Глава 3
Из записок профессора И. Н. Понырева :
«…все началось, уважаемый Ванечка, с Батума и все закончилось «Батумом»!»
«…Прелюбопытнейший случай случился со мной летом 1939 года на вокзале провинциального Серпухова, на котором любой уважающий себя поезд стоит не более пяти минут.
Именно в Серпухове меня настигло известие о запрете пьесы – даже не запрете, а о невозможности увидеть ее на сцене!
Это был смертельный удар!
Это был нокк-аут!»
«…начиналось просто на загляденье. Весной 1938 года обо мне, униженном, раскритикованном и, казалось, вычеркнутом из «нарождавшейся там и сям славной социалистической жизни», вдруг вспомнили.
Причем сразу и все…
С чего бы это?!
В апреле ко мне неожиданно явился Николай Радлов[8]. Иллюстрировал книжку М. А. Булгакова «Рассказы» (Б-ка журн. «Смехач». Л., 1926). У Булгакова бывал и в 20-е гг.). Начал за здравие и угостил такой сентенцией, что ни вздохнуть, ни выдохнуть – «ты, Миша, конченый писатель… бывший писатель… всё у тебя в прошлом…»
Ну и так далее.
И вдруг предложение за упокой:
– Почему бы тебе не писать рассказики для «Крокодила», там обновленная редакция? Хочешь, я поговорю с Кольцовым?[9]
Это что-то новое. Какая-то новая манера воздействия на меня.
Я потребовал, чтобы гость никогда не упоминал моего имени при Кольцове.
Хватит!
Не тут-то было.
3 мая явился Ангарский[10] и с ходу предложил:
– Не согласитесь ли, уважаемый Михаил Афанасьевич, написать авантюрный советский роман? Массовый тираж. Переведу на все языки. Денег – тьма, валюта. Хотите, сейчас чек выпишу – авансом?
Я отказался, но, признаюсь, опешил.
Отговорился тем, что никогда не писал и не собирался писать стряпню навроде «Месс-Менд»[11].
К моему удивлению, эту дерзость Ангарский снес вполне спокойно. Я всегда уважал его за непоколебимое спокойствие и ясность литературного вкуса. С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но он никогда не суетился, тем более не лебезил. По поводу Александра Грина, моего свихнувшегося на романтических фантазиях коллеги, он выразился в том смысле, что Грин не писатель. В статье, опубликованной в журнале «На посту», Николай Семенович более развернуто объяснил свою позицию: «Мы будем бороться с теми стародумами, которые в благоговейной позе, без достаточной критической оценки застыли перед гранитным монументом старой буржуазно-дворянской литературы».
Бог с ним, с Грином!..
Вернемся к баранам. В устах Ангарского предложение о написании авантюрного романа звучало, конечно, значительно весомей, чем предложение Радлова сотрудничать с «Крокодилом», но жа́ру, как ни странно, подбавил мой давний знакомый, Валька Катаев, успевший остепениться и лихо ввертеться в нынешнюю «социалистическую» литературу.
Мы встретились случайно и отправились пить газированную воду. По пути бывший товарищ по «Гудку» ни с того ни с сего предложил мне написать небольшой рассказик.
Он так и сказал – «рассказик» – и многозначительно добавил:
– …и вообще ссора затянулась! Пора возвращаться в «писательское лоно» с новой вещью.
Окончательно меня добили в Писательском клубе! Некий знакомый литератор подошел к нашему столику в ресторане не то чтобы танцующей, но вполне вертлявой походкой, и куртуазно поинтересовался – зачем, вы, Михаил Афанасьевич, нас забыли? Зачем пренебрегаете литературой?..
Я осторожно поинтересовался – кого это «от нас», на что получил виртуозный по ясности ответ:
– Вот, вот, обо всем этом и надо поговорить. Вчетвером – вы, Фадеев, Катаев и я. Сядем и все обсудим. Надо, чтобы вы вернулись к драматургии, а не прятались от общественности в Большом театре.
