Часть IV. Перед заходом солнца
Quod medicamenta non sanant, mors sanat[72].
Гиппократ
Глава 1
«…Следователь: Очная ставка – это дело десятое, а пока что давай-ка, Понырев, сознаваться. Спрашиваю в последний раз, это твоя книжка?
Понырев: Нет, библиотечная. Я взял ее в университетской библиотеке. Пользовался лично, в интересах диссертации, которую сейчас готовлю к защите.
Следователь: Врешь, двурушник! А если и не врешь, все равно врешь!.. Пытаешься запутать следствие? Не выйдет. Мы здесь и не таких ушлых видали. Взял ее, видите ли, в библиотеке!.. В формуляре только твоя фамилия. Никто этот мракобесный поклеп не берет, а ты взял!..
Зачем ты взял эту белогвардейскую пачкотню?..
Какие еще книги контрреволюционного содержания хранятся в вашей так называемой библиотеке?
Не сомневайся, мы выведем на чистую воду ваше подпольное троцкистское книгохранилище и тех, кто им пользуется. Возьмем, так сказать, в ежовые рукавицы, но сейчас речь не о библиотеке. Отвечай, гад, где и когда ты продался реакционным мракобесам? Кто надоумил тебя взять в руки этот пасквиль на революцию?
Понырев: Предъявленный мне роман «Бесы» издан у нас в Советской России. Взгляните на титул – 1935 год, издательство «Academia». Следовательно, гражданин следователь…
Следователь: Ты здесь не юродствуй! Погоди, мы и с вашими «академиями» разберемся…
Понырев: Гражданин следователь, романы Достоевского, в частности «Бесы», – это золотой фонд не только русской, но и мировой литературы. Они входят в программу подготовки филологов, и историков. В разговоре со мной драматург Булгаков упомянул, что решение проблемы зла невозможно без знакомства с творчеством Достоевского.
Следователь ( ): Кто упомянул? Булгаков? Это что за птица?.. Да у вас, у библиотекарей, оказывается, целая организация?.. С этого места поподробней. Выкладывай подноготную, сука!..
Понырев…
На этом запись обрывалась.
Я отчаянно потер виски, затем с удивлением повертел обрывок в руках, даже на обратную сторону заглянул.
Странный документ!.. Ни даты, ни фамилии следователя…
Кто мог бы предъявить Поныреву обвинение в антисоветской агитации да еще в такой оскорбительной форме? На Рылеева не похоже… Он несомненно знал, зачем Поныреву понадобились романы Достоевского.
15 января 1938 года
«…довожу до вашего сведения, что … (вымарано. – Примеч. соавт .) отделом СПО ГУГБ НКВД было произведено задержание аспиранта МГУ Понырева И. Н. Основанием явилась агентурная записка его соседа по общежитию ( ), (оперативный псевдоним «Минарет») утверждавшего, что вышепоименованный Понырев хранит запрещенную литературу, в частности романы Достоевского «Бесы» и «Братья Карамазовы», несколько поэм эсеровского подпевалы Н. Клюева, а также изданные за границей пасквили белоэмигранта Бунина.
Все эти произведения находятся в ограниченном доступе и, судя по подтвержденному в ходе допросов заявлению Понырева, потребовались ему для работы над диссертацией.
Обращаю ваше внимание, что вышепоименованный Понырев является одним из важнейших источников по М. А. Булгакову и его задержание ведет к срыву ответственного задания высшего руководства страны по работе с творческой интеллигенцией, а именно – с членами Союза писателей СССР.
Потеря важного информатора, а также болезненный характер Булгакова, которой может истолковать арест своего ученика как сбор материалов против него лично, может подтолкнуть неуравновешенного драматурга к непредсказуемым последствиям, на что руководство страны обращало особое внимание прежних руководителей НКВД.
вымарано ) от … 1936 года, имеет силу и в настоящее время.
Считаю необходимым залегендировать арест Понырева И. Н. как беседу, а его допрос – как ознакомление с деятельностью на научном поприще, для чего Понырева следует немедленно передать в ( …»
Подпись, дата…
В левом верхнем углу резолюция «Передать субъекта», подпись – «Берия». Ниже – «Согласен. Ежов».
