3
Что-то лихорадило страну, и Булгаков пытался понять происходящее.
Особенно насторожил февральско-мартовский Пленум ЦК ВКПб, на котором в докладах Молотова, Кагановича, Ежова, Жданова, во многих выступлениях в прениях чаще всего говорилось о том, что в партии, в государстве все еще действуют враги народа и необходимо извлечь уроки из судебных процессов, недавно прошедших в стране. «Уроки, вредительства, диверсий и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов» — вот основной пафос ведущих партийных и государственных деятелей страны. Еще до Пленума в газетах мелькали статьи с хлесткими заглавиями: «Торговцы Родиной», «Подлейшие из подлых», «Троцкистская шайка реставраторов капитализма», «Троцкист-вредитель-диверсант-шпион»… С осуждением «фашистских выродков», «шпионов», «террористов» выступили в «Правде» писатели А. Фадеев, А. Толстой, П. Павленко, Н. Тихонов, Б. Ясенский, Л. Никулин… В январе 1937 года закончился Второй открытый московский процесс, на котором Пятаков, Радек, Серебряков, Сокольников и другие обвиняемые признались в том, что они были крепко связаны с Троцким и, выполняя его указания, готовили заговор против Сталина и других руководителей партии и Советского правительства. А все началось еще на первом открытом процессе в Москве, когда Зиновьев, Каменев, Смирнов, Евдокимов и другие обвиняемые сознались в том, что установили связь с Троцким, переписывались с ним, за границей получали от его связных указания, готовили планы свержения Сталина и его помощников. Все 16 подсудимых были признаны виновными в создании террористического троцкистко-зиновьевского центра и расстреляны. В те же августовские дни прошлого года Томский покончил жизнь самоубийством. Началось следствие по делу Бухарина и Рыкова, вскоре прекращенное «за отсутствием законных оснований для предъявления обвинения». Вслед за этим был арестован Карл Радек, снят со своего поста глава НКВД Ягода и заменен Ежовым. И одновременно с этим возвращались из ссылки академики, реставраторы, архитекторы, слависты, осужденные несколько лет тому назад и отбывшие свой срок. И осенью же 1936 года разрушена Казанская церковь на Красной площади в Москве. А чуть позднее открылся VIII Чрезвычайный съезд Советов, принявший 5 декабря 1936 года новую Конституцию, которая давала всеобщее избирательное право, гарантировала свободу личности и множество других свобод… Тогда еще говорили, что над новой конституцией работала группа коммунистов во главе с Николаем Бухариным… И вот Николай Бухарин арестован, исключен из партии, та же участь постигла и другого видного деятеля государства Рыкова… Наконец газеты сообщили, что Ягода снят с должности и начато следствие за совершенные им преступления уголовного характера. Сразу попали в немилость Авербах, Киршон и вся эта группа воинствующих врагов Булгакова.
— Отрадно думать, что есть Немезида и для таких людей, — сказала Елена Сергеевна, прервав размышления Михаила Афанасьевича — Катаев сообщил мне, что Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума.
— Вот увидишь, — сказал Булгаков, — скоро борзописцы напишут, что Вишневский, Киршон, Афиногенов — плохие писатели, никудышные драматурги и вообще враги советской русской литературы. Назвали же Крючкова, секретаря Горького, грязным дельцом. Всезнающий Катаев рассказывал, что совсем недавно, перед этими событиями, будто бы Вишневский сказал, что мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков.
— Вишневский? — воскликнула Елена Сергеевна.
— И что Киршон тоже будто бы сказал, что время показало, что «Турбины» — хорошая пьеса.
— Свежо предание… Ведь они — главные зачинщики травли, сколько бед они нам принесли, а теперь виляют. Видно, действительно что-то серьезное происходит наверху. А ты читал сообщение в «Вечерке» о том, что МХАТ заключил договор с Парижем?
— О «Турбиных», конечно, ни слова? — с надеждой спросил Булгаков.