Я промолчал, так как в Большом я прятался – или скорее окопался – после того, как все мои пьесы сняли с репертуара и мне не на что стало жить. Пристроился сценаристом-либретистом.
Да и то по указанию с самого верха.
«друзьям» из Московского художественного театра.
Они явились ко мне домой в сентябре 1938 года.
Пришли в одиннадцатом часу ночи и просидели до пяти утра.
Вначале им было убийственно трудно, ведь они явились с просьбой – «Михаил Афанасьич, уважаемый, горячо любимый, напишите для нас пьесу…».
Я едва сохранил присутствие духа. Я попытался доходчиво объяснить им, что они очень рискуют со своим предложением. Это смертельно опасная затея. В любом случае, мне – меня затравят окончательно. Они набросятся всей сворой. Критики, драматурги, журналисты. Доброжелатели. Я даже знаю, кто возглавит кампанию. Это очень опасная игра. Потом не выдержал и в сердцах выложил все, что думаю о МХАТе. Я припомнил все их хамства, все, что они сделали со мной. Я напомнил им о пренебрежении, о загубленных на корню постановках.
Да что там постановках. Я напомнил им о зарубленных спектаклях.
Все это продолжалось не меньше двух часов, и, когда мы около часу ночи сели ужинать, Марков был черен и мрачен.
За ужином разговор перешел на общемхатовские темы. Все принялись дружно ругать Егорова, и настроение у всех поднялось.
– кажется, тот же Марков – вновь завернул к пьесе.
…МХАТ гибнет. Пьес нет. Театр живет старым репертуаром. Он умирает. Единственно, что может его спасти и возродить, это – современная замечательная пьеса. Знаете, как он выразился – им нужен «Бег» на современную тему, то есть в смысле значительности.
Клянусь дедушкой, ни больше, ни меньше!..
Затем Марков уточнил: «Бег – это самая любимая в театре пьеса». И, конечно, новую пьесу могу дать только я.
По-видимому, говорил искренне, а в конце как бы невзначай поинтересовался:
– Ты ведь хотел написать пьесу о Сталине?
Докопались-таки!..
Я в тот момент, Ванюша, готов был отрезать себе язык, однако виду не подал и равнодушно пожал плечами. Потом возразил – где материалы, документы? Как без них садиться за работу.
Они сразу, наперебой начали уверять, будто это совсем не трудно. Посыпались предложения – мол, Владимир Иванович (Немирович-Данченко) напишет письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой предоставить все необходимые материалы.
Я, признаюсь, дрогнул.
– Мне многое уже мерещится из этой пьесы. Хотя это очень трудно… Что касается Владимира Ивановича, никаких писем. Пока на столе нет пьесы, говорить и просить не о чем.
Они ушли в пять утра».
«…беда в том, уважаемый Ванюша, что, клянусь и бабушкой и дедушкой, замысел написать такую пьесу родился у меня еще в тридцатом году…
Что я говорю!!
Впервые мысль о том, чтобы создать что-нибудь сценичное о Сталине, осенила меня в мае 1925 года, когда я взял в руки праздничный номер «Огонька» – и остолбенел! Вместо привычного изображения Троцкого[12] на обложке в полный рост был изображен человек, с которым меня когда-то столкнула судьба. Хочешь верь – хочешь не верь, но мы встречались, Ванюша…
Инкогнито. Мы даже не познакомились, не назвались…
А тут портрет!!»
«…Я сначала глазам своим не поверил, а когда вполне осознал, что этот большевик с трубкой именно тот кавказец, который в 1920 году посоветовал мне «не делат глупостей, забыть об эмиграции, а потрудиться здесь, в родной стране», не кто иной, как Сталин, – меня буквально замкнуло.
Неплохо бы написать о нем пьесу! Пусть это будет пьеса о молодом революционере, об одном из тех, из которых после революции возникла новая интеллигенция. Я бы назвал ее железной. Она может и мебель таскать, и дрова колоть, и рентгеном заниматься. Ей дано сутки напролет учиться, учиться и учиться а также не дрогнувшей рукой взводить курок револьвера.