Из воспоминаний И. Н Понырева :
«…что же не заходите, Иван Николаевич?
– Боюсь, Михаил Афанасьевич…
– Тогда прогуляемся?..
– Давайте…
– До Патриарших?
– Давайте до Патриарших…
– Что-то вас, друг мой, давно видно не было. Как продвигается диссертация?
– С трудом.
– В чем же трудности?
– В Достоевском, Михаил Афанасьевич.
– Вот как!
Мы пересекли узкую улочку, по которой никогда не ходили трамваи, и вышли на аллею, огибающую грязноватый, покрытый желтоватым липовым цветом пруд. Здесь было многолюдно. Свободных скамеек было немного, и все они располагались далеко от входа.
– …Давайте устроимся вон на той, незанятой, – предложил Булгаков. – Она мне особенно по сердцу. Будьте покойны, у этой скамейки странное свойство – стоит только присесть на нее, как тут же начинает мерещиться всякая чертовщина.
Я вздохнул.
– Если бы только мерещилась. А то не успеешь оглянуться, вот она.
– Вы кого имеете в виду?
– Чертовщину, кого же еще. Не наши же доблестные органы.
Добравшись до заветной скамьи, я с облегчением уселся. Ноги в ту пору подчинялись мне с трудом, и лишняя сотня метров пешком давалась с огромными усилиями.
– Что с вами? – заметив мои мучения, спросил Булгаков.
– Что-то ноги стали отекать. И отдышка замучила.
– Надо обязательно показаться врачу. Можно взглянуть на ваши ноги. Какой-никакой, а я все-таки врач.
Я осторожно приподнял штанины, и Михаил Афанасьевич испугано глянул на меня.
Я объяснил:
– Врач в университетском медпункте тоже до смерти перепугался. Видать, ему уже приходилось встречаться с этой болезнью. Она называется «выстойка». Это очень опасная болезнь. Врач выписал мне какую-то мазь и примочки, посоветовал принимать ванны и тут же отправил восвояси. На прощание посоветовал поменьше стоять на ногах. Его бы устами да мед пить.
Я перевел дыхание и добавил:
– Михаил Афанасьевич, я разрешил осмотреть мои ноги в качестве наглядного примера. Пусть известный драматург лично убедиться, насколько умело наши доблестные чекисты пользуются этой болезнью.
Глаза у Булгакова округлились от ужаса.
– «Выстойкой»?
– Ага.
– Что такое «выстойка»? Никогда не слышал. Это заразная болезнь?
– Еще какая заразная! Инфекционная… У нас сейчас просто эпидемия на «выстойку»… Стоит на допросе упомянуть чье-нибудь имя, как будьте уверены – «выстойка» ему обеспечена. Если откажется отвечать… Поставят по стойке смирно – и ни согнуться, ни присесть, ни прислониться. Если потеряете сознание, помогут, приведут в чувство. И снова по стойке смирно. Я, например, выдержал двое суток. Но это я, сын трудового народа, а вот вы, «белая кость», вряд ли сдюжите больше нескольких часов.
У входа на аллею со стороны Малой Бронной ниоткуда возникла женщина средних лет. Она буквально соткалась из воздуха…
Я затаил дыхание…
Женщина ступала по самому краешку посыпанной кирпичной крошкой аллеи. Шла не глядя под ноги, не поднимая глаз, слезы катились по ее лицу. Молодой человек в военной форме и прильнувшая к нему девушка, едва не столкнувшиеся с ней, буквально шарахнулись в сторону.
– Но речь не обо мне, – я перевел дух. – Меня спрашивали о вас, Михаил Афанасьевич. Интересовались контрреволюционной организацией, которую мы с вами якобы создали. Черти назвали нас «библиотекарями». Учтите, это страшное обвинение. Расстрельная статья… Потом, правда, спохватились – мол, обознались, речь идет не о контрреволюционной организации, а о кандидатской диссертации. Но объяснили на другом этаже и в другом кабинете, из которого меня неожиданно выпустили домой и даже на автомобиле доставили до общежития.
