ниткой — шаржированный портрет Булгакова с грустными глазами. Под портретом была подпись: «Мака вспоминает коктебельцев». Но время отодвигало идиллический Коктебель. 4 января стало известно, что отдельное издание «Роковых яиц» сорвалось. До этого, вскоре после выхода, была конфискована «Дьяволиада». 7 мая к Булгакову пришли с обыском...
Сохранялись шансы на премьеру двух пьес. Однако в конце мая появляется статься Виктора Шкловского, где он как бы закрывает занавес перед Булгаковым-драматургом, резко оценивая его прозу. Впрочем, в июне в библиотеке журнала «Смехач» выходит маленькая книжечка его рассказов. Разрешенная к переизданию «Дьяволиада» и эти рассказы, предлагаемые вместе с юморесками Остапа Вишни за 30 копеек,— последние прижизненные издания Булгакова...
Июньские недели Булгаковы проводят в Мисхоре вместе с семьей сестры Михаила Афанасьевича Елены Светлаевой. Несомненно, в эти дни писатель побывал и в доме Чехова. (Как пишет Л. Е. Белозерская о встречах в Аутке в 1927 году, Михаил Афанасьевич здесь не в первый раз). А в июле они поселяются, по совету друзей, на даче у Понсовых в Крюкове под Москвой. Здесь у Михаила Афанасьевича и Любови Евгеньевны была комната — пристройка с отдельным входом. Судьба возьмет за горло позже...
... 5 октября в Художественном театре состоялась, наконец, премьера «Дней Турбиных». Обстановка в театре не была похожа ни на какие другие премьеры — в зале плакали, падали в обморок. Но 14 октября «Комсомольская правда» публикует «Открытое письмо МХАТу» поэта А. Безыменского. «Я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова,— не очень грамотно изъясняется поэт,— который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной». «Ему нравятся сомнительные остроты, атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля»,— характеризует пьесу А. Луначарский. И все-таки 1927 год Булгаков впервые встречает в ореоле литературной известности. За три месяца «Дни Турбиных» прошли сорок один раз. 28 октября состоялась премьера «Зойкиной квартиры»...
«Дни Турбиных» идут на сцене МХАТа в пятидесятый раз. 7 февраля в театре Мейерхольда организуется диспут, который пытаются превратить в судилище над Булгаковым. Характерны строки письма А. М. Горького от 10 марта, адресованные А. Н. Тихонову: «А что Булгаков? Окончательно запрещен к богослужению?»
можно назвать рискованным— вода еще очень холодна... «М, А. был доволен, предлагал пристать, если приглянется какой-нибудь уголок на берегу,— пишет Л. Е. Белозерская. — Когда мы приехали в Ялту, у меня слегка кружилась голова и рябило в птазах. Остановились мы у знакомых М. А. (память, память, правильно ли донесла ты фамилию этих милых гостеприимных людей — Тихомировы?)».
Кто же такие Тихомировы, и где поселились Булгаковы? Со слов Евгении Михайловны Чеховой известно, что Тихомировы держали небольшой пансионат в Ялте. Отсюда до моря пять минут неспешным шагом. Лиза Тези, супруга Василия Тихомирова, была хорошей портнихой и обшивала Марию Павловну, позже она сшила для нее специальное платье к юбилейным чеховским дням 1935 года, когда сестра писателя представляла семейство на торжествах в Таганроге. Вероятно, Булгаковы обратились к Тихомировым по рекомендации Чеховых...
Уточним, что дом Тихомировых находился не на Боткинской, как считала Е. М. Чехова, а на Виноградной. По нашим сведениям, Василий Тихомиров являлся крупным домовладельцем, построил по проекту Н. П. Краснова комфортабельную виллу «Елена». В этом же доме на Набережной, 30, согласно «Списку владений по улицам Ялты», жила и семья Тихомировых. В. Тихомиров, видимо, приобрел еще один доходный дом по Виноградной, 8, сооруженный в начале века. Об этом мы узнаем из подшивки газеты «Красный Крым», где в номере от 17 июля 1927 года в постановлении под номером 132 указан и дом на Виноградной, 8, подлежащий изъятию. Возможно, к этому времени Михаил Афанасьевич покинул дом. Ведь он предпочитал не сталкиваться с домоуправами и комендантами типа Портупеи и Швондера...