Написав пьесу, я мог бы с гордостью заявить, что выполнил его просьбу, которую он когда-то высказал в Батуме. Так пусть он выполнит свою, и мне позволят спокойно жить и трудиться в Советской России.
Мне нестерпимо хотелось продолжить диалог со Сталиным. Я возлагал огромные надежды на этот будущий разговор, особенно после того, как вождь однажды поговорил со мной по телефону и предложил помощь».
«…Потом случился ошеломляющий успех «Дней Турбиных», несколько лет славы, и я почему-то возомнил, что теперь мне все по плечу, и незачем художнику обращаться с просьбами к властям.
Сами придут и выложат на блюдечке с золотой каемочкой…»
«…меня без конца донимали написанием этой пьесы.
– пиши!
Даже Коля Эрдман, явившись в Москву из Калинина, где ему было назначено поселение, не поскупился на «протоиерейский» совет – Миша, да напиши ты им эту пьесу!
Не унывай!»
«…Я не смог совладать с соблазном, Ванюша!
Бог мне судья…
– обработкой и редактированием рукописи, лежавшей у меня в столе, в которой я, наученный горьким опытом, подводил итог диалогу с властью, – я клюнул на приманку. Мне вдруг захотелось ответить Сталину пьесой. Уверяю, пряная острота замысла была несомненна. Какой замечательный драматургический материал: пылкий юноша, революционно настроенный семинарист, и ректор семинарии, пожилой монах, умный, хитрый, с иезуитским складом ума старик. Ведь мой отец был доктором богословия, и таких «святых отцов» я знал не понаслышке. Среди них попадаются выдающиеся умницы».
«…помнится, Толстой где-то обронил, что человек глуп. Причем обронил дважды – «глуп человек. Глуп…»
Толстой был прав, Ванюша, – человек глуп, и с этим ничего не поделаешь.
Я предчувствовал, я знал – судьба готовит мне очередной подвох, но, клянусь бабушкой, у меня не было выбора. В этом замысле сошлось то, что справедливо было названо «былое и думы»! Я не мог отказаться от последней попытки напомнить о себе человеку, который охранял и стерег меня все эти годы. Кому я обязан всем – жизнью и смертью.
Ради того, чтобы увидеть свои пьесы на сцене… Ради того, чтобы увидеть «Мастера» напечатанным – хотя бы в отрывках!!! – я был готов на все. Это давало мне силы. Иначе бы я давным-давно махнул рукой…
».
Примечания
[8] Радлов Николай Эрнестович (1889–1942) – художник. Активно печатался в юмористических журналах («Бегемот», «Смехач», «Крокодил» и др.).
[9] Кольцов Михаил Ефимович (1898–1942) – русский советский писатель, журналист, член-корреспондент АН СССР (1938). Член КПСС с 1918 г. С 1922-го постоянный фельетонист и очеркист «Правды». Был основателем и редактором журналов «Огонёк», «Чудак», «Крокодил» и др. Вместе с М. Горьким подготовил известный сборник «День мира» (1937).
–1941) – большевик с подпольным стажем, общественный деятель, литературный критик, организатор издательского дела. В 1924–1932 гг. – руководитель издательства «Недра». При его участии и одобрении были опубликованы повести «Дьяволиада» (в 1924 г.) и «Роковые яйца» (в 1925-м). Попытка опубликовать «Собачье сердце» не увенчалась успехом.
«Месс-Менд, или Янки в Петрограде» (1924–1925) известной в ту пору Мариэтты Шагинян, повествующий о борьбе мирового пролетариата с законченными выродками империализма. Был экранизирован.
[12] В эти дни как раз проходила XIV партийная конференция, осудившая «демона революции» и принявшая положение о построении социализма в одной стране. После публикации портрета Сталина всем стало ясно, кто является хозяином страны.