— Везут «Любовь Яровую», «Бориса Годунова», «Горячее сердце» и «Анну Каренину»…
— Все спектакли Немировича… Как же так? Марков говорил, что будто бы Сталин горячо высказывался в пользу того, что «Турбиных» надо везти в Париж…
— Но так же горячо возражал против этого Молотов, а главное против «Турбиных» Немирович. Он хочет везти только свои постановки и поэтому настаивает на «Врагах» — вместо «Турбиных».
— Что же делать? Обо всем этом, вероятно, придется писать в ЦК. Что-то надо предпринимать, выхода нет… Боюсь, что никогда не увижу Европу.
— Писать в ЦК — зря терять время, — жестко заявила Елена Сергеевна. — Ты ж недавно был у Ангарова, рассказывал ему, что сделали с твоим «Пушкиным».
— Действительно разговор был тяжкий по своей полной безрезультатности, все пытался мне указать правильную стезю, вступив на которую я добьюсь признания, успеха, заграничной поездки. Все хотят заставить меня писать так, как я писать не могу и не буду. Может, Сталину написать…
— А что это тебе даст?
— Мое положение безнадежно, совсем задавили. Надеялся на разговоры с Ангаровым, на Керженцева, но, видно, все напрасно. Не могу больше терпеть такого положения. Буду писать Сталину.
А что писать? Что он, Булгаков, не может многое принять в окружающем его мире? Или признаться, что он не согласен с идеей коммунизма, с тактикой Советской власти, с существующими в СССР порядками? Да, он отвергает идею коммунизма и принудительной коллективизации… А что он может предложить взамен? Ясно только одно, что формы государственного строя, существовавшие в 19 веке, отжили, на смену этим формам должно придти что-то новое, более разумное, более соответствующее человеческим нормам, свободным и демократичным… Посмотришь, на Германию и ужаснешься тому, что там происходит. Фашизм подавляет инакомыслящих. Крупные писатели, ученые, инженеры, предприниматели, имевшие несчастье родиться не от тех родителей, убегают из страны, которую из поколения в поколение называли своей Родиной… Безудержный деспотизм, рабовладельческие методы управления в Германии, просто пугают. Но и коммунизм создает такую атмосферу, гнетущую, безысходную, что можно задохнуться. Да, капитализм отжил свое, на смену этому социальному строю должно было придти нечто другое. Но что? Ведь то, что возникает на территории бывшей Российской империи не казалось ему явлением здоровым, нормальным. На своей собственной судьбе он почувствовал, что невозможно существовать в мире, построенном на идее коммунизма и принудительного коллективизма. Ясно, что этот мир, не имеющий твердых опор в русской почве, когда-нибудь рухнет. Есть, видимо, третий путь — путь свободного национального развития, не скованного догматической теорией классовой борьбы, или националистическим диктатом чистокровного арийства, как в Германии. Существует ли этот третий путь? Твердо он сказать не может даже самому себе. Но может одобрить только такой путь построения государства, когда оно обеспечит ему полную свободу жить так, как ему хочется. А хочет он всего лишь работать, писать, писать то, что ему дорого и близко, писать о том, что он лучше всего знает и понимает… И получать за свой каторжный писательский труд то, что может обеспечить ему и его близким сносные условия существования… Писать о том, что диктует ему совесть его и душа… Но нет! Окружающие его друзья и знакомые чуть ли не каждый день уговаривают его смириться, «перековаться», написать пьесу, нужную времени… Конечно, он знал историю, знал биографию Мольера, знал историю Французской революции… Каждое время по своему диктовало формы бытия, беспощадно и требовательно ломая всех протестующих против этой диктатуры времени. И многих подчиняет этот диктат. Сначала запугивает страшными карами, а потом обещает выход из драматического положения, предлагая соблазнительные жизненные блага за послушание, исполнение требований времени… Не раз близкие знакомые и друзья рассказывали о тех, кто был арестован, содержался в лагерях, униженный и оскорбленный властями, а через какое-то время приспосабливался к условиям, принимал диктат времени и работал по-ударнически… Булгаков сначала отказывался верить в этот абсурд, но ему показали лагерную «Книжку ударника», изданную ГУЛАГом НКВД СССР, и он поразился продуманной системе поощрения заблудших душ. Конечно, в книжке процитированы слова Сталина, ставшие крылатыми: «Самое замечательное в соревновании состоит в том, что оно производит коренной переворот во взглядах людей на труд, ибо оно превращает труд из зазорного и тяжелого бремени, каким он считался раньше, в дело чести, в дело славы, в дело доблести и геройства». Далее в книжке обещают предоставить: «Ударнику — ударные льготы.