Снова вспоминает Л. Е. Белозерская: «На другой день мы пошли в Аутку... Все вверх и вверх. Нас ласково приняла Мария Павловна. В это время здесь жил еще брат Антона Павловича Михаил Павлович, первый биограф писателя. Особенно нам понравился кабинет Чехова. М. А. здесь не в первый раз...
»
Итак, ялтинские сумерки. Вместе с Чеховыми Булгаковы были в один из вечеров гостями Ванды Станиславовны Дыдзюль (Дижулис), поистине необыкновенной женщины, близкой знакомой чеховской семьи. Мария Павловна и Михаил Павлович познакомились с ней в 1923 году, придя на прием как пациенты (Дыдзюль по специальности была зубной врач). Кабинет ее располагался на втором этаже бывшего доходного дома Мордвинова (ныне гостиница «Крым»). Здание находится в районе порта недалеко от набережной.
Биография, как пишет Евгения Михайловна Чехова, у Ванды была романтическая: родилась в Литве, была женой известного революционера Капсукаса. После его ареста под чужим именем пришла к нему на свидание в тюрьму, была схвачена и заперта в сарай. Ночью сделала подкоп и бежала. После поражения революции 1905 года мужа сослали в Сибирь, а Ванда увезла больную туберкулезом дочь в Крым. Здесь она похоронила дочь, а сама стала практиковать как зубной врач в Алуште и Ялте. Жила с сестрой и племянницей Юлией, с которой очень подружился Михаил Павлович: читал, рисовал. Ванда помогала Чеховым с продуктами: врывалась в дом с неизменным «чемоданчиком», откуда извлекались деликатесы.
«Она не вошла, а влетела... внесла волну свежего утреннего воздуха и такой гомон, точно вместе с нею явились целые когорты римских солдат. Оказывается, что в эту ночь рыбакам удалось поймать рыбу — и вот она поспешила принести ее для нас... Семь кефалек... Это трогательно...»— в таких выражениях М. П. Чехов живописал ее появление в письме в Москву (20.12.1931) (цит. по копии, представленной Евгенией Михайловной Чеховой Г. А. Шалюгину). Вот еще запись — она касается именин Михаила Павловича в ноябре 1930 года: «Ванда явилась с аккордеоном и пела множество романсов и арий. Оказалось, было пять лет назад пари — и она сдержала слово! А Маша только и повторяет: «Какая сила воли! Какая настойчивость!» (21.11.1930).
Ванда постоянно затевала всевозможные пикники, поездки в горы, обеды у себя дома, придумывала именинные и праздничные подарки— человек с неистовой энергией. В 1932 году поехала в Литву — и не смогла вырваться. В письмах постоянно ругала «бездарное, гнусное болото» и мещанство в буржуазной Литве, стремилась в Ялту: «Хочу к Вам на Аутку». Во время немецкой оккупации на нее донесли, ее арестовали и расстреляли в лесу у Паневежиса.
ее сложилась так, что она всю жизнь проработала в Московской консерватории, была певицей-иллюстратором: певческий репертуар ее был безграничен.