Теперь отлеживаюсь, так что свободного времени у меня хватает. Знаете, что я надумал, Михаил Афанасьевич, – чтоб никакой контрреволюции! Ни-ка-кой!! Никаких библиотек!.. А то и вам будет обеспечена «выстойка».
Булгаков не ответил.
Женщина между тем села на свободную скамейку неподалеку от нас. Села на самый краешек и вытянулась по стойке смирно, словно опасаясь опереться спиной на выгнутый выступ.
…
Михаил Афанасьевич подал голос:
– Спасибо за заботу, Ванюша… То-то в последнее время я стал замечать повышенный интерес к моей персоне. Особенно среди знакомых. С кем ни столкнусь, сразу удивленные глаза. Знакомые дамы прямо охают – вы еще живы? На свободе?.. Ай-яй-яй, как замечательно. Правда, «выстойкой» еще никто не пугал.
– Это хорошо, что я первый. Желательно, чтобы оказался последним. Собственно, ради этого я решил с вами встретиться. По телефону не звонил. Высматривал, когда вы один выйдете на прогулку.
– И сегодня?
– И сегодня. Чем занимаетесь, Михаил Александрович?
– Ушел из МХАТа. Теперь пристроился в Большой либреттистом. Договор – одно либретто в год. Необременительно. Но тягостно. Это еще хуже, чем фельетоны. В настоящее время работаю над текстом под названием «Черное море».
– Черное море, оно у вас, простите, какого цвета?
– Не беспокойся, красного. Краснее не бывает. О боях на Перекопе.
– Надеюсь, о Батуме не упоминаете?
– Избави Бог!!!
– Это хорошо. И каков результат?
– Зарубили окончательно. Уже после основательной переделки. После всех переделок.
– Это плохо.
– Куда уж там. Хуже некуда.
– Над чем еще работаете, Михаил Афанасьевич?
– Написал либретто «Минин и Пожарский», есть задумка насчет «Дон Кихота». В комитете заинтересовались. Если, говорят, связать поход Дон Кихота с героической борьбой испанских рабочих и крестьян против местных феодалов и буржуазии, может получиться неплохая штучка. Вполне актуальная… Пусть Дон Кихот выйдет на бой не с мельницами, а с реакционными легионами Франко…
– Это не поможет.
Булгаков закурил. Учуяв табачный дым, я закашлялся. Михаил Афанасьевич рукой разогнал сизое облачко. Затем спросил.
– Что же поможет, Ваня?
На аллеях стало малолюдней.
Женщина на соседней скамье изредка прикладывала платочек глазам. Вытирала слезы, а они все катились и катились…
Удивительно, но проходившие мимо нее люди, поравнявшись со скамейкой, резко убыстряли ход. Молодая мамаша, толкавшая коляску в сторону выхода, внезапно развернулась и заспешила в обратную сторону.
Наступил самый удобный момент поговорить о главном, ради чего я так долго искал встречи с человеком, сумевшим объяснить мне разницу между худшим и лучшим, но я не мог заставить себя начать.
Михаил Афанасьевич решил помочь мне.
– Я заметил, Ванюша, с прошлого лета людей с печальным выражением лица избегают.
Он взглядом указал на сидевшую неподалеку женщину.
– …и это полбеды. Беда, что я уже не удивляюсь этому. Что касается библиотеки, я уже потерял счет, сколько раз чистил ее. Кто-то из знакомых, уже не помню кто, посоветовал – чистить надо каждую неделю, а то от жизни.
– Вы хотите сказать, Михаил Афанасьевич, что все мы привыкли к тому, к чему, казалось, привыкнуть невозможно? К необходимости еженедельно чистить свои библиотеки, прятать любимые книги, а то и избавляться от них. Привыкли к бесследному исчезновению людей, к арестам, к слухам о расстрелах и пытках на допросах. Привыкли в тому, что черное теперь называют белым, а при известии об очередной несправедливости или подлости каждый старается изобразить на лице неподдельный восторг…
Булгаков положил мне руку на колено.
Я замолчал, затем неожиданно, с напором спросил:
– Собственно, к чему я это говорю? Лежал я после «выстойки» и вот что надумал – мне будет не по себе, если я не поделюсь с вами увиденным. Жизни не будет. Знаете почему?
Булгаков отрицательно покачал головой.
– Во время допроса я, то ли по наивности, то ли от недостатка ума, назвал ваше имя. Мне стало не по себе. Вдруг еще какой-нибудь «библиотекарь» в тех же обстоятельствах сошлется на вас. Два свидетеля – это веское основание для инфекции. В таком случае ваш рассказ о новых приключениях Дон Кихота может остаться незаконченным. Как, впрочем, и «Черное море». Мне позарез этого не хочется. Впрочем, черт с ним, с «Черным морем», о нем напишут другие, а вот о Пушкине, о «Мертвых душах», о Минине и Пожарском, кроме вас, некому. Вы также обещали, что я приму участие в головокружительных путешествиях, которые произошли в Москве в конце двадцатых годов. Я никогда не прощу себе, если роман, в котором буду выведен как свихнувшийся на громкоговорительных стишках поэт, окажется брошенным на полпути.
Булгаков хмыкнул.
– Можешь не переживать, друг мой, – твои стихотворно-пролетарские увлечения к концу романа растают и читателю явится другой Бездомный. Например, пострадавший за Достоевского.
– Вот этого не надо! Ни в коем случае!!!
Михаил Афанасьевич согласился:
– Хорошо, о Достоевском замнем. – Затем неожиданно признался: – Мне так горько и сладко писать этот роман. К сожалению, он еще не закончен.
– Это плохо, что незакончен, но речь не обо мне, Михаил Афанасьевич. Бездомный что! Бездомный не велика птица. Полагаю, в романе есть другие, более величественные и многостраничные персонажи?
– Есть, Ваня, есть… Я очень хочу и никак не могу дописать его. Вокруг такая свистопляска, что руки дрожат. В нашем доме, например, черти нагнали такого страху, что только держись! Они похитили четырех жильцов, и теперь у нас перестали здороваться с соседями. Я больше не раскланиваюсь с Треневым, живущем этажом ниже. Как, впрочем, и он со мной. У нас мало общего, но мы всегда раскланивались. Он по крайней мере не участвовал в шабаше, который устраивался вокруг меня, и не требовал моей крови как небезызвестные тебе Литовский, Киршон, Афиногенов.
– Я слыхал, их тоже черти унесли?
– Да. И это внушает необоримый страх. Казалось, это были самые заметные, самые самоуверенные черти. И вдруг!.. Прошел слушок, будто сам Демьян висит на волоске[73].
Афиногенова исключили из партии!
Исключили Безыменского, напечатавшего в газете поразительные стишки:
Беспутных Путн фашистская орда,
В огромный зал советского суда
Приведена без масок и мундиров.
Говорят, предисловие к одной из его книжек стихов написал Троцкий, но ведь за это не сажают, не так ли?..
– Сажают, – отозвался Понырев.
– Тогда я ничего не понимаю! Ваня, что творится?! Ночами не сплю, прислушиваюсь к шагам на лестнице… Это непросто, не спать по ночам, а утром вставать и с больной головой дописывать роман.
– Согласен, это не просто, но не надо терять присутствие духа. Вы умели находить выход из самых безнадежных положений. И меня этому научили, а это не забывается.
На этом давайте прощаться. Поверьте, я упомянул о вас по глупости. Без всякой задней мысли… Я не хочу… я не могу жить с таким камнем на душе, поэтому нам лучше не встречаться. Я уже «замазанный» и, как говорят в камере, – если побывал ты на Лубянке, Воркуты тебе не миновать. Тем более, если упомянул Сталина. Вы не поверите, Михаил Афанасьевич, но я по глупости и о Сталине упомянул.
Следователь, услышав его имя, буквально застолбенел…
Напоследок и в отместку за мои блуждания со свечкой, я приведу цитату из нелюбимого вами Сергея Есенина – «увяданья золотом охваченный, я не буду больше молодым».
Моя голова была бела как снег весной – серый, ноздреватый, со следами выдранных волос…
Примечания
[72] Что не излечивают лекарства, излечивает смерть.
«за резкое бытовое разложение».