— первый сигнализатор о всех попытках классового врага вредить, мешать производству и перевоспитанию всей лагерной массы.
1. Правом на получение льготного зачета рабочих дней, а именно:
а) Лагернику из соцблизкой среды, не лишенному избирательных прав до ареста — при участии в культвоспитработе и выполнении 100 проц. нормы выработки, производится зачет — за 3 дня работы 4 дня срока.
„а“, которые дают не менее 110 проц. нормы и участвуют активно в культвоспитработе, засчитывается за 2 дня работы 3 дня срока.
6. Правом на посылку двух дополнительных писем в месяц и на посылку денежных переводов сверх установленной нормы.
».
Неужели никому не приходила в голову мысль, что вся эта система ударнического труда в лагере и поощрения ее — ничто иное, как еще одно подтверждение того что марксизм — это величайшая ересь Запада, навязанная насильственным путем России и русскому народу, трудолюбие которого воплощено в многочисленных пословицах и поговорках. И Булгакову вспомнились: «На Бога уповай, а без дела не бывай», «Каково руки родят, таково плеча носят», «Так работаем, что недосуг носу утереть», «Пот ключом льет, а жнец свое берет»…
— снова возник мучительный вопрос… О своей тяжкой беспросветной судьбе, о кладбище своих пьес, о жажде увидеть чужие страны и полюбоваться европейской цивилизацией… Но об этом он уже не раз писал или пытался писать в мыслях своих… Ничего нового он сказать не может… Уговаривать его не строить социализм-коммунизм с помощью принудительных мер, а предоставить обществу возможность свободного развития народного волеизъявления… Но об этом писали философы, экономисты, писатели… Стоит ли повторять сказанное? Ведь Николай Бердяев, насмотревшись на первые шаги Советской власти, предупреждал, что никогда не удастся социализм. Конечно, попытка построить его займет целый период русской истории, но положительный смысл этого периода будет в том, что откроются новые внутренние противоречия человеческой жизни, которые сделают невозможным осуществление тех задач, поставленных социалистическим движением. «Опыт философии человеческой судьбы» Бердяев видел в том, что социализм никогда не осуществит ни того освобождения человеческого труда, которого Маркс хотел достигнуть связыванием труда, никогда не приведет человека к богатству, не осуществит равенства, а создает лишь новую вражду между людьми, новую разобщенность и новые неслыханные формы гнета… Прав Бердяев и в том, что наиболее труден и трагичен путь свободы, потому что, поистине, нет ничего ответственнее и ничего более героического и страдальческого, чем путь свободы. Бердяев предвидел и развитие событий после революции и пророчески предсказал: «Всякий путь необходимости и принуждения — путь более легкий, менее трагический и менее героический. Вот почему человечество, в своих исторических путях, постоянно сбивается на соблазн подмены путей свободы путями принуждения…» Соблазн этот в прошлом породил историческую инквизицию, в настоящем — религию социализма с ее ЧК, ГПУ, НКВД, результаты совершенно очевидны, все происходящее в СССР основано на подмене путей свободы путями принуждения, на снятии с человека бремени трагической свободы… Разве Бердяев не предсказал нынешнюю драму истории построения социализма с ее двадцатилетней борьбой начала свободы и начала принуждения и постоянным переходом от одного начала к другому… Беда нашего времени в том, что проблема индивидуальной человеческой судьбы осталась неразрешима в пределах истории, в пределах истории оказался неразрешим трагический конфликт судьбы индивидуальной с судьбой мировой, с судьбой всего человечества… Какой же это социализм-коммунизм, если он уничтожает тех, кто провозгласил Октябрьский переворот Великой Социалистической Революцией? За эти двадцать лет на