Жизнь Булгакова, рассказанная через его произведения
Любую жизнь можно рассказать и очень скучно, и очень интересно. Михаил Булгаков сделал и то и то. Ниже — полный текст официальной биографии Булгакова, написанной им в марте 1931 года, и автобиографические отрывки из его прозы и писем
Родители Михаила Булгакова, Афанасий Иванович и Варвара Михайловна,
«Родился в 1891 году в Киеве».
«Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик — в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли».
«Белая гвардия»
«Сын профессора».
«В ответ бронзовым [часам], с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем».
«Белая гвардия»
«Окончил Киевский университет по медицинскому факультету в 1916 году».
«Мой юный вид отравлял мне существование на первых шагах. Каждому приходилось представляться:
— Доктор такой-то.
— Неужели? А я-то думал, что вы еще студент.
— Нет, я кончил, — хмуро отвечал я и думал „очки мне нужно завести, вот что“».
«Записки юного врача»
«Тогда же стал заниматься литературой, нигде не печатаясь до 1919 года».
«Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова. Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег… за всё!
<…>
И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:
— Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!»
— фельетон «Грядущие перспективы» в газете «Грозный», 13/26 ноября 1919 года
«В годы 1919–1921, проживая на Кавказе, писал фельетоны, изредка помещаемые в газетах, изучал историю театра, иногда выступал в качестве актера».
«Боже! Публика решила, что после чеховского юмора будет пушкинский юмор! Облившись холодным потом, я начал говорить о „северном сиянии на снежных пустынях словесности российской“… В зале хихикали на бакенбарды, за спиной торчал Ноздрев, и чудилось, что он бормочет мне:
— Ежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве!
Так что я не выдержал и сам хихикнул. Успех был потрясающий, феноменальный. Ни до, ни после я не слыхал по своему адресу такого грохота всплесков. А дальше пошло crescendo … Когда в инсценировке Сальери отравил Моцарта — театр выразил свое удовольствие по этому поводу одобрительным хохотом и громовыми криками: „Biss!!!“
…»
«Записки на манжетах»
«В 1921 году переехал в Москву, где служил в газетах репортером, затем фельетонистом».
«— Вы мне обещали сегодня дать денег, — сказал я и вдруг в зеркале увидал, что я похож на пса под трамваем.
— Нету денег, — сухо ответил заведующий, и по лицам я увидал, что деньги есть.
— У меня есть план рассказа. Вот чудак вы, — заговорил я тенором, — я в понедельник его принесу к половине второго.
— Какой план рассказа?
— Хм… В одном доме жил священник…
Все заинтересовались. Праздношатающиеся подняли головы.
— Ну?
— И умер.
— Юмористический? — спросил редактор, сдвигая брови.
— Юмористический, — ответил я, утопая».
«Воспаление мозгов»
«В годы 1922–1924, продолжая газетную работу, писал сатирические повести и роман „Белая гвардия“».
«— Бога ради, — ответил Рудольфи, — я просто так, — и добавил: — Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый день и лежит на полу возле керосинки. Вы — трудный человек! — Затем он резко изменил голос и заговорил сурово: — Ваш роман Главлит не пропустит, и никто его не напечатает. Его не примут ни в „Зорях“, ни в „Рассвете“.
— Я это знаю, — сказал я твердо.
— И тем не менее я этот роман у вас беру, — сказал строго Рудольфи (сердце мое сделало перебой), — и заплачу вам (тут он назвал чудовищно маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет перепечатан на машинке».
«Записки покойника»
«В 1925 году по канве этого романа написал пьесу, которая в 1926 году пошла в Московском Художественном театре под названием „Дни Турбиных“ и была запрещена после 289-го представления».
«Вместе с надвигающимися сумерками наступила и катастрофа. Я прочитал:
„Бахтин . Ну, прощай! Очень скоро ты придешь за мною…
…)“
— Вот это напрасно! — воскликнул Иван Васильевич. — Зачем это? Это надо вычеркнуть, не медля ни секунды. Помилуйте! Зачем же стрелять?