Судя по всему, приглашенным гостям Булгакова представляли как нечто вроде «свадебного генерала», а Михаил Павлович не без иронии описывал это событие жене в Москву в письмах от 13 мая 1927 года: «... Наши здешние дамы стали являть свое искусство перед приезжими и, главным образом, перед Булгаковым. Он ведь теперь знаменитость! Пел бас. Ревел, как бык. Пела мадам Кузнецова, пела еще какая-то финтифля, надуваясь и топорщась, как оперные певцы, и такие вещи, что не проворотишь. А затем, когда отпели уже, выступила наша Женечка со своими жизнерадостными новинками— и все точно из мертвых воскресли... Она была в ударе и пела с мимикой, подделываясь под кафешантан... Сразу все преобразилось. Началась вакханалия. Я дирижировал гран-роном, были и фокс-трот, и вальс, и канкан,— чего только не было. Пели соло, пели под скрипку, пели хором. Дорохов стал кувыркаться сальто-мортале. Вася указал на фигуру Михайлины (сестры Ванды. — Авт.) и сказал: „Точно комод на аукционе”. Фраза сама по себе ничтожная, но поднялся такой смех, я думал, что лопну. Вернулись домой в 3 часа утра, всего я здесь не припомню. Даже Маша досидела до такой поры и плясала... (Марии Павловне было уже 64 года)».
Евгения Михайловна Чехова, с которой Г. А. Шалюгин беседовал об этом вечере в феврале 1973 года в Москве, живо вспомнила подробности именин. Она назвала участников: Дорохов — ялтинский знакомый Михаила Павловича, «мадам Кузнецова» — жена местного врача, Вася и Лиза — владельцы пансионата на Боткинской, где остановились Булгаковы. Добавим, что Булгаков любил веселую компанию, любил розыгрыши и мистификации, так что вряд ли он ограничился ролью «свадебного генерала». Мы можем представить и маршрут, по которому теплым майским вечером Булгаковы отправились на именины. Сначала по тенистой Виноградной улице, по которой в свое время любил гулять Чехов и на которой жил Максим Горький. В одном из переулков, соединяющих Виноградную с близкой набережной (Черноморском), стояла дача доктора Фарбштейна, гае Чехов жил в свой первый приезд в Ялту. Далее— увитое сиреневыми водопадами цветущей глицинии здание курортной поликлиники — великолепное строение П. К. Краснова, архитектора Ливадий- ского дворца, далее — колоннада парадного входа гостиницы «Россия», еде живали и Чехов, и Бунин, и Станиславский, и Некрасов, и Маяковский. Тут, думается, Булгаковы замедлили шаги, вспомнив первое посещение Ялты.
Накануне именин состоялась поездка по Бахчисарайской дороге на водопад Учан-Су— одну из самых живописных достопримечательностей Южного берега. Водопад этот воспет в стихах и прозе. Молодой Чехов, наслушавшись рассказов Левитана, приезжавшего сюда писать этюды, еще в 1886 году заочно описал водопад в рассказе «Длинный язык», назвав по незнанию «фонтаном». Великолепное стихотворение посвятил ему Иван Бунин:
Светлее, слаще воздух горный
Поет веселый и проворный,
Со скал летящий Учан-Су!
Обстоятельства поездки описаны в письме М. П. Чехова жене в Москву от 12 мая 1927 года: «Вчера утром за Женей и Колей заехали Вася, Лизочка и автор «Турбиных» Булгаков, который живет сейчас у Тезей, чтобы ехать на Учан-Су. Стали тащить и меня. Я вовсе не предполагал ехать, потому что не имею денег, чтобы платить за экипаж и прочее, но сочли это за ломание — и пришлось ехать и мне... Взлезали на крепость в Иосаре, были около водопада и там же завтракали. Хорошо закусили и порядочно выпили. Булгаков был очень мил, хотя грусть все время светилась у него в глазах, несмотря на это и он тоже выпить был не дурак. Обратно ехали верхней дорогой, на Ливадии, когда доехали до дворца эмира Бухарского, то я... пошел домой пешком... Остальные объехали Ялту и пили чай у Тезей».
От чеховского дома экипажи катили по Исарскому шоссе и, переехав каменный мост, устремились по серпантину к остаткам средневековой крепости Исар-Кая. Нависая над дорогой, светилась нежная зелень кизила, теплая охра сосновых стволов, в разрывах зеленого полога вставала отвесная горная стена, высился зубец Ставри-кая, окруженный сплошным массивом крымской сосны. Справа, в сумрачной низине, громоздились седые валуны, белели корни вывороченных сосен; удивляла сила, скрытая в этом тщедушном ручейке, еле заметном среди камней. Весной, в период таяния снегов в горах, это каменистое ложе переполняется ревущим потоком, играющим валунами, как мячиками. Случались сходы селевых потоков — они сметали виноградники и леса, разрушали берегозащитные сооружения. Лет пятнадцать назад, по рассказам ялтинцев, Учан-Су вышла из берегов после ливня и затопила в городе часть набережной и прилегавшие улицы.
Бахчисарайское шоссе. Где-то здесь, по рассказам Марии Павловны, после победы красных производились расстрелы белогвардейцев: целыми колоннами их чуть ли не ежедневно прогоняли по Исарскому шоссе мимо чеховского дома... Газеты публиковали списки расстрелянных. Жутко было брать севастопольские «Известия»: в ноябре 1921 года печатались списки по 1600, по 1200 фамилий... Неподалеку от развалин татарская деревня с тем же названием. Отсюда как-то в чеховский дом взяли собаку. Покойный Иван Павлович, помогавший Маше сохранять дом в годы гражданской войны, так и назвал ее — «Сысар»...
Евгения Михайловна, участница поездки, рассказывала, что на водопаде были сделаны снимки. Булгаков снялся с Лизочкой Тезе и остальными гостями. На ее памяти таких снимков было два. Один из них нашелся и теперь хранится в фондах Дома- музея А. П. Чехова. Поездка была чудесной: с отвесной скалы, дробясь на серебристые нити, падала прозрачная лента воды и неспешно колебалась под дуновениями ветра. Прыгая с валуна на валун, молодежь пробиралась к сверкающим струям и подставляла ладони. Николай Блюме щелкал фотокамерой, Михаил Павлович нежился на солнышке.
Михаил Чехов и Михаил Булгаков оказались в компании единственными, чьи литературные интересы создавали почву для общения и сближения. Разница в возрасте составляла четверть века. За плечами младшего из братьев Чеховых была пестрая литературная судьба: сочинял ребусы для юмористических журнальчиков, издавал детский журнал, выступал под псевдонимом Михаил Богемский как прозаик. Сборник его рассказов и повестей был даже отмечен почетной Пушкинской премией. Отзыв писал знаменитый юрист и литератор А. Ф. Кони. Его перу принадлежала и первая биография Антона Чехова. Накануне первой мировой войны Мария Павловна издала четыре тома писем брата, а Михаил поместил в них свои биографические очерки. После революции под его фамилией вышло несколько тонких книжек— «Антон Чехов и его сюжеты», «Антон Чехов на каникулах», «Антон Чехов, театр, актеры» и «Татьяна Репина». Книжки издавались небрежно, на плохой бумаге, одна из них попалась на глаза Булгакову и вызвала весьма скептическую оценку. «Плодовитость» Михаила Павло- вича-мемуариста объяснялась просто: нужно было кормиться... Об одной из книг Михаил Павлович сообщал в письме Марии Павловне: «Публика встретила ее настолько хорошо, что я уже сейчас могу послать тебе 2 1/2 »
Перебравшись в Ялту, Михаил Павлович стал правой рукой сестры в обустройстве музея: составлял экскурсионные рассказы, методички, вел отчетность, а на досуге занимался конструированием часов и переводами. Часы Булгаков видел в нижнем этаже Белой дачи — они были выточены целиком из дерева... Как переводчик он оказался плодовитым— с английского и французского перевел около сорока книг, в основном приключения и детективы...
«Руководство для путешествия» рекомендовало пить чай у «Верне» (ресторанчик на воде), за езду на извозчике от Ялты до Алупки платить не более 6 рублей, и не на всяком извозчике: «хороший малый № 36». Прежде чем ехать на Учан-Су, надо сначала справиться насчет воды — летом водопад пересыхает...
Надо думать, беседовали они о драматургии, ведь Булгаков оказался во МХАТе советской поры тем, кем был Антон Чехов при рождении театра. Целая плеяда молодых и талантливых актеров — Н. П. Хмелев, А. К. Тарасова, М. М. Яншин, М. И. Прудкин — вошли в жизнь с пьесой «Дни Турбиных» так же, как В. И. Качалов, И. М. Москвин, О. Л. Книппер с чеховской «Чайкой».
Выяснилось, что и сам Михаил Павлович пробует силы в драматургии: пытается переложить для сцены повесть брата «Дуэль». С учетом новых веяний чеховский текст («никто не знает настоящей правды») корректируется. Самойленко провозглашает: «А я знаю! Знаю, в чем состоит настоящая правда!.. Настоящая правда— это труд»... Год назад Михаил Чехов написал собственную пьесу на актуальную тему— «Цветная кожа (колонизаторы)», действие ее происходит в Индокитае. Судя по всему, пьеса заинтересовала Булгакова, и Чехов писал жене Ольге Германовне в Москву: «27 отсюда уезжает Булгаков. Он хотел бы познакомиться с моей пьесой, чтобы дать совет и продвинуть ее. Кажется, она в кожаном портфере... Если успеете по расчету дней, то пришлите...» Письмо было отправлено 9 июля, и неизвестно, держал ли Булгаков ее в руках. Впрочем, собственный сюжет на «туземную тему» у Булгакова (про «положительных и отрицательных туземцев») вскоре появился — это «Багровый остров».
По свидетельству Евгении Михайловны Чеховой, Булгаков обсуждал с ее отцом возможность совместной работы над киносценарием. Каков сюжет его, неизвестно, однако в архиве М. П. Чехова (ЦГАЛИ) сохранился написанный им киносценарий— «Дело Петрашевского», среди героев которого был и близкий друг семьи Чеховых А. П. Плещеев. В сценарии есть откровенно тривиальные приемы. Написан он уже в 30-х годах и, вполне возможно, несет отпечаток той совместной задумки...
Продолжая тему Михаила Павловича, приведем список книг, переведенных им для издательств «ЗИФ» (Земля и Фабрика) и «Мысль»: 12 названий Джека Лондона (в том числе «Зов предков» и «Морской волк»), восемь произведений Д. Кервуда («Гризли», «Казан», «Сын Казана»), произведения С. Льюиса, Ж. Эсма и др. Но главное, конечно, в том, что Михаил Павлович осознавал необходимость сохранить для людей те многочисленные воспоминания, благодаря которым Антон Чехов обретал черты живого лйца среди современников,— так возник замысел книги «Вокруг Чехова». Она вышла в середине 30-х годов. В Ялте неожиданно проснулась семейная страсть к земле: Михаил Павлович с наслаждением копался в заросшем без внимательного глаза саду и с горечью говорил: «Я довел наш сад до высшей точки. Роз — целое море... От цветов не видно листвы. Зацветают лилии, и весь сад принимает библейский вид...» Он прививал на штамбовых розах разные сорта. На книге «Закрома» (словарь сельских хозяев), составленной Михаилом Павловичем, было написано: «Интензивной Маше от экстензивного Миши».
Михаил Афанасьевич сделал такую полушутливую, а на самом деле таящую большой смысл запись: «Напрасно Вы надеетесь, дорогая Мария Павловна, что я умру по дороге. Я не умру и вернусь в Ялту за обещанным Вами письмом.
М. Булгаков. 13 мая 1927 г. Аутка».
Этот альбом и при жизни Марии Павловны был мало кому известен. Записи Булгакова предшествуют в нем лишь строки, написанные И. Буниным, К. Станиславским, Т. Щепкиной-Купер- ник, С. Бадухатым. Потом длительный провал: очевидно, существование его держали в тайне. Во всяком случае, запись В. Молотова мы находим совсем в другой книге. А следующая и последняя запись сделана в альбоме в 1951 году известным офтальмологом Владимиром Петровичем Филатовым. Он был, очевидно, первым вне круга самых близких ей людей, кому Мария Павловна в то время, когда имя Булгакова продолжала окружать стена замалчивания и предубеждения, показала эти строки. Тем важнее осознавать меру этой любви и уважения к памяти писателя.
... Чувства эти были глубокими и неизменными. 25 марта 1940 года Мария Павловна писала Ольге Леонардовне: « Я тоже тяжело перенесла смерть Булгакова. Он мне был всегда очень симпатичен. Мы познакомились в Ялте и даже подружились — он преподнес мне книгу свою с хорошей надписью».
Быть может, под влиянием мыслей о Булгакове и Чехове В. П. Филатов, увлекавшийся живописью и стихосложением, набросал в альбоме строки:
Моя душа полна, больна,
Волной весеннею знакомою
Она, как встарь, напоена.
Пойдем тропой неуловимою
Скользнем над бездною незримою
На грани чувства и мечты!
А мы возвратимся «в страну забытой красоты».
Зимой 1928 года Михаил Афанасьевич направил в Ялту «Дьяволиаду», изданную в 1926-ом. Видимо, ее привезла в Ялту Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. «Дорогой и милой Марии Павловне Чеховой искренне Михаил Булгаков. 21.11.1928 г.»— написал он на обложке. Впоследствии М. П. Чехова была вынуждена просить, чтобы «Дяволиаду» не давали кому-либо постороннему... Книга находится в книжном шкафу Антона Павловича.
бисерным почерком Чехова. Наверное, это был один из многочисленных листков, на которых Чехов записывал названия книг, отправленных в Таганрогскую библиотеку. 18 апреля 1936 года Булгаков подарил чеховские реликвии зарубежному поклоннику и исследователю Чехова американскому дипломату Дж. -Ф. Кеннану (35, с. 119). Возможно, в США они сохранились. Как важно было бы найти эти бесценные листочки, которых касались Антон Чехов и Михаил Булгаков, чтобы убедиться, что таинственная связь времен действительно существует.
Очевидно, именно в эти дни Булгаков много и неотрывно думал о Чехове. Ассоциации между их темами и сюжетами пронизывают, по сути, все творчество Мастера. Коснемся еще раз этой темы. Например, вместе с Л. Е. Белозерской он пробовал было сочинить комедию «Белая глина», сюжет которой был навеян рассказом Симеонова-Пищика из «Вишневого сада» о том, что англичане нашли у него белую глину и заключили арендный договор на ее разработку.
Л. Е. Белозерская вспоминала: «Я спросила— что это такое — белая глина, зачем она нужна и что из нее делают?
— Мопсов из нее делают,— смеясь, ответил он».
Кстати, такого мопса из глины Булгаков мог видеть и в самом чеховском доме. Это был подарок ялтинских «антоновок» — глиняные мопс и лягушка, выполненные весьма натурально. Чехов в шутку жаловался посетителям, что сам боится мопса. В 80-х годах после ремонта музея мопс таинственно исчез и вернулся спустя десять лет, найденный в пригородном лесу.
произошедшее в Крыму в то лето.
В главе «На Воробьевых горах» в романе «Мастер и Маргарита» описаны последние озорные выходки присных Воланда. Бегемот и Коровьев соревнуются, наподобие былинного Соловья-разбойника, в свисте. Отличился Коровьев: «... он вдруг вытянулся в вверх... из пальцев правой руки устроил какую-то хитрую фигуру, завился, как винт, внезапно раскрутившись, свистнул.
Этого свиста Маргарита не услыхала, но она его увидела в то время, как ее вместе с горячим конем бросило саженей на десять в сторону. Рядом с нею с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку. Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег... выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами. К ногам коня швырнуло убитую свистом газку».
Маргарита, улетая, видела, что города уже нет: он «ушел в землю и оставил после себя только туман».
Конечно, понятны чувства Мастера и Маргариты (и самого Булгакова) при виде гибели города, принесшего им столько зла... Но откуда описание землетрясения, вызванног о свистом Фагота?
серия подземных толчков, вызвавших серьезные разрушения и страшную панику среди населения и курортников. Очень подробно и живописно описаны эти события в письмах Михаила Павловича Чехова к жене и детям, жившим в Москве: «Миленькие, вы только подумайте! Ведь я был свидетелем землетрясения!.. Да ведь это все равно, что выиграть двести тысяч рублей!»
«... Вдруг я вижу, что над моей головой прогибаются потолки, весь дом затрепетал, запрыгал, лампы стали описывать круги, все кругом зазвенело, затрещало, посыпалась штукатурка. И вдруг под нами что-то загудело... Мы... выскочили в сад. Кругом стоял рев. Под нами гудели пушечные выстрелы... Всеобщий, насколько хватало слуха, собачий вой... Мы стоим и слышим, чувствуем, осязаем, как под нашими ногами колеблется весь земной шар». В результате толчков, продолжавшихся до октября, чеховский дом серьезно пострадал: «... весь чеховский дом целиком наклонился к саду, так что по полу можно было ходить как по наклонной плоскости... При взгляде на подпертые столбами, будто в шахтах, потолки, обитателям дома делалось жутко, будто они входили к умирающему».
В Ялте события развивались так: публику, гулявшую по набережной, отбросило к парапету у моря, а потом обратно к домам. Сильно встряхнуло «Ласточкино гнездо»... У Ванды перегорела вся проводка.
Что же писали газеты? Вот выдержка из публикации в газете «Красный Крым»: «За 28 июня Ялтинским телеграфом принято 200 телеграмм от родных и знакомых, беспокоящихся о судьбе курортников». 3 июля появляется материал: «Ученые о причинах землетрясений», где сообщается, что «профессор горной академии В. А. Обручев отмечает: такой силы землетрясение впервые за 200 лет. Московская станция записала колебания 26 июня в 13 часов 53 минуты 30 секунд. Характер землетрясения тектонический, а не провальный. Толчки сменялись волнообразными движениями в течение часа. Разрушительная сила землетрясения в Крыму небольшая. 27 июня было отмечено 2 толчка небольшой силы».
Затем следует успокоительная информация — «профессор Двойниченко на лекции в Симферополе 1 июля сказал: «Подводы губят гораздо больше людей, чем землетрясения». 7 июля публикуется официальное сообщение: толчки никаких серьезных повреждений не причинили... Однако Воронцовский дворец, построенный очень прочно, надолго закрывается на ремонт. Следовательно, толчки в Алупке были значительными.
Булгаков оставляет автограф в альбоме Марии Павловны. Далее точных сведений нет. Лишь 9 июля появляется новая отметка. Михаил Павлович пишет жене в Москву, что 27 июля из Ялты уезжает Булгаков, который хотел бы познакомиться с его пьесой.
Если это так, то Михаил Афанасьевич во время землетрясения был в Крыму. Доподлинно известно, что 1 августа Булгаков уже заключал договор о найме квартиры из трех комнат на первом этаже дома 35а по Большой Пироговской возле Новодевичьего монастыря. Можно предположить, что ко времени возникновения толчков или из-за них Булгаковы перебрались в Алупку (сотрудница Алупкинского дворца-музея А. А. Галиченко предполагает, что в 1927 году Булгаков жил в Алупке-Сара на даче Карсавина).
В описании землетрясения в Москве у Булгакова наиболее впечатляет сползание берега в воду вместе с постройками. Оползни — бич Крыма. Наиболее разрушительным был Кучук- Койский оползень 1786 года: со склоном сползла и погибла вместе с жителями целая татарская деревня. В 1925-м, когда Булгаковы проезжали по этим местам на автомобиле, оползень засыпал шоссе. Можно предположить, что в столь необычной форме — как последствия хулиганского свиста Фагота — в романе отразились реальные черты крымского землетрясения 1927 года. Землетрясение произошло 26 июня — пишет Михаил Павлович Чехов в Москву.
Что вообще можно сказать о крымских отзвуках в романе Булгакова? Вот, к примеру, такая деталь, как «крохотное личико уродца» (лилипута), увиденное во Владикавказе и отраженное было в первоначальном тексте «Мастера и Маргариты». В сознании писателя это «личико» крепко запечатлелось: оно появляется в окошечке кассы «тараканьих бегов» (сон пятый), чтобы обменяться с Чарнотой репликами относительно сравнительных достоинств насекомых («Вошь - животное военное, боевое, а клоп паразит. Вошь ходит эскадронами...»).
Слово «личико» вобрало в себя определение «крохотное» и ассоциации с «уродцем» и употреблялось в негативном, а не просто уменьшительном смысле. Об этом свидетельствуют строки письма Булгакова к жене из Мисхора, куда летом 1930 года драматург приехал отдыхать в компании с актерами ТРАМа — театра рабочей молодежи: «Устроился хорошо... Погода неописуемо хороша... все чужие личики». И, чтобы Любовь Евгеньевна не подумала превратно, делает сноску: «но трамовцы симпатичны».
О. М. Соловьевой, щедро дарившей Антону Павловичу деньги на благотворительные нужды. В чеховском доме он наверняка мог, вероятно, слышать жуткие истории о расправах над белогвардейцами, творимых здесь победившими большевиками. Людей ставили под обрывом шаляпинской скалы, привязывали тяжелый камень и стреляли в затылок. Одному отчаянному смертнику удалось спастись — он бросился вниз и не разбился. Прятался в расщелинах, потом переплыл на Адалары, питался водорослями и мидиями и, наконец, ушел за кордон.
Одному из авторов этой книги довелось нырять под шаляпинской скалой и заплывать в таинственный Пушкинский грот... Впечатления остались надолго...
«От какой болезни умер Ирод» (1892). Ненасытный убийца, указывает Чехов, погиб от страшной болезни, вызывавшей у современников отвращение и ужас, причем, по словам В. Фаррара, она поражает только людей, опозоривших себя кровожадностью и жестокостью. Как врач, М. А. Булгаков, очевидно, мог беседовать с Марией Павловной и Михаилом Павловичем Чеховыми и о некоторых историкомедицинских увлечениях Антона Павловича и, в частности, о его большой работе «Врачебное дело в России», тщательном изучении различных источников. Наверное, именно как к источнику А. П. Чехов отнесся к трудам историка христианства В. Фаррара, сравнившего смертный час Ирода с обстоятельствами смерти Генриха VIII и Ивана Грозного. Антон Павлович ссылается и на картину болезни и смерти Ирода, оставленную св. Феофилактом: «Горько скончание прият Ирод огневицею и чревницею одержим, и оттоком ножным, и огнитием уда семенного, чрьви рождающа». Чеховский очерк подтверждал его дар предвидения, отраженный также в «Острове Сахалине». Палачи и убийцы, какую бы власть они ни имели, будут осуждены и наказаны историей и судьбой: невинно пролитая кровь будет тяготеть над нами как рок — вот мысль Чехова.
Отсюда, возможно, тянется нить к болезни, преследующей Хлудова, как и к физическим и нравственным мукам Понтия Пилата. Но Булгаков, на примере Пилата, добавляет: судьба не прощает также трусости и отступничества. Напомним, что он интересовался историей медицины и не мог пройти мимо чеховского опыта в этой области. В Барвихе в дни болезни Михаила Афанасьевича Е. С. Булгакова записала под его диктовку: «Медицина, история ее? Заблуждения ее? История ее ошибок».
В июне 1904 года, незадолго до кончины, Антон Павлович Чехов писал из Баденвейлера сестре:
«Милая Маша, уже третьи сутки я живу на месте... Вилла «Фридерик» стоит особняком, в роскошном садике, на солнце... Впечатление кругом — большой сад, за садом горы, покрытые лесом, людей мало,... уход за садом и цветами великолепный, но сегодня вдруг ни с того ни с сего пошел дождь, я сижу безвыходно в комнате, и уже начинает казаться, что дня через три я начну подумывать о том, как бы удрать... Отсюда в Ялту мы, быть может, поедем морем...»
«Дом стоит красиво на горе»,— пишет Л. Е. Белозерская об Аутке. Не кажется ли вам, что в непостижимых словах о вечном приюте Мастера: «Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не потревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи»,— отразился дух тихого крымского дома, и последнее чеховское видение лика земли?..