территории бывшей Российской империи возникло нечто другое, что лишь условно, следуя догматическим постулатам марксистско-ленинской теории, можно назвать социалистическим государством… Троцкий, друг Ленина, блестящий литератор, теоретик, вождь революционного пролетариата, без жалости и сожаления уничтожавший дворянство, купечество, священников ради достижения высоких социалистических целей, объявлен врагом народа, врагом Российского государства. Теоретически и практически был повержен Сталиным, сначала сослан, а потом и выброшен из России. Но не успокоился, начал борьбу за власть в России, собирая вокруг своего имени и своих идей единомышленников, верных партийных друзей… И таким образом в России ожили идеи троцкизма, идеи реванша в борьбе за власть… Возник трагический конфликт судьбы индивидуальной с судьбой Российского государства, с судьбой всего человечества. И столкнулись разные силы, и олицетворяющий государство победил. В трагедии неизбежен катарсис. Расстреляны Зиновьев, Каменев и многие их подельники. Приговорены к высшей мере наказания Пятаков, Карл Радек, Серебряков, Сокольников и другие их подельники по «антисовететскому троцкистскому центру», шпионившие в пользу Троцкого, который ради достижения власти в России готов был отдать Германии Украину, а Японии — Дальний Восток… Арестованы связанные с осужденными нерасторжимыми узами Бухарин, Рыков, Ягода и многие другие… А вслед за Ягодой — Авербах, Киршон, Вишневский, Афиногенов, столько лет травившие его как писателя, как человека, как гражданина. Неужели пришла судьба и для них? «Отрадно думать, что есть Немезида и для таких людей», — не раз говорила Елена Сергеевна в надежде на справедливое распределение благ среди людей и карающий меч против тех, кто преступает закон и заслуживает кары. Отрадно думать, что карающий меч Немезиды неотвратимо достанет всех палачей России, распинавшей ее во время переворота и гражданской войны… Сколько русских офицеров дворян, богатых предпринимателей погубил Зиновьев во время своего царствования в Петрограде… А сколько русских людей погубил Ягода? А Бухарин дал теоретическое обоснование этого «красного террора». Немезида — справедливо негодующая…
о встрече Ромен Роллана с Горьким, Сталиным… Так что Булгаковы получали разную информацию о жизни страны, о театральной и литературной жизни. И много читали, газеты, журналы, книги… Рассказывали, что на Всемирной выставке в Париже доминировала монументальная композиция «Рабочий и колхозница». А пытаясь понять сегодняшние процессы, ожесточение общества против врагов народа, самые информированные возвращались к событиям трехгодичной давности — к убийству Кирова и последовавшим за этим закрытым процессам.
— Сталин любил Кирова и очень переживал его гибель, — рассказывал один из друзей Булгаковых, имевший связи с Кремлем. — У него стояли слезы на глазах, когда он прощался с Кировым. И все самые близкие и самые высокие правители и вожди с напряжением и опаской оглядывались кругом: все ли проверены, все ли свои, только бы все закончилось благополучно. Сталин поднимается на ступеньки гроба, лицо его выражает глубокую скорбь, всхлипывают женщины, всхлипывают мужчины, весь зал рыдает, картина раздирает душу, Сталин наклоняется и целует лоб мертвого Кирова. Также горько заплакав, прощается Серго Орджоникидзе… Сталин очень страдал, рассказывали его близкие. Павел Аллилуев был у него на даче в первые дни после смерти Кирова. И когда они сидели вдвоем в столовой, Сталин подпер голову рукой и сказал: «— Осиротел я совсем». После смерти жены, Надежды Аллилуевой, Киров был самый близкий ему человек, который сумел подойти к Сталину сердечно, просто и дать ему недостающий уют, дать ему тепло человеческого общения. И после гибели Кирова Сталин ожесточился…