— Но он должен кончить самоубийством, — кашлянув, ответил я.
— И очень хорошо! Пусть кончит и пусть заколется кинжалом!
— Но, видите ли, дело происходит в гражданскую войну… Кинжалы уже не применялись…
— Нет, применялись, — возразил Иван Васильевич, — мне рассказывал этот… как его… забыл… что применялись… Вы вычеркните этот выстрел!..
…»
«Записки покойника»
«Следующая пьеса, „Зойкина квартира“, шла в Театре имени Вахтангова и была запрещена после 200-го представления».
«Итак: я согласился на переделки. Но вовсе не затем, чтобы устроить три акта. Я сейчас испытываю головные боли, очень больной, задерганный и затравленный сижу над переделкой. Зачем? Затем, чтобы убрать сцену в МУРе. Затем, чтобы довести «Зойкину» до блеска. Затем, чтобы переносить кутеж в 4-й акт. Я не нанимался решать головоломки для студии. Я писал пьесу!»
Письмо режиссеру Алексею Попову, 26 июля 1926 года
«Следующая — „Багровый остров“ шла в Камерном театре и была запрещена приблизительно после 50-го представления».
«Но когда германская печать пишет, что „Багровый остров“ — это „первый в СССР призыв к свободе печати“ („Молодая гвардия“, № 1, 1929), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати».
«Следующая — „Бег“ была запрещена после первых репетиций в Моск[овском] Художественном театре».
«…В договорах МХАТ существует твердо принятый вообще тяжелый, а для меня ужасный пункт о том, что в случае запрещения пьесы автор обязан вернуть аванс (я так уже возвращаю тысячу рублей за „Бег“)».
Письмо Константину Станиславскому, 30 августа 1931 года
«Следующая — „Кабала святош“ была запрещена сразу и до репетиций не дошла».
«Мольер. С чего ты взял, что я тебя люблю? Ты болтун. Меня никто не любит. Меня раздражают, за мной гоняются! И вышло распоряжение архиепископа не хоронить меня на кладбище. Стало быть, все будут в ограде, а я околею за оградой. Так знайте, что я не нуждаюсь в их кладбище, плюю на это! Всю жизнь вы меня травите, вы все враги мне».
«Кабала святош»
«Через 2 месяца по запрещении „Кабалы“ (в мае 1930 года) был принят в Московский Художественный театр на должность режиссера, находясь в которой написал инсценировку „Мертвых душ“ Гоголя».
«Как только меня назначили в МХТ, я был введен в качестве режиссера-ассистента в „М[ертвых] д[ушах]“ (старший режиссер Сахновский, Телешева и я). Одного взгляда моего в тетрадку с инсценировкой, написанной приглашенным инсценировщиком, достаточно было, чтобы у меня позеленело в глазах. Я понял, что на пороге еще Театра попал в беду — назначили в несуществующую пьесу. Хорош дебют? Долго тут рассказывать нечего. После долгих мучений выяснилось то, что мне давно известно, а многим, к сожалению, неизвестно: для того чтобы что-то играть, надо это что-то написать. Коротко говоря, писать пришлось мне».
Письмо Павлу Попову, 7 мая 1932 года
«В марте 1931 года был принят кроме режиссуры и в актерский состав Московского Художественного театра».
«Дорогой и многоуважаемый Константин Сергеевич! Я ушел из ТРАМа , так как никак не могу справиться с трамовской работой. Я обращаюсь к Вам с просьбой включить меня, помимо режиссерства, также и в актеры Художественного театра».
Резолюция Станиславского: «Одобряю, согласен. Говорил по этому поводу с Анд[реем] Серг[еевичем] Бубновым . Он ничего не имеет против. 19 апреля 1